Небылица фантастический лубок

Ветер-бродяга прошелестел по верхушкам деревьев, подогнал к озеру свинцово-серую тучу, и тяжёлые капли зашлепали по поверхности, широко расходясь кругами.

Дед Захарыч сердито скосил глаз на поплавки, скачущие на лёгкой волне, и, пробурчав: «Вот те и наловили рыбы!», стал степенно, со знанием дела сматывать удочки.

Ребята неохотно последовали примеру мудрого рыбака. Только тракторист Генка, случайно затесавшийся в эту компанию «старых и малых», ещё минут двадцать проторчал один под холодным редким дождиком. Тем временем дед Захарыч и его подопечные расположились под зелёным шатром прибрежной рощи и соорудили костёр. Было решено ненастье переждать. Вскоре,  ориентируясь на сладковатый дымок, приплёлся Генка. Когда первые ветки прогорели, дед Захарыч, явно священнодействуя, рассовал в свежую золу крупные картофелины.

— Вам-то щас что картошка печёная: баловство одно! — молвил дед,
критически глядя на своих спутников. — А было время, ей одной и
пробавлялись...  Эх, чего говорить-то!..
Он махнул рукой, словно разрывая призрачную паутину-нить, потянувшу¬юся из далёких дней. На его слова пока никто не обратил внимания — рыбаки ужинали, чем Бог послал.  И лишь тракторист задумчиво глядел в огонь, пожёвывая травинку. Где был он сейчас? Куда унесли его мечты на своих радужных, стрекозьих крыльях? Может, на танцплощадку, где царила местная «королева красоты» — учётчица Тайка? А может, в сельмаг,  где магнитом притягивал, разрывал сердца новенький,  красный,  как пламя, мотоцикл «Ява»?  Кто знает?..
Дед Захарыч, блаженно вытянув ноги поближе к костру, подрёмывал,  когда чья-то рука бросила первый пробный камушек:

 —  А правда, что на пустыре за почтой привидение видели?
 — Ещё чего! — дружно хмыкнули в ответ юные скептики. — Где ты их
найдешь сейчас, привидений-то?!
—  А я говорю видели!  —  упорствовал одинокий правдолюб.  —  Белое, вроде, и по пустырю ночью шасть-шасть...
— Эх вы, школа! — снизошёл до объяснений тракторист. — То ж Климка пастух к почтальонше на свиданку бегал. Рубашка на нём, ясное дело, белая. Мы такие вместе в сельмаге брали. А про привидение бабка Степанида от страху, да от темноты своей придумала! И вы туда же...

  Он помолчал, ощущая свое полное превосходство, и добавил:  — Время не то! Двадцатый век, может, слыхали?

 —  А ты сам про Дикие Выселки слыхал?.. — раздался голос.
Дед Захарыч мгновенно очнулся ото сна, точно политый холодной водой и, пробормотав под нос что-то вроде «чур, чур меня!», обвёл сидящих вокруг костра мутными зелёными глазками.
 —  И что вы к ночи заладили про Выселки-то?! — жалостно спросил он.
 —  Да вы, никак, жили там, дедушка! — навострили уши ребята.
 —  Ну, может и жил, да что ж с этого?! — последовал ответ.
 —  И что там за место? — настаивали рыбаки.
 — Что за место, что за место! Нечистое, вот и весь мой сказ! — отрезал  Захарыч.
—  Расскажите, расскажите, дедушка!.. — наперебой просили ребята. И даже Генка-тракторист солидно вставил:
 —  Ты, в натуре, просветил бы мальцов, дед, если что и вправду было. Только лично я сомневаюсь, сказки это одни да страхи бабьи!
 —  Сказки бабьи! — взвился дед Захарыч. —  А то, что я три года в Выселках жил, да Иванов дом своими глазами видал, тоже сказки?!
 —  По порядку, по порядку расскажите, дедушка!  — потребовали слушатели. —  Что это за «Иванов дом», всё расскажите!..
 — Что за дом, что за дом!.. — передразнил дед,  борясь   с соблазном. Рассказчик он был охочий и потому сдался.

 —  А ежели по порядку, то дело это было ни много, ни мало, шесть годов тому назад. Объявилися у нас в селе, в энтих самых, будь они неладны, Диких Выселках три человека.  Да...  Кто, откуда — неизвестно! Но, видать, люди городские, грамотные. Не то, что студенты, какие прошлый год на картошку приезжали. В особенности девки ихние! Срамотища! Свистни такой, так она и прибежит!.. Тьфу!  — сплюнул дед в сердцах.

 —  Ясное дело, прибежит! — охотно подтвердил Генка, который в своё время не только свистел — в кино билеты брал за свои кровные этим короткохвостым студенткам, и всё напрасно.

 — Так вот, насчёт людей-то энтих... — продолжал дед. — Они, вроде, братья были. Старший,  как звать — Бог его знает! — при костюме, при галстуке, что твой министер; а два других — помладше, поскромнее и лицом друг на дружку схожи, как две капли. Один — Сережка — вертлявый такой, всё смеяться да шутить мастак, одет по-городскому, но не так как старшой, видать: сошка помельче! А второй — Иван — и вовсе простота: синяя на нём спецовка да рубаха, ни дать ни взять — рабочий, что в сельмаге на плакате висит. И всё молчком, молчком — здоровый парень, но вроде как пришибленный. Поначалу ведёт их старшой в сельсовет к председателю нашему Федору Тимофеичу: в колхоз, сталбыть, определяться решили! Оформили там всё честь честью, бумаги разные подписали, мне про это Климка сказывал, он сам у председателя в ту пору сидел  —  отчитывался, горемыка, как телка потерял.

Двое, значит, в колхозе нашем осталися, а старшой устроил братанов в квартиранты к бабке глухонемой Ксении и был таков. Ну, бабы поселковые, известное дело, у Ксеньки  выведывать стали, что, мол, за птицы такие у тебя живут. Да разве много у неё выспросишь: гугукает всё по-своему, по-немому, и деньги  показывает, что старший брат дал.
Сначала слухи по селу пошли, что не за хорошие дела братьёв энтих из города погнали, только Федор Тимофеич самолично их вскорости пресёк.

— Люди, — говорит, -  эти безвинные, ни в тюрьме, ни под следствием не состояли, а приехали сюда работать по собственному желанию, на пользу колхозному строю.
Я тогда еще, грешным делом, подумал: какие с них, с городских, работники?! Недаром девки наши частушку сложили:

— Вам,  —  грит, —  работать бы не в поле,
     А иттить бы в ресторан.
     Там Серёжке бы — гармошку,
     А Ивану — барабан!
Только: смех смехом, а дело делом.

Как вышли оба братана первый раз в поле, народ на них глаза пялить начал. Сережка тожеть  спецовку синюю с рубахой одел, и до того они стали схожи — друг от дружки нипочём не отличишь! В ту пору самая страда была картошку убирать, а дело это на привычного: весь день, почитай, идёшь согнумшись, картошки в ведро кидаешь, и ни конца, ни краю борозде не видно.  Бабы наши, как конница, рванулись с песнями, с прибаутками, потом приумолкли: шум делу помеха. К обеду приморились, Серёжку с Иваном глядеть стали. У братьев политика такая: один, значить, сидит полчаса, другой работает, потом меняются. И сделали они вот эдаким манером впятеро больше  нормы!  Я к ним в первый день сам лично подъезжал — гнилую картофель свиньям везти, — тут-то и смекнул, что дело это нечистое. Ежели на них издаля смотреть, как бабы смотрели, то, вроде, меняются они, по очереди работают. А я ж рядом был и вижу: Иван один по полю, как угорелый, носится, а Сережка знай себе на ведре сидит, да приёмник махонький слушает. Тока агрономша появится, он вокруг её так и вьётся, так и вьётся, стервец, ублажает... Ну, я, конечно, про это молчок: чужая семья — тёмный лес. Не знаю, может этот Ванька двужильный какой, но к вечеру бригадир нам говорит: вот, дескать, люди приезжие, первый день в поле, а трудилися  на совесть и заработали чуть не больше, чем все наши бабы! Да-а…

      Так у них и пошло. Чудеса и только!

Дед Захарыч вздохнул и наклонился к костру, раскуривая аккуратную самокрутку. Отпугнув комаров табачным дымом, он задумчиво продолжал:  — Так до самой зимы в ударниках  и проходили! А зимою, уж известно, какая в селе работа — знай печку топи, да трудодни подсчитывай. С утра до ночи народ в сельсовете толпится, получает, кому что за год положено. Опять же интересно поглядеть, сколько соседу чего начислили. Как до Серёги с Иваном очередь дошла, ахнули бабы: заработали братья столько, что неделю таскай — не перетаскаешь! И деньгами тоже получили. Завидки баб взяли. Степанида Гирина так всплакнула даже от злости. И поделом ей, пронзитель¬ная баба! Родных своих поедом ела, пока те в город не сбегли.

Дед затих на минуту, негодующе попыхтел папироской, молча осуждая неисчерпаемую агрессивность бабьего  племени.

— Получили, значит, братья всё, что им причиталось. Другой бы кто на ихнем месте на радостях с печи бы не слезал. Лежи себе, как царь, да пироги жуй! — сладко зажмурился он, но тут же строго обвёл глазами рыбаков и, назидательно вытянув прокуренный острый палец, продолжал:

— Только они не так рассудили, а обмозговали всё по-умственному! Серёга, даром что зубоскал,  токарем на ремонте тракторов подрядился, а Ивана определил дом строить: опять-таки выгадал, сукин кот; да ему, видать, не впервой было на братниной шее ездить! Взяли они, сталбыть, разрешение у колхоза, участок приглядели, стройматериал кой-какой подкупили; и опять младшой, что твой бык, в ярмо запрягся — днюет  там  и  ночует. Строит по-хозяйски и всё один: Серёжка-то с работы придет, нырь в постель и дрыхнет до утра, какая с него подмога!  Я сторожевал тогда, по ночам с ружьишком хаживал. Иду вот как-то вкруг анбаров, глядь  —  на пустыре за мостком огонь горит. Ну, я, понятно, берданку свою наперевес и к месту происшествия ползком, ползком, чтоб не спугнуть кого. А как поближе подобрался, гляжу: то ж участок Серёжки с Иваном светится. Поставили они сбоку фару ахтомобильную и  ну её жгут! Только Серёжки самого там и в помине нету  —дома, небось, седьмой сон видит. А Ванька, как чумной, туда-сюда носится, то раствору плеснёт, то кирпич положит, и всё — на рысях, и это середь ночи! Тут уж и дураку понятно: заговорили парня или по-другому как околдовали, только спорченный он.  Ну, я, конечно, выходить и себя обнаруживать не стал — что, думаю, человека из темноты беспокоить,  шарахнет ещё  кирпичиной с испугу-то,  вот такие дела...

Крепко я, однако, в ту ночь призадумался: чевой-то с ним такое? И надумал с Ванькой с этим потолковать. Часам к восьми, только я к сельмагу вышел, а он, голубчик, тут как тут — за хлебом стоит. Ну, я к нему со всей душой: утро, дескать, морозное, не пропустить ли граммов по сто для сугрева, угощение жертвую!

Посмотрел он на меня пристально так, как в колодец, однако ничего — подошёл. Стукнули мы горилки, я конфеткой загрыз, а он, как каплю дождевую, слизнул и молчит. Тут я политично так начинаю: как, мол, жизнь твоя, Ванюша, протекает, всем ли доволен в колхозе или, может, к чему другому душа тянется? А он, веришь ли, глянул опять вроде бы скрозь меня и говорит:   — Доволен я всем, гражданин, спасибо за внимание!

Повернулся и пошёл: столб столбом...
Понял я тогда, что дурочку свалял, недаром люди говорят: «Чужая душа — потёмки!»
С месяц про них и не вспоминал.

— Бог с вами, — думаю, — живите, как хотите!

Тока слышу, нет-нет, да и ляпнет кто из баб: Сергей с Иваном дом отгрохали, что твой дворец! Машину затеялись покупать — «Москвича»: видно, старшой деньжат подбросил...
А то: — Кирпич привезли — гараж строить...

Чуть весной запахло, Серёжка женихаться надумал. Я это враз углядел, да и не мудрено, когда у него на роже, что в твоей газете, всё написано! Бегает по танцам, то к одной девке пристанет, то к другой — выбирает, сталбыть. Костюмишко себе новый справил, сзади распоротый по городской моде, артист, да и только! И рубаха на нём прям с магазина и всё прочее! Справил и брату кой-какую одежку — людей постеснялся. В апреле случилось мне как-то мимо их участка иттить: дом, нечего сказать, хороший — не зря про него в селе молва пошла. Построен не по-нашему, а, видать, удобный. Рядом во дворе — гараж под шифером новехонь¬кий и дверь на нём железная. Углядел Серёжка из окна, что я супротив калитки стою, приглашает. Ну, а меня, грешным делом, любопытство взяло, как у них там внутрях всё устроено. Захожу, смотрю — город да и только: полы крашеные, мебли маловато, зато какая есть — лаковая, новомодная, телевизер опять же в углу, всё честь честью. Одного нет в наличии — ковров! Но я про это смолчал: не гоже, думаю, в чужой монастырь со своим указом лезть. Проздравил с новосельем, как положено, гляжу — Серёжка шкафчик махонький растворяет, подаёт мне рюмку коньяку и сам со мною соответственно угощается.

— Ну, — думаю, — совсем хорошая у вас жисть пошла, коли коньяком балуетесь...

Насчет младшого, вроде как бы, между прочим, спросил.

—  В городе, — говорит, —  Иван,  машину выбирает!

Вот такие дела.

Как справили они машину, зачастил Серёжка на другой край Выселков в новую библиотеку ездить к библиотекарше тогдашней. Из райцентра она была присланная, звали Людмилой. Потянулся Серёга к библиотеке всей душой, оно известное дело — городского к городской тянет. Да и Людмила эта, что говорить, девка из себя видная была, но по вечерам всё дома сидела, тосковала по прежнему житью. Идёшь, бывало, мимо окошка, а она, что твоя царевна, за стеклом виднеется, книжку читает и нет-нет, да так  тяжко и  вздохнет.  В таких случаях семечки очень помогают, тока она их не употребляла, брезговала или что, не знаю. Однако, как Серёжка в библиотеку ездить начал, повеселела Людмила. В селе про свадьбу уже говорить стали, да видно не судьба.  В ту пору рядом с библиотекой ещё один любитель крутился, другой тока масти — Федька Ноготок. Парень такой, что оторви да выбрось! И надо же на беду случиться, что ему Людмила эта тоже на сердце легла. Ну, Ноготок не Серёжка, балакать не мастак, он ей сразу:  — Пошли на танцы, а то стёклы в библиотеке  побью!
Такой, лешачина, прямой!..

Как сказал, так и сделал: побил стёклы; а она — к преседателю жалиться. Ноготка в район, в милицию за хулиганство свезли. Вернулся через полмесяца, присмирел вроде: к девкам не лезет, парням носы не квасит. Только это он для отводу глаз притих, а сам думку про библиотекаршу не бросил. Как она с Серёжкой хороводиться стала, Ноготок говорит:  — Я этого стилягу пришибу!

 Вот те и вся недолга.

Тока Серёжка, не будь дурак, один по вечерам не ходит, а с братаном — тот при нём за караульного. Ноготок это дело смекнул и дружков себе собрал из тех, что подраться любили; немного у нас таких водилось, двоих тока и наскрёб, душегуб. И вечером как-то, мне про то люди сказывали, тока Серега с зазнобой своей да с Иваном из клуба вышли, перевстрел их Ноготок. В темноте не доглядел да заместо Сереги Ивана вдарил. Обидел человека, Ирод, и сам не возрадовался: как по трактору, грит, кулаком саданул! А тому жалко видать стало, что бьют его зазря, или кровь в голову взошла, тока закрутился он на месте волчком, руками замахал, как цепами; Серёжка с библиотекар¬шей наутёк, а Иван, что твой конбайн, на Ноготка прёт. Тот его второй раз уважил, но и сам увернуться не успел. Достал его Ванька, да так смог, что Ноготка потом в районную больницу на самосвале везти пришлось. Иван не рад: застыл как вкопанный и ни с места. Тут Серёжка прибежал — набрался храбрости! — брата домой повёл. Тот вроде ничего, отходить начал: голову опустил, качается, как пьяный, но идёт.

А вот с Ноготком — беда, лежит, что твоё бревно! Ватажка его с ним  помучилась, в чувство приводили, да всё никак. Делать нечего, подхватили за руки за ноги и  — к фелшару. Тот  —  человек грамотный — почуял, чем дело пахнет, и в район главному начальнику милиции позвонил: радуйтесь, дескать, и веселитесь, до чего докатились мы в нашем селе. В ту же ночь человека оттуда прислали разбираться. Девки прям с клуба пошли всем гуртом Серёжку с Иваном на следствие звать. Час проходит, другой, нет никого — ни братьев, ни посланных...
Дело, сталбыть, сурьёзное.  Человек этот из района и говорит:

—  Самим иттить надо, пока не опоздали!

Пошли. Темно уж вокруг. Слышут: бегит хтой-то, да из переулка, что у Степанидиного двора, нырь прямо на них. Переполох вышел: «Кто? Что?» Ан глядят: то ж Наташка Козырева, та, что за Иваном посылали. Сама вся дрожит, глаза, как у кошки, светются и всё причитает:  — Ой, да что же это, дорогие мои, родименькие!..

Фелшар  прикрикнул  на  неё  по-учёному,  вроде  легше  ей  стало,  спрашивают:

 —  Скажи безбоязненно, девица, кто довел тебя до такого нервного состояния?
Она то на одного, то на другого молчком зырк-зырк, а потом как заорёт:  —Серёжка Ваньке голову отрубил и на стол поставил!..

Вот те и на...

Тут,  хоть народ солидный, а все как один на рысях побегли. Заскакивают в дом —   пусто! Тот милицейский-то всё кровь выглядывал, оружие; только — нету крови, и братьёв самих след простыл. Во дворе гараж стоит открытый, машины новой нема — сбегли,  сталбыть...
К утру кой-как девок посбирали, к братьям посланных. Все как одна с лица бледнеют: видали, говорят, как на столе, пронеси нас, Господи,  Ванькина голова стояла, а Серёжка отверткой в ней чевой-то ковырял...

Дело это оказалось тонкое, потому что вскорости его замяли; дом ребятам под ясли пошел, гараж, опять же, под склад.

Костер догорал. Рыбаки подозрительно часто оглядывались, теснее прижимаясь друг к другу. Наконец кто-то сказал:  — Послать бы туда разведчика нашего как в войну, он бы враз всё разгадал!

—  Была, кажись, разгадка! — авторитетно заявил тракторист, — в районном «Хлеборобе» писали, что ставили это ученые опыт, и портрет был: такой-то и такой-то изобрели человека кибернетического в помощь колхозникам, чтоб всё мог делать, чего по хозяйству требуется.

—   Во-он оно што!.. — заинтересованно протянул дед и тут же оживился. — Так я ж тогда ещё определил: оно ж заметно было, что кобельнический — шустрый больно: молодку какую увидит — за ней! И библиотекарша по нём недаром сохла,   им,  городским, известное дело, чево-нибудь особенново подай...

—  Час-то уж поздний!  — вдруг встрепенулся он.—  Какая тут рыба, на покой пора. Утро вечера мудренее! Кто назавтра пораньше подняться сдюжит  —  приходи. А сейчас все как один  —  по домам!

Ребята и не заметили, что на прибрежные камыши давно уже опустилась ночь. Дождь перестал, небо расчистилось, и звёзды подмигивали рыбакам, когда те шли домой, словно приветливые огоньки далёких, но знакомых сел, разбросанных в изобилии повсюду во вселенной.

Пятигорск, 1967