Work Text:
Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки.
Евгений Шварц «Обыкновенное чудо»
… Кажется, он совсем разучился спать. Покойный кардинал Сильвестр, помнится, когда-то говорил ему, что с годами к человеку приходит не только опыт, но и бессонница — что ж, видимо, старый зануда был прав. Рокэ малодушно надеялся, что, оказавшись, наконец, после долгой дороги в чистой постели, ему удастся заснуть — но упрямец-сон все не шел, заставляя его тоскливо ворочаться с боку на бок. Промаявшись так полночи и дождавшись, когда щели меж закрытыми ставнями едва заметно заголубеют, Рокэ аккуратно откинул одеяло, поискал босыми ногами второпях скинутые туфли, накинул на плечи брошенный в ногах кровати дублет и тихо вышел из жарко натопленной спальни.
В коридорах было еще темно. Рокэ шел, запоздало жалея, что не забрал из комнаты свечу — впрочем, заблудиться здесь он не мог никак; мальчишкой в свои нечастые приезды он успел излазить весь огромный замок, от пыльных, набитых рухлядью чердаков до мрачных подвалов, и мог бы, кажется, начертить подробный план каждого крыла с закрытыми глазами. Вон там, за поворотом, когда-то были комнаты Карлоса — Рокэ любил пробираться туда тайком и прятаться под конторкой, за которой брат учился писать. Рубен жил в другом крыле, его двери были напротив дверей соберано Алваро, и Рокэ не помнил, чтобы их при нем отпирали. А если подняться по резной белокаменной лестнице из малого вестибюля на галерею, то по правую руку будут покои матушки, а по левую комнаты сестер и Рамона, которых он никогда не видел — их двери были расписаны золотыми цветами, и на затейливых дверных ручках при жизни матери всегда висели маленькие миртовые венки с черно-синими лентами; наверное, их вешают и сейчас, если иного приказа не было. Шумный, многолюдный, пропитанный запахами роз, хлеба и моря замок герцогов Алва много лет стоял пустым, похоронив всех своих обитателей, одного за одним… остался только Рокэ — вот только мог ли он, кукушонок, росший в чужих гнездах, считать этот дом своим?
Они приехали накануне вечером, по темну. Ждали, не спешиваясь, пока изумленная стража опустит уже поднятый на ночь мост, пока отопрут ворота, пока прибегут испуганные конюхи — расседлывать и обтирать измученных долгой дорогой лошадей. Совершенно седой, ещё отцовский управляющий суетился, кланялся, покаянно бормотал:
— Мы уж и не надеялись, соберано.
Рокэ устало скривился; по-хорошему надо было, конечно, послать человека вперед, предупредить — но он легкомысленно решил проверить, в порядке ли держит хозяйство старый прощелыга.
— Куда разместить благородных доров, что прибыли с вами, не в казармы же, хотя, право слово, там хоть натоплено, — старик мял шляпу в руках, отводил глаза. — Ночи холодные, дожди две недели стеной стояли, дровницы залило…
— Лошадей в стойла, эскорт в казармы, мои комнаты натопить.
— Так камины-то с той зимы еще нечищены стоят, — ныл управляющий, — холода-то ранние, да и дожди, а мы думали, как водится, к Излому вычистим, а теперь что, жаровни с углями вам поставить разве, а ужин-то, ужин, и дорам вашим подать, и вам…
— Я поем со своими людьми. Если к тому времени спальня не будет готова, уеду ночевать на постоялый двор, — Рокэ отвернулся.
— А купальни-то! — причитал за его спиной старик. — Купальни — эт ведь ежели только к завтрему…
— Вели принести воды для умывания, этого будет довольно.
Ужин, впрочем, был вполне хорош, и вино в замковых погребах вызревало отменное, и постель была свежей и мягкой, и он, кажется, даже задремал было ненадолго — но почти сразу проснулся, и шел теперь холодными темными коридорами, торопливо запахивая на груди слишком свободный дублет. Зал приемов, гербовый зал, оружейная, библиотека… Дойдя до малого вестибюля, он поднялся по белой лестнице, но в женских покоях не задержался — быстро прошел их, отметив лишь, что на дверях давно опустевших детских по прежнему висят маленькие веночки. Днем он непременно вернется сюда, зайдет к матери, посидит в старом кресле, на подлокотнике которого так и лежит последнее ее рукоделие — но сейчас его путь лежал к другой лестнице, вверх, вверх и снова вверх, по пустым, давно заброшенным этажам.
Он шел все быстрее и быстрее, и гулявший в пустых галереях ветер услужливо расчищал ему путь, выметая из-под ног невесть как оказавшиеся там сухие виноградные листья. Он шел мимо чьих-то старых доспехов, потемневших от времени портретов, на которых и при дневном свете было уже не различить лиц, шел, оставляя за спиной свое прошлое; он поднимался все выше и выше, на самый верх восточной башни, куда никогда не ставили дозорных — сейчас ему хотелось побыть одному. Оказавшись на верхней площадке перед огромной дверью, Рокэ на миг задержал дыхание, затем отодвинул массивный засов — и шагнул в утро.
Вокруг не было ничего, кроме неба — чистого, высокого, чуть тронутого первыми лучами занимающейся зари. Его мир спал под сенью бледных рассветных звезд; люди спали в казармах, в богатых спальнях, в лачугах и монашеских кельях, пекари замковых кухонь торопливо досматривали последние сны и даже рыбаки, ночевавшие на берегу, ещё не выбрались из-под своих перевернутых лодок. Рокэ медленно подошел к зубчатому краю башни — где-то там, далеко внизу, укутанное сахарной ватой низких облаков, дремало море.
***
— …оно и правда соленое?
— Соленое, — Рокэ кивнул, медленно провел языком по влажному, острому, совсем ещё мальчишескому плечу, — на вкус почти как вы.
Подумалось — вот сейчас он смутится. Смутится, покраснеет, попытается прикрыть неловкость коротким нервным смешком… Ричард и правда засмущался, отвернулся, спрятал вмиг заалевшее лицо в скомканную рубашку, которую Рокэ торопливо подсунул ему под голову полчаса назад. Рокэ послушно отнял губы от его плеча, полюбовался взлохмаченным русым затылком, за которым сейчас явно происходила битва любопытства и добродетели, дождался, пока одержавшее сокрушительную победу любопытство не блеснет из-под длинных ресниц вновь повернувшегося к нему мальчишки, и продолжил:
— Летом теплое, как травяной отвар, который вам подавали во время простуды. Такое теплое, что в месяц Летних Волн воздух после заката становится холоднее воды.
— Выходит, можно ходить вечерами купаться, чтобы погреться?
— Выходит, что так, — улыбнулся Рокэ.
— А зимой?
— Те, кто приезжают к нам с Севера, — Рокэ вновь потянулся губами к обнаженному плечу, опрометчиво высунувшемуся из-под маршальского плаща, прятавшего уставших любовников от вечернего ветерка, — говорят, что не холоднее летнего Данара.
— И что, другого берега совсем-совсем не видно?
— О да. А если выйти на парусной лодке, то при хорошем ветре через час не будет видно вообще никаких берегов — кругом вода, вода и на десятки хорн вокруг ничего, кроме воды.
— Расскажи мне о море, моряк, — тихонечко фыркнул Ричард, явно припомнив первую строфу старой кэналлийской кантионы.
— Ведь из моего окна я не вижу его, — Рокэ допел вторую, откинулся на спину — в безоблачном небе загорались первые звезды, им давно пора было возвращаться в лагерь, но он все оттягивал и оттягивал этот тягостный момент… в лагере Первый маршал принадлежал армии Талига, а ему сейчас хотелось быть собственностью одного лишь вечно хмурящегося надорского мальчишки.
— Я бы хотел увидеть, — помолчав, тихонько сказал Ричард.
— Посмотрите вокруг, — беспечно отозвался Рокэ. — Степь очень похожа на море: куда ни взгляни, везде трава, трава и ничего, кроме ветра и травы. Ваш плащ — наша лодка, моим мы укрыты, точно парусом, спущенным на ночь…
— Как же нам плыть без карт и секстанта? В степи есть хотя бы тропы, — зачем-то возразил юный упрямец.
— Нам будет достаточно звезд, — Рокэ вновь склонился над его плечом. — А за неимением карт мы воспользуемся той, что Создатель милостиво оставил для меня прямо на вас. Вы никогда не замечали, что ваши родинки складываются в карту звездного неба?
— Нет, — мальчишка рассмеялся и покраснел вновь, но прятаться не стал, лишь осторожно замер в предвкушении скорой ласки. Рокэ перевернул его на спину, укрыв собой вместо сброшенного плаща.
— Вот это Фульгат, — говорил он, целуя крупную родинку над правой ключицей, — звезда забияк и гордецов. Несомненно, это ваша звезда, юноша… да-да, — остановил он вскинувшегося было мальчишку, — вы и гордец, и забияка, и не вздумайте возражать… кто из нас додумался из-за какого-то пустяка вызвать на дуэль сразу семерых? Ну вот то-то же. А это — Литтэн, — он обвел языком яркое пятнышко у правого соска, — несомненно, в час вашего рождения он сиял ярче всех, о, мой маленький хозяин большого Надора.
— Я не… — Ричард завозился под ним, все плотнее прижимаясь пахом.
— О, разумеется, теперь вы совсем не маленький, — Рокэ потерся животом о его вновь воспрявшее естество. — Однако вернемся к нашим астрологическим экзерсисам. Вот эту звезду, что сияет на вашем левом плече, называют Эврот. Говорят, что это звезда свободы, но у меня на родине ее зовут звездой ветра — считается, что у людей, носящих на себе ее печать, вечно один лишь ветер в голове.
— Тогда это ваша звезда, — хмыкнул Ричард. — Я слышал, как о вас говорили, будто бы вы человек легкомысленный и несерьезный.
— И моя тоже, — согласился Рокэ, потянувшись к еле заметной родинке над неопушенной еще губой. — А вот, вообразите себе, прекрасная Найер, звезда влюбленных. Говорят, она милостива ко всякого рода поэтам и художникам, и даже в самые ненастные ночи указывает путь тем, кого очень ждут дома.
— А эта? — Дик подбородком указал на родинку с левой стороны груди. — Она самая большая, отчего вы не говорите о ней?
— Это Дейне, — помолчав, сказал Рокэ и прижался щекой к Звезде изменников, кровавым пятнышком расплывавшейся над сердцем герцога Окделла. — Никто толком не знает ее путей. Она первой встречает нас на рассвете и провожает на закате… ученые мэтры считают, что своим появлением в момент рождения человека она способна изменить предначертанную ему судьбу.
— А говорят, астрология самая точная из наук, — Дикон высвободил левую руку, осторожно погладил Рокэ по волосам.
— Так и есть, — Рокэ обнимал его, ощущая, как под ходящими ходуном ребрами бьется сильное, юное, никого еще не предавшее сердце. — Астрологи всегда составляют гороскопы правителей и воинов. Нам с вами, к примеру, была предсказана долгая дорога и сокрушительная безоговорочная победа, а вам, юноша, к тому же барсовый чепрак и пироги с поздними яблоками по возвращению.
— Знаете, — тихо сказал Дикон, — у нас в замке шептались, будто бы какой-то астролог давным-давно, когда матушка была совсем девочкой, предсказал ей, что ни один из её детей не доживет и до двадцати. С тех пор она все молится и молится… но молитвой ведь ничего нельзя изменить, правда?
— Иногда ошибаются и астрологи, — Рокэ взял его руку, медленно погладил ею свою щеку. — Возможно, пироги будут с грушами, и это, разумеется, совершенно меняет дело.
— Я серьезно! — Дикон попытался отнять руку, но Рокэ не дал — вжался лицом в раскрытую ладонь, поспешно стирая предательские слезы.
— Вы будете жить долго, мой мальчик, — шептал он, целуя линию его жизни — еле заметную, совсем тонкую, обрывавшуюся, не дойдя и до бугорка над большим пальцем. — Долго и очень-очень счастливо. Вы ещё успеете устать от жизни, и отойдете в мир иной, окруженный чадами и домочадцами, где-нибудь в красивом замке на теплом берегу Померанцевого моря.
— Вот еще, — фыркнул Дикон и вновь попытался отнять руку. — Я желаю умереть в бою! Не хочу стариться.
— Вы будете жить долго, — не слушая его, судорожно повторял свою литанию Рокэ Алва. — Вы будете жить долго, верьте мне, юноша, вы должны верить только мне. Вы переживете эту войну, и все следующие войны тоже, вы вернетесь с них невредимым, вы увидите море, вы будете жить — вы будете жить счастливо и долго, долго, очень долго…
Был вечер. Они лежали вдвоем посреди бескрайней степи, укрытые маршальским плащом. Над их головами холодным мертвенным светом разгоралась Дейне, Звезда изменников.
***
Туман, словно молочно-белая вуаль новобрачной, окутывал стены старинного замка. Зимой все побережье отсюда и до Сеньи бывает покрыто туманами; они поднимаются выше маяков, цепляются за облака, тянут их вниз, словно в постель, укладывая на поверхность моря. Горе морякам, не видящим звезд, горе путникам, заплутавшим в эту пору на горных тропах… Рокэ стоял на вершине башни, смотрел вниз — и туман под ним рассеивался, облака медленно таяли, открывая безбрежное зеркало воды, отражавшее первые лучи наступающего рассвета… а нам с тобой, мой милый, всегда было достаточно наших звезд, — думал он, медленно проводя пальцем по растрескавшимся камням зубчатой стены, собирая капли росы, сиявшие, будто слезы.
Звезды над моей головой — родинки на твоих плечах. Соль и горечь моря — вкус твоих губ, дыхание твое — морской ветер, разгоняющий туманы. Ты должен, ты просто обязан был жить долго, мой мальчик, жить наперекор всему… зачем мне была дарована власть над всем этим миром, если я не в состоянии изменить судьбу хотя бы одного человека?
Рокэ судорожно вздохнул, отвернулся и быстро пошел прочь. За его спиной, растворяясь, истаивая в розовеющем небе, тихо усмехалась Дейне, Звезда изменников.
В спальне по-прежнему было тепло и тихо. Рокэ торопливо подошел, сбросил чужой дублет и туфли, присел на край кровати.
— Опять бродишь? — темнота под опущенным пологом встретила его недовольным сонным шепотом. — Ну сколько можно, Рокэ, правда, уже начал бы принимать тинктуру, что прописал тебе доктор.
— Спи, спи, — Рокэ поспешно лег, накинул одеяло на белеющие в темноте широкие плечи. — Доктора твои все мошенники почище астрологов. Я просто ходил посмотреть на море.
— Háblame del mar, marinero, — пробормотал Дикон, отворачиваясь, обнимая скомканную рубашку, невесть как оказавшуюся у него под головой, — Desde mi venta.. venta…
— Desde mi ventana el mar no se ve, — тихо допел ему в затылок Рокэ. — Знаешь, из нашего окна теперь его видно — надо только снять ставни.