Work Text:
Олег
Питер встречает его недружелюбно: сильным ветром и промозглым дождем, даром что еще сентябрь. Впрочем, как и всегда.
Не как всегда — одинокая дорога от аэропорта, никаких радостных встреч, слишком тесных объятий, руки, вложенной в руку на заднем сиденьи такси. Олег старается об этом не думать. Не вспоминать. Кто из его отряда может похвастаться тем, что на гражданке их будут встречать? Мало кто.
А вот тем, что встречать будет огромный билборд с лицом бывшего мужика, явно может похвастаться только он, мелькает хмурая мысль, пока Олег ждет своего такси. Серый — называть детским прозвищем его такого странно, режет не слух, мозг даже — смотрит чужим, незнакомым взглядом, насмешливо-горделиво. Веснушки еще вот замазал. Нахера?…
Таксист гудит, отвлекая от тяжелых, тугих мыслей. Олег садится в машину и едет домой (а домой ли? Его квартира, обменянная на выданную государством убитую однушку и деньги с первого его контракта, никогда не казалась домом). От холода ноет плечо.
Он дает себе слово не думать, не вспоминать о Сером. Держится честно дня два. На второй (полтора, получается; но если по часам— сутки, не больше) набирает давно наизусть выученный номер. Ничего такого— сообщить, что живой. Что в Питере. Зачем, сам не знает, но пальцы сквозь дрожь набирают знакомые цифры.
Отвечает не Серый, механический голос: абонент не абонент, ищите сами. Стоило бы догадаться.
Больше, Олег понимает, вариантов дать знать о себе у него нет: старая квартира давно пустует или продана; Серый, как принцесса, в башне, охраняемой лучшими драконами, которых можно найти на рынке, и кто его, Олега, пустит туда, по какому поводу?
Что ему говорить на входе: у меня не назначена встреча, он меня больше не ждет, но когда-то любил, даже, кажется, по-настоящему, пока я всё не проебал? Пока я не ушел— а потом не умер, но чуть не, и выжил лишь потому, что имя его было у меня на губах?
Хрен кто его пустит. И правильно. Может, так правда всем будет лучше.
Еще день Олег дает себе на отлежаться, привыкнуть, вспомнить роскошества обычной жизни: мягкий диван под телом, никакой жары, не обрывающийся интернет. Залипает в ютуб.
Серый загоняет с экрана про свободу слова и права человека. Красиво. Совсем изменился: спокойнее стал, и виден внутренний стальной стержень. Олег этого Серого — Сергея даже — совсем не знает, но гордится им все равно, пусть и незаслуженной гордостью.
После выступления — вопросы из зала. Олег кривится на идиотский вопрос, камера возвращается обратно, Серый корчит рожу, как будто перед ним поставили тарелку холодной манки, дергает раздраженно за прядь волос (Олег его отучить пытался от этого нервного тика, говорил: если будешь на каждую тупость реагировать, к диплому вообще волос не останется, Олег заплетал его волосы в сложный хвост, тайком балдея от огненного шелка на своих руках).
Он захлопывает крышку ноута, не дослушав ответ. Надо жить дальше. Надо как-то жить.
Шрамы ноют, ноют и ноют. Перед глазами — Серый. Смотрит надменно, сверху вниз будто бы. Говорит:
— Что, добегался? Раз обратно уже не возьмут — решил обратно податься?
И кажется, что у него — недосягаемого-воображаемого — яд на языке. Олег (такой же, воображаемый) тянется поцеловать, чтобы точно узнать.
Когда жалость к себе и тоска становится совсем уж невыносимыми — что, к слову, происходит довольно быстро — Олег начинает искать работу. Денег ему хватит еще надолго, но сидеть в одиночестве, покрываться плесенью — только хуже делать. И пусть он слишком поломанный-переломанный для горячих точек, но в любой охранке место ему найдется. Рекомендаций хватит.
Тоскливо — но бывало и хуже.
Тем не менее, что-то его останавливает от первых нескольких предложений. Не идет. Не тянет. Во рту — фантомный вкус песка, и шальная мысль возникает: зачем это всё? Сплошная тоска.
Когда он уже думает бросить всё и найти себе место, максимально далекое — хоть дворы мести или собакам стричь когти — машинально заходит в почту и видит: одно непрочитанное. Предложение о работе. Чуть не удаляет не посмотрев, увидев тему, но вовремя замирает.
Сменившийся номер, другие квартиры, три года без единого слова, единой встречи — ну конечно, что он ожидал после этого, случайную смску? Нет уж, если он вернулся, пусть, пожалуйста, возвращается на правильных условиях — на его — так? Пусть под правильными и подразумевается трудовой договор, пять на два и приличный оклад (все, как он глупо шутил тогда, уезжая в свой первый раз).
Олег глубоко вздыхает, открывает письмо с вакансией (начальник службы безопасности «Вместе», требования, ожидания, деньги вдвое выше рыночного среднего), отвечает. Да, ему удобно будет встретиться на неделе. Да, он подъедет. Конечно.
Валя
Валя очень любит свою работу.
Её спросили когда-то: как ты выживаешь? Зарплата, конечно, ого-го, но ты же пашешь двенадцать часов в сутки, не вылезаешь из офиса, у тебя календарь забит встречами так, что кажется, что кто-то случайно поменял цветную гамму (белое на синем, не синее на белом). А как же жизнь? А когда муж будет? Дети?
Валя представила тогда образ этой идеальной жизни — с девяти до шести, пеленки и прочее, семейная идиллия. Поежилась. Подумала: как же ей повезло.
Так-то, конечно, быть продактом в лучшем айти-гиганте страны нелегко. Но это — её смысл. Её цель. И она будет продолжать пахать по двенадцать (ну ладно, десять, иногда даже в восемь влезает — давно уже не, но было!) часов в день, и не потому что позиция требует, а от внутреннего драйва, даже если дорогой гендир на это орет и чуть ли не лицо расцарапать пытается. Было бы более убедительно, если б сам он не проводил за работой процентов на двадцать больше — минимум.
С Разумовским, конечно, работать интересно. Нет, работать на него — мечта любого айтишника, менеджера, дизайнера, маркетолога — вплоть до уборщика. Денег много, условия на высоте, work-life balance, опять же, если сам не похеришь, тебе не похерят. Но вживую, лично с ним общаться — экспириенс, так сказать, увлекательный. Валю за то и ценят, в том числе: она может, не меняясь в лице, выслушивать все заебы начальства и отвечать на подколки своими — и определять, когда отвечать не надо, а лучше постоять солдатиком, кивая на каждое новое слово. Случаев в 9 из 10 она даже определяет правильно, так что, как ни посмотри — золотая сотрудница, и сама это понимает.
Поэтому для рядового сотрудника «Вместе» очень, должно быть, удивительно, что она сидит сейчас, пропуская миллион важных встреч, и собеседует сама череду шкафоподобных мужиков с каменными лицами на роль нового безопасника.
Тем не менее, она это делает.
Название вакансии, конечно, не совсем правдиво, и она волевым решением разделила уже имеющуюся СБ на две части, чтобы выдумать новую должность, договорилась с ребятами из эйчара, устроила весь этот спектакль; но — говорить Разуму в лицо, что наняла для него телохранителя — самой дороже. А так вроде бы и не очень палевно, и будущей жертве, кхм, будущему сотруднику — приятнее. И зарплата повышенная объяснима, и есть пути отступления, когда у охраняемого лица случится приступ социофобии (в народе ласково называемой сучностью).
(Нет, дорогое начальство Валя искренне любит — как любят интересную задачу или сложный челлендж. А еще, после почти трёх лет совместной работы — неплохо знает.)
Потенциальные сотрудники, однако, все будто бы недостаточны. И рекомендации, и послужной список у всех на высоте — до неё не дошли бы иначе. Но не хватает чего-то: огонька, драйва. Готовности выполнять свое дело, несмотря ни на что. Без этого, Валя думает, долго здесь не проживут.
Очередной кандидат — господи, нет, как эйчары живут вообще, она уже не может от этой череды одинаковых мужиков — здоровается, пожимая ей руку, не слишком крепко, но и не пытаясь играть в неуместное рыцарство, чем уже набирает себе несколько бонусных баллов. Не мудак, значит, и на переход на ты соглашается без вопросов. Но он и помоложе, чем другие, и без вышки; послужной список зато — закачаешься. Валя предлагает кофе, улыбается — усталую натянутость и не заметишь — начинает допрос, кхм, разговор.
И понимает минут через двадцать, неожиданно понимает: голова больше не ноет, и разговаривать с этим Олегом реально приятно. Вроде ничего особенного мужик не говорит, не выделывается, не шутит — но излучает спокойствие. Для такой работы — самое то. Если сработает, конечно.
Под конец встречи она думает: а ничего. Надо будет посмотреть, не сбежит ли после первой встречи с начальством, но в целом — шансы есть.
И под конец сообщает то, что из больше десятка собеседующихся довелось услышать до этого только одному:
— Мы это в вакансии не прописывали подробно, приватность и все дела, но тебе могу прямо сказать, что обязанности будут в большей степени касаться самого, — Валя тычет вверх пальцем, символизируя пентхаус башни (от шуточек про бога не избавиться, конечно, но она и сама не прочь пошутить), — чем в принципе всей компании.
Реакция предыдущего во-всем-хорошего кандидата была… странноватой: то ли фанатство, то ли ненависть к власть имущим — нездоровый, в общем, энтузиазм, и теперь Валя внимательно смотрит Олегу в лицо, стараясь поймать ответное выражение.
Тот только слегка улыбается. Кивает. Будто в принципе не удивлен.
— Это не проблема для тебя?
Улыбка не исчезает.
— А может быть проблемой? — ха.
— Ну, ты же явно не отшельник, видел, что про него пишут. У многих бывают проблемы.
У многих и есть. То с гражданской позицией, то с вызывающе квирными вайбами, то со скандальными цитатами, то, видимо, с общей успешностью. Загадка одна: как Сережа вообще успевает всех выбесить в свое несуществующее свободное от работы время. Это Вале за три года пока не удалось выяснить.
Она формулирует свой вопрос максимально нейтрально, ожидая честного мнения или хотя бы думая оценить уровень лести, но не получает ни то, ни другое. Вместо этого Олег смотрит на нее молча секунд пять, спокойно, оценивающе, и говорит голосом неожиданно вкрадчивым:
— А у вас внутри компании принято верить сплетням и клевете?
И смотрит. Пристально. Как кот, нацелившийся на мышь. Вроде бы и не двигается, и не делает ничего угрожающего, но Вале неожиданно хочется то ли сбежать, то ли покаяться во всех грехах и извиняться долго, что не то подумала, при том, что, блин. Она-то Сережу нежно любит, о чем ей вообще тут…
— А он сам, кстати, не присоединится к, э, процессу отбора? Всё же… — Олег прерывает её мысли глуховатым голосом, рукой в конце машет, дескать, его ж касается; но она еще не отошла от того, что сейчас было, и только машет головой:
— Не, он даже не в городе сейчас, — и обрывает себя: конфиденциальная, блин, информация.
Ладно, мелочь. Так, Валентина, бери себя в руки.
Прощаясь, он снова жмет её руку. Они обмениваются типичными присказками.
Ну нихуя себе суперспособность, Валя говорит себе, оставшись одна. Таким макаром через месяц-другой никто и подойти не осмелится к Разуму с нехорошими намерениями.
Дело за малым: заставить самого Сережу не уволить такой ценный кадр в первую же секунду, когда он узнает.
Олег выходит на работу с начала следующей недели. Валя временно выкидывает его из головы — ей есть чем заняться, а новенький пусть привыкнет пока. Порадуется счастливой спокойной жизни — скоро она закончится. Тем не менее, отголоски эффекта, производимого новым кадром, до неё доносятся.
— Он, конечно, пиздец, — смутно знакомая девица (из маркетинга, кажется) заявляет, аппетитно жуя огромное печенье на кофе-пойнте. — Я согласилась довести, конечно, ну, красивый мужик, это всё, но мы на Ваську наткнулись и, ну ты понимаешь, так этот Олег, мне кажется, его одним взглядом остановил. Ещё и печенье, вот, дал. Обалдеть какое, я спросила, что за кофейня, а он сказал, что сам печёт.
— Слушай, ну мне стремно сначала было, какой-то новый мужик, безопасник-хренопасник, мы так, поболтали, он вроде бывший военный, ну и ты понимаешь, но потом… — что потом, ей не удаётся узнать, во встрече полчаса, и ей нужно выдернуть из разработчиков их экспертное мнение по поводу новой гипотезы, а не сплетни слушать, хоть и интересно.
Удивительно, конечно, думает Валя. Такими темпами новенький дойдет и до самого Сережи в рейтинге популярности внутри компании… Но главное испытание впереди.
В день Х она пишет Олегу, просит его подойти и идет встречать Разумовского — наконец-то! — из командировки. Тот, уже окруженный маленькой, но растущей толпой, пытается пробраться сквозь этаж. Судя по виду — пару дней не спавший, так и махнувший в офис от самолета: волосы в тугом хвосте, пиджак небрежно наброшен на руку, бледноватый, голос разносится над окружающим шумом — слов не слышно, но явно уже полувзбешенный. Валя проверяет название переговорки для встречи — их общей, — планирует аккуратно зарулить внутрь последней, отбиться от особо рьяно желающих ценного внимания гендира и заодно протащить Олега. Может, если избежать прямого объяснения, Сережа просто привыкнет к ненавязчивому наличию телохранителя. Может же. Чудеса иногда случаются.
Разум скрывается за стеклянной дверью, за ним — пара ребят, которые и правда должны быть на встрече. Валя с Олегом проскальзывают следом, отгораживая всю активность сзади. Господи, ну как будто год его не видели, а не пару недель.
— Возвращаясь к нашим баранам, где, по ходу, бараны — это вся разработка. Саша, солнце моё, у нас неделя ностальгии? Верни мне мои девяностые? Потому что судя по трафику… — вот и славно, остальных уже перекосило, Сережа сучит, значит, в порядке, ничего, что бледный.
Валя позволяет себе чуть радостнее улыбнуться — ладно, и правда скучала, хоть и пара недель, — не замечает и скованность позы, и неловко дернувшиеся пару раз пальцы; Сережа оборачивается, скользит по ней взглядом (взгляд у него какой-то странный, странный, и сам — нехорошо, неправильно бледный), а потом — неловкое, дерганное движение — начинает падать.
Валя застывает. Кто-то из за столом сидящих, кажется, что-то говорит, рот открывает, Сережа — запнулся? Но он даже не пытается ухватиться за что-то, выравняться — заваливается, приземляется на руки.
На руки?
Валя стоит на месте как идиотка. Перед ней, в свободном пространстве между экраном на стене и столом, стоит Олег — как он успел вообще, он же только что был за её спиной — бережно придерживая Сережу под поясницу. Что-то шепчет: спрашивает? Какая-то первая помощь? Господи, что вообще происходит.
— Аптечка есть где поближе? — голос, спокойный и твердый, врезается в уши.
Кто-то, кажется, отвечает. Нет? Откуда в переговорке аптечка? Валя смотрит на Разума, тот — живой, всё еще жутковато бледный — вверх, на Олега, и мертвой хваткой вцепился в руку его. Олег кивает, руку кладёт поверх Сережиной.
— Валь, освободишь дорогу? — Олег кивает на дверь, стены переговорки стеклянные, снаружи, кажется, видно, как минимум, что что-то не так. — К лифту, ему лечь надо нормально, мы — в его кабинет, встречу сами проведете, хорошо? Пришлете потом итоги или что, не знаю.
Голос Олега действует, как успокоительное. Чёткий, понятный план действий. Валя идёт наружу, производить на всех впечатление — и производит, кажется, достаточное, люди перестают очевидно глазеть. Когда поворачивается, Разум идёт, даже, кажется, практически сам — Олег только слегка поддерживает его за спину — и, самое пугающее, кажется, что молчит, только смотрит на своего спутника жутковатым, пристальным взглядом.
Валя подходит быстрым шагом к ним, спрашивает вполголоса:
— Может, врача?
На это Сережа хотя бы возмущенно хмыкает, открывает рот — ну слава богу, — но Олег отвечает первым:
— Может, спать надо нормально и есть больше раза в день, — на что получает недовольное фырканье, но, кажется, вполне живенькое.
— Никакого врача, — Разум кидает ей. — Но встречи мне убери все.
И они пропадают в лифте. С расстояния кажется — просто рядом стоят, но Валя видит напряженные лица, неослабевающую хватку Сережиной руки.
Пиздец возвращеньице, конечно.
Она возвращается в переговорку. Проблему с трафиком разбирают в относительной тишине и покое. Валя скидывает Сереже краткий конспект, как он и просил, отменяет все встречи, что у него дальше стояли. Видит новую, неаккуратно уехавшую до вечера: «онбординг нового CSO». Морщится: вот тебе и незаметно наняла. Пишет: ты живой?
Через минут пять нервного ожидания — ответ: Не надейся даже, так легко не сдохну. И спасибо, дорогая, за такое самостоятельное решение по найму.
Живой.
Валя так радуется, что даже не нудит в ответ про два покушения за лето.
Волноваться она начинает, когда проходит час, два — а Разум не только не кажет своего царственного носа, но и, если на месте не прибил, не выпускает Олега. Ей пишут из СБ: ушёл на встречу с тобой, больше не появлялся, на сообщения не отвечает, а в календаре встреча с самим — че, серьезно что ли? Кажется, что серьезно.
Проходит три часа. Четыре. Валя из мрачного любопытства проверяет календарь и чаты СБшников. Олег не выходит. Сережа не отвечает на сообщения, даже чтобы что-то съязвить — только от Марго приходит, что уведомления выключены, идите займитесь делом, нечего тут гендира дергать по ерунде.
Прикопал. Расчленил. А ведь такой хороший мужик был, блин. Маркетинг печеньем кормил. Надо было самой попроситься попробовать — теперь уже не выйдет, а пахло-то вкусно… Ещё поди и заставит Валю от трупа избавляться, в поощрение за излишнюю инициативу.
Рабочий день заканчивается (у нормальных людей, не у Вали, конечно). Она нервно думает, что надо бы окопаться под дверью Разума, выловить Олега, когда его выпустят, наконец. Извиниться, хотя бы, прежде чем он убежит в ночь, чтобы никогда не вернуться. История умудряется просочиться в общую на штатных сотрудников флудилку и собрать целый ряд жалостных стикеров.
На шестой час Валя, измученная прежде малоизведанным чувством вины, ошивается возле лифта и думает: надо ли идти спасать?
Решение приходит само: в виде открывающейся двери. За ней — Олег. Живой. Со странным лицом, но конечно… Валя делает шаг вперед.
— Ох, прости, — он говорит ей мягко, как-то по-доброму, когда, не увидев движения, врезается в неё. — Не ушиблась? Ты чего здесь, поздно ж уже.
— Ты как? — спрашивает она, не дослушав.
— А?
— Что а, вы там шесть часов сидели.
Олег улыбается. Не вот этой странной полуулыбкой — брутальное лицо, чуть подергивающиеся краешки рта — а по-настоящему, и неожиданно Валя видит в нём совсем мальчишку.
— Рабочий день, значит, закончился. Слушай, может, ты знаешь, мне в эйчар сходить по поводу, э, релокации места?
— В смысле?
— Поменять моё рабочее место. Мне же выделили стол, но мы с, — он делает небольшую паузу, странно кривит рот, — Сергеем решили, что как его телохранителю мне лучше всегда находиться в его офисе.
Вале требуется секунда, чтобы поднять челюсть с пола.
— И он на это согласился? Сам? Не под давлением? — К черту корпоративную этику, она не готова реагировать профессионально. Олег молчит, но глаза такие — будто над ней смеётся. — Э, не знаю, если честно, но напиши в бота помощи сотрудникам, тебе ж показывали? Там направят.
Он только кивает. Желает удачного вечера. И уходит, оставив Валю наедине со всеми разбитыми шаблонами.
Волшебник, а не человек.
Олег
Он понимает, что совершил очень, очень ошибочное допущение, ещё когда Серый — болезненно-знакомый вес в его руках — смотрит на него с удивлением. И молчит. Пока Олег меряет ему пульс — молчит, пока тащит его до лифта — молчит. Смотрит. Рука его на плече — знакомый, знакомый вес.
Олег немного не может вспомнить, как люди дышат.
Лифт, доехав до пентхауса, открывает обзор на кабинет в пол этажа — торжество стекла и минимализма, что за интерьер-дизайнеров ты нашёл, ну, Олег бы понял, если б увидел лепнину на потолках и позолоченные лестницы, но это-то что? Серый уже за него не держится, как за костыль, и Олег идёт вперед: открыть окна, дать приток воздуха. Поесть бы ему конечно, и выспаться, но ведь не станет так, посреди дня. Пусть хотя бы духоты не будет.
Когда он оборачивается, Серый стоит, опершись изящно ладонью об стол, и смотрит пристально из-под нахмуренных бровей.
— Потрясающий ход, Волков. Три года — ни одной смски, даже уведомить, не сдох ли ты, а теперь, оказывается, ты на меня работаешь, — голос медовый, опасно спокойный.
Значит, он и правда не знал, значит, это не было излишне театральной попыткой встретиться. (Блядь.) Серый нервно стучит ногтями по поверхности стола: явно готовится к полноценному скандалу, с криками и битьём посуды (если только найдет, что у него есть тут вообще, в этом гробу в офисном стиле).
Сердце предательски стучит в груди.
Как он всё-таки по нему скучал.
Серый, удивительно, совсем до крика не доходит — остепенился — но едва-едва: выговаривает за всё: и что не писал (неважно, что сам первый заблокировал номер), что не давал знать, живой или мертвый (а то тебе базу сложно сломать), и что бросил в первую очередь (тут ответить Олегу нечего), и что сейчас явился без предупреждения, не позвонил сначала (а кто номер сменил). В финале речи всё-таки бросается статуэткой со стола. Она пролетает в метре от головы — и Олег едва заставляет себя не улыбнуться. Специально ведь старается не попасть. Значит, не так уж и злится.
Сам он молчит — даёт выговориться — только шагает ближе, ближе (шажочками мелкими, давая время, если что, отойти). Смотрит. Слушает. (Господи, какой же красивый; как он жил без него, как он мог без него дышать.)
Серый сам огибает стол, встаёт вплотную, немного бледный ещё, с обескровленными губами, но глаза — яркие, как небо, никогда не знавшее облаков. Вышвырнет? Сорвётся на крик? Замахнется?
Нет. Через секунду — так быстро, что почти невидимо — Олега обхватывают родные руки. Серый утыкается ему в шею холодным носом, держит так крепко, будто боится, что Олег растает на месте, и сопит, как мальчишка из почти забытого прошлого, что пытался не плакать из-за украденных соседями карандашей. Олег обнимает его в ответ.
— Ты жив, — ему шепчут в ухо. — Ты же правда живой? И здесь? Это не я уже с концами рехнулся от недосыпа и всех этих мудаков?
— Да, солнце. Жив. Здесь. Я вернулся, — Олег шепчет в ответ и бережно, будто в руках у него — мираж, а не человек, гладит его по спине.
После оба они — спокойнее. Олег уговаривает его прилечь на диван (кто тут пятнадцать минут назад в обморок грохнулся, а?), методом проб и ошибок находит скрытую дверь в жилую часть этажа и оккупирует кухню. Серый, конечно, не слушается, идет за ним, лезет под руки, но хотя бы ест что дают. Сразу какой-то становится тихий и трогательный, хочется то ли в плед его завернуть, то ли ещё что. Но хотя бы менее бледный, и рука, всё норовящая Олега ухватить за край водолазки, цепка и сильна.
Олег сам едва удерживается, чтобы не пялиться на него каждые пять секунд. В половине случаев проигрывает, конечно. Но, кажется, сейчас — можно. Смотреть, не уходить, случайно касаться. Неслучайно.
Не вовремя начинает ныть плечо, он морщится, вроде бы, думает, незаметно, но куда там. Серый беспокойно выспрашивает-вытягивает-допрашивает, и приходится рассказывать про раны свои. Отвечать на вопросы сложно, но потом — наоборот, легко, будто слова всё это время сидели в районе глотки, мечтающие вылезти, и вот наконец он дал им дорогу. Признаваться, что непригоден больше — тоже нервно, и он думает: сейчас спросит, что дальше. Стоило ли это того.
Он думает: про будущее я пока не готов говорить.
Но Серый больное — не спрашивает. Только пальцами цепляет порог водолазки, говорит:
— Покажешь шрамы? — улыбается по-лисьи.
— Это хитрый план заставить меня раздеться?
— Конечно.
Прикосновения пальцев к рубцам — невесомо-бережные. Олег не дышит.
И потом уже — найдя всё-таки плед и завернув в него явно мерзнущего Серого, несмотря на все закатывания глаз, сидя рядом, шутливо пинаясь ногами на малейшую колкость — он думает: и как я мог без этого жить. И дело не только в любви, которая только у него и осталась, а в этом — спокойствии, правильности. Они ведь — прилегающие друг к другу к кусочки пазла, единственная семья, что осталась, лучшие друзья, и этого расставаниями не отменить.
Они пересказывают друг другу, сбиваясь на глупости и смешные истории, все пропавшие, потерянные три года.
И в этом — цель и смысл. Когда-то Олег ушел от любви своей жизни, потому что не мог не уйти, потому что не мог жить здесь и не чувствовал себя настоящим, а потом всё равно — умер, пусть и не до конца, и остался ни с чем. Жалеет ли он, что ушёл? Он не знает. Но сидя здесь, слушая родной смех, уходя от ударов подушки, он понимает точно: он не жалеет, что выжил.
— Ты больше не злишься?
Вопрос вырывается случайно, посреди разговора вообще не о том, но; такой Серый, не прогоняющий его, позволяющий быть рядом, кормить его, смеяться, слишком похожий на того, кто был раньше, до ссоры — это надежда, которую лучше растоптать раньше, чем позже.
Он замирает.
Олег ждёт ответа.
— Не знаю. Точно не так, как тогда. И привык уже. — Он берет Олега за руку, теребит пальцы чужие, как игрушку, кажется, машинально. — Но я точно скучал. И полностью я не готов тебя отпускать.
Олег сжимает пальцы в своих.
— Не отпускай, — голос свой кажется слишком хриплым.
Серый смотрит ему в глаза, взгляд будто изучающий, оценивающий (что он там найдёт? что удумает?), потом аккуратно руку Олега кладет на диван. Не отодвигается, но и больше не трогает.
— В любом случае, Валечка теперь в тебя вцепится по самое не могу. — Отворачивается, тянется к столу за чашкой с остывшим чаем; волосы, вылезшие из хвоста, красиво падают на плечи. — Столько, блин, истерик, и к чему? Пуля вообще в метре от меня пролетела…
Олег засматривается на открывшуюся ключицу — информация доходит до мозга на секунду позже.
Пуля?
Что блядь.
Следующие десять минут Серый, безоблачно улыбаясь идиотской улыбкой, рассказывает про ключи шифрования, политические комментарии, терки со спецслужбами и два чудом неудавшихся покушения. Олег дышит на раз-два-три и меряет шагами пространство вокруг дивана. Движение не успокаивает. Сердце, позабыв про все романтические терзания, отстукивает ритм укурившейся белки в колесе.
(Бросаться посудой и кричать «я тебя оставил на три года» хочется теперь уже ему. Он удерживается. Еле-еле.)
— И где мне, скажи пожалуйста, брать телохранителя, которого я сам не удушу после получаса дыхания в спину? И который не свалит в неизвестном направлении через месяц?
Олег трет глаза, чуть ли не воет в потолок, говорит:
— Ты серьезно думаешь, что я тебя после таких новостей хоть на пятнадцать минут одного оставлю?
И только потом до него доходит.
(Думает. Три года думал.)
Он подходит ближе, руку кладет Серому на плечо.
— Прости. — Хочется очень обнять, как тогда, в начале, почувствовать до костей тепло чужого тела, но — не сейчас. Ему больше не разрешено. Надо радоваться и тому, что Серый, очевидно, хотя бы хочет, чтоб он остался — хоть только как друг. — Но серьёзно, это пиздец какой-то. Как минимум мне нужны отчёты от твоих безопасников— что-то же они делали? И доступ к твоему календарю, все публичные выступления, заранее, чтобы хотя бы планировки помещений были, и…
Серый роняет голову ему на живот, смотрит — вроде бы снизу вверх, а все же лисьим своим взглядом.
— Доблестный рыцарь защитит и никому не отдаст принцессу?
Ёрничает.
— Ты больше на дракона тянешь. Но защищу. И никому не отдам.
Отвечает, наверное, слишком серьезно — но не отводит взгляд.
— Ну что ж, Олег Давидович, поздравляю вас с успешным приёмом на работу.
— Я уже неделю здесь работаю, — ласково отвечает ему Олег. — И все на ты, у тебя ж культура эта, корпоративная.
Серый полностью прячет лицо в чужой водолазке и что-то оттуда недовольно фырчит.
Паша
Ещё в институтские времена главным кошмаром, мучающим Пашу ночами подряд перед экзаменами и прочими волнительными днями, был такой: он стоит перед преподом (школьным учителем, родителями, любой другой авторитетной фигурой), понимая, что проебался по полной, но никак не может себя оправдать, ничего в свою защиту сказать.
Со взрослением пришёл опыт, а с опытом — специфика, влившаяся в старый страх. Спроси его кто, что самое страшное он может представить, Паша ответил бы: максимально тупой и критичный баг внутри зоны его ответственности. И не просто, а каким-нибудь долбоёбом задеплоенный сразу на прод, да ещё и увязанный с новой, уже используемой миллионами фичей так, что не откатишь незаметно. Да вдобавок такой, что сам Паша не вдупляет вообще, как фиксить, настолько, что хоть плачь и на стэковерфлоу пиши, положа хуй на все эн-ди-эй. А для кульминации можно добавить ко всему этому встречу с начальством, не с абстрактным, а вполне конкретным, который CEO, CTO и главный подозреваемый в Пашином будущем убийстве, всё в одном лице.
На этом, кажется, спрашивающий должен спросить, что всё это за слова и не многовато ли Паша матерится, на что Паша бы, конечно, сначала послал, а потом резюмировал: полный пиздец, я во всём виноват, что делать — не знаю, и стою-пытаюсь всё это объяснить Разумовскому.
Но Паше вопрос такой не задавали, поэтому он тираду эту не произносил, и славно, может быть, что не произносил, потому что если бы сейчас у него в голове мелькала мысль «ну, накаркал», он бы уже не выдержал.
Хотя, кто знает: Паша и так не уверен, что выдержит. Ярость и шок от прекрасных рабочих новостей постепенно спадают, и после того, как он понимает, что решения проблемы ему сейчас абсолютно точно не найти, он переключается на более медитативное занятие: смотреть, как в календаре линия текущего времени медленно, но верно приближается к встрече «Что у вас там?» с Разумовским. Он думает: может, я успею очень быстро уволиться. Как раз добегу до эйчаров, напишу заявление…
В экране, давно не чувствовавшим прикосновения влажной салфетки, отражается его лицо. В глазах — страдания крайне высокодуховные. И самое ведь страшное: Сережа же не убьёт. Если б просто убил, проблемы бы Пашины закончились, но нет: Сережа с ним поговорит, перейдя на тот предельно ласковый тон, которым он общается исключительно с представителями госструктур и избранными журналистами, прополощет мозги так качественно, что Паша захочет в процессе выброситься в окно раза три, а вдобавок еще за клавиатуру усадит и попросит сделать лайв-шоу по исправлению бага. В качестве обучающего опыта.
(Так-то Паша его понимает: он сам бы того джуна, кто пришел с проблемой, по стене размазал, а Сереже ведь ещё потом пресс-релизы про это всё делать и репутацией своей расплачиваться. Чего Паша не понимает, так это почему это — его жизнь.)
— Мне кажется, ты катастрофизируешь, — говорит ему Лида, самая толковая его разработчица, нежная его подруга и бывший, мать ее, психолог, усаживаясь на Пашин стол. — Не первый проёб и не последний.
Лида, конечно, права, но Лиде и не надо будет Сереже докладывать. Паша издает звуки глубокого страдания.
— Когда у тебя там встреча? — она заглядывает в календарь. — Слушай, давай до Волкова докопаемся насчет как смилостивить босса? Как раз успеем сгонять до СБшников.
— Сережиного телохранителя? Он-то при чем тут?
Нет, способность проводить большую часть рабочего времени в критической близости от Сережи без видимых повреждений, конечно, поражала воображение, да и в целом он был вроде нормальный мужик, но. Не проще ли сразу в окно? Желательно с верхнего этажа башни?
Лида только закатывает на него глаза.
Они действительно находят Олега у безопасников, мрачно допрашивающим кого-то по телефону то ли про закупки камер, то ли еще что — Паша не вслушивается. Лида здоровается с ним как давняя подруга — всех она знает — и вкратце пересказывает ситуацию.
Олег по ходу только задумчиво хмыкает.
— И?
— Ну, я подумала, может, ты подскажешь, как сходить покаяться к боссу так, чтобы он не прибил?
На это Олег поднимает брови и говорит невразумительное «э». Ну, действительно.
— В смысле, ты же его уговорил тогда на нормальную охрану. И вообще. А он же, ну, и так не сахар, а как начнет сучить…
Под конец фразы Лидин голос становится каким-то неуверенным; Паша поднимает взгляд с телефона, который разрывается нервными сообщениями от тестировщиков. Олег на нее смотрит.
Вроде бы просто смотрит. Молча. Очень внимательно. По спине Пашиной пробегает невесть откуда взявшийся холодок. Лида, слегка заикаясь, выдает скомканное извинение, сама, кажется, не понимая, за что.
— Но, э, сделать-то хоть что-то можно?
Олег переводит взгляд на него и смотрит уже не так пугающе, а просто — как на дебила. И вздыхает.
— Работать нормально можно.
И, уже Лиде:
— Если у тебя есть время на такую херню, принеси мне баллончик со взбитыми сливками из супермаркета. Самый дешевый. Хорошо?
Доезжая в одиночестве до своего этажа, Паша чувствует себя непоправимым идиотом.
Встреча — не в дружелюбной переговорке, обещающей поддерживающие взгляды коллег (потенциальных свидетелей грядущего убийства), а в Сережином кабинете. Паша едет в лифте как на плаху. Хотя бы в голове есть план о том, как переделать имплементацию новой фичи, если они все же откатят релиз.
Безвыходных ситуаций не бывает, шепчет он себе как мантру. Ты справишься. Справишься. Справишься.
Сережа сидит, закинув длиннющие ноги на стол, задумчиво смотрит в экран и ест что-то столовой ложкой из бумажного кофейного стаканчика.
— Ну? — спрашивает задумчиво.
Может значить что угодно, от нейтрального «так почему конкретно у нас главная страница не грузится в среднем у каждого третьего последние пару часов» до «падай на колени и моли о прощении, пока я добрый».
Не катастрофизировать, Паша отчаянно пытается не катастрофизировать.
Он рассказывает. Про релиз, про проблему, про то, что нихуя он не понимает, откуда, да, пытаемся, нет, решения нет пока, можно откатить, нет, не знаю, какой идиот это писал (точнее, знает, что идиотов было несколько, и вместе они создали потрясающего монстра Франкенштейна, радостно отревьюили друг друга и запушили без задней мысли), да, действительно, пиздец какой-то.
Сережа слушает. Сережа кивает в нужных местах. Задает уточняющие вопросы абсолютно равнодушным голосом, только слегка искаженным от того, что он там так жует аппетитно. Печатает параллельно что-то.
Паша заканчивает скорбную повесть и ждет приговора.
— Ага, — Сережа вылавливает из стаканчика мармеладного мишку и отстукивает пальцами по тачскрину. — Я поправил, глянешь потом, там интересное решение вышло. А к следующему релизу уже почистите, хорошо? И, не знаю, особо одаренных своих отправь куда-нибудь… поучиться, у меня даже дети в айти-кружке «Радуги» до такой херни бы не додумались…
И, Паша даже сказал, если бы не знал Сережу уже пару лет — мечтательно — улыбаясь, он залезает пальцем в стакан, соскребает со стенок взбитые сливки и радостно отправляет в рот.
— Это всё? Значит, работать идём.
Олег
— Знаешь, мне понравилось вот это сегодняшнее раннее оповещение о ЧП с утешительным призом, — Серый говорит с дивана, продолжая втыкать в планшет. — Давай всегда будем так делать.
— Язву желудка заработаешь от стольких сладостей. — Серый только глаза закатывает. Олег не видит этого, конечно, но спиной чует. — Тебя это не напрягает?
— Мм?
— Что твои подчиненные в ситуации, где надо тебя задобрить, пошли ко мне.
— А они прям задобрить хотели? И, знаешь, нет. Что такого-то.
Олег хмыкает.
— Посоветоваться скорее, — отвечает. — Дальше я сам уже.
— Молодец. Мне понравилось.
Он только смеётся под нос, переворачивает картошку на сковородке.
Это уже — традиция. Вечера, когда он, несколько расширяя обязанности телохранителя-безопасника-кто он там, утаскивает Серого в жилую часть пентхауса и запихивает в него человеческую еду. Они едят, проводят весь вечер вместе, иногда Олег остается на ночь — всегда в гостевой спальне — и это прежде всего напоминает детство, те года, когда они еще не начали, настигнутые пубертатом, набрасываться друг на друга, едва оставшись одни.
Этот новый виток их жизни, выстраиваемая аккуратно дружба кажется иногда хрупкой до ужаса, передави — надломится. Олег не давит. Он берет, что позволено, и в этом ему видится немыслимое, непрошеное счастье. Редкая его удача.
Сегодня — яркий пример. Серый — очень домашний, с босыми ногами, встрепанными волосами — за ужином толкает речь о великих своих планах, развитие нового веба или что-то еще в этом духе, приватность и бесцензурность, цифровой мир, который честнее и лучше реального. Глаза у него горят, и Олег любуется, пусть и не понимает половину великих идей, пусть и тревога сидит в груди.
А тревога не спит. Слишком тихо, слишком спокойно стало, нехорошо спокойно: после двух покушений — ничего, ни одной попытки, и по более мирным каналам никто не трогает. Никаких серьезных людей в костюмах в кабинете Серого, да даже чиновник Сорокин, любящий гадости про Серого говорить, который, по словам Олеговых контактов, мог лично в планировании покушения участвовать, притих — ни одного яркого заявления про соцсети, растлевающие общество, в новостях.
Ну и сам Серый, как водится, не без нюанса.
— Ты слишком паранойишь про это, — говорит, как всегда, безупречно читая мысли. — Меня не тронут.
— Уже пробовали.
— И безуспешно, а теперь, когда ты здесь, тем более.
— Как раз потому что паранойю. И, знаешь, это не аргумент, если моё подконтрольное тело, — Серый пародирует беззвучно «подконтрольное тело?», скорчив рожу, — регулярно сваливает куда-то в одиночку без предупреждения.
Ему показывают пантомиму «а я че? я ниче», как будто и не уезжала ничья машина из башни в одиннадцать вечера вчерашнего дня в неизвестном направлении, чтобы вернуться с рассветом.
Олег показательно хмурится. Серый лукаво улыбается и жмёт плечами. Лис, одним словом. Тот ещё лис.
— К кровати привязывать буду, — он ворчит под нос, больше чтобы поворчать, чем серьезно.
— Раньше тебе наоборот вроде нравилось.
Олег вздыхает.
— Слушай, ну я серьезно. Если ты, не знаю, к мужику ездишь и не хочешь, чтобы я знал… — что будет больно, но всё же; безопасность превыше всего.
Серый машет головой, отметая мысль.
— Это другое. Но я не могу тебе сказать. Наверное. По крайней мере, пока.
Он выглядит в этот момент серьезно, говорит искренне — и, выдержав секунду, Олег сдается, кивает, закрывает тему. Возможно, зря; но когда он мог устоять?
Остаток вечера Серый — тихий, задумчивый. Непривычно, но не неприятно. Они двигаются по пространству в идеальном ритме, выучив движения друг друга ещё двадцать лет назад, и это тоже удивительно по-домашнему. Вместе прибирают со стола, загружают посудомойку, шутливо пытаются утащить друг у друга пушистый уютный плед.
После Серый предлагает фильм посмотреть, а сам вертится, ступни нервно подрагивают под Олега бедрами (вечная эта его привычка там их прятать, когда замерзнет), думает о чем-то своём, не смотрит. Поэтому Олег не удивляется, когда тот внезапно пальцами стучит по ноге, привлекая внимание, останавливает фильм и спрашивает:
— Скажи. Если тебе надо было выбирать между любовью всей своей жизни и чем-то, что… не знаю, делает тебя настоящим. Удерживает объективную реальность. Что бы ты выбрал?
Голос даже серьезный.
Олег — Олег прикрывает глаза и даёт секунду себе на то, чтобы почувствовать этот конкретный удар.
— А говорил, не злишься больше. — Не ему, конечно, тут обижаться, но.
— Что?
— Серый. Ты помнишь прекрасно, что я выбрал.
Тот смотрит секунду, две, какой-то растерянный, непривычный, а потом говорит тихое «о» и почему-то начинает смеяться. Придвигается и обнимает резко.
Олег совсем перестает что-либо понимать.
— Дураки мы, господи, — Серый бормочет в его плечо.
— Объясни хоть, ты чего?
— Ладно, ладно. Сейчас. — Он успокаивается, выпрямляется, рукой по лицу проводит. — Это не было… Я про другое вообще сейчас спрашивал. Просто… Я не понимал, раньше. Но: вот ты вернулся. И я думал, сначала, что это опять ненадолго, что ты продолжишь уходить, как уходил. Да, ты не в идеальной форме, но не инвалид же, и физическая терапия свое дело сделает. И сделала, ты сейчас — не спорь, это детали уже — сейчас ты бы мог уйти опять.
Но не смог бы, как раньше; но не прежним собой; но — два покушения, затишье перед бурей и его паранойя.
Олег не спорит.
— Но не уходишь, — продолжает Серый. — И вот я пытался поверить, что ты наконец-то выбрал меня, но могу ли я это принять, нынешний я? Снова быть вместе.
Он останавливается, задумчивый, на Олега не смотрит. Олег ждёт повиснувшего в воздухе «но».
— Только вот у меня сейчас есть… кое-что другое.
— Твои ночные вылазки, о которых ты пока — или вообще — не готов говорить.
— Они, да. И, я подумал, они могут быть не очень совместимы с… нами. Не знаю. Это сложно. Но я думал про себя. Что я выберу.
Олег улыбается — со всей своей грустью.
— Не меня.
— Иронично, да? — Серый смеётся в тон ему. — Злишься?
— Куда уж мне.
Он притягивает его обратно, и Серый с готовностью кладет голову ему на грудь. Теплый, знакомый. С ним рядом — почти не больно.
— Но это в прошлом. В смысле, я думал это всё до этого момента, а сейчас, знаешь, дошло.
— Мм?
— Что мы одинаковые.
— В плане попыток похерить собственную жизнь?
Серый хихикает и легонько шлепает пальцами по губам: не матерись, мол.
— В плане, что дураки. И что можно попробовать выбрать и то, и то.
И продолжает, чуть неувереннее, уязвимее:
— Хочешь, покажу тебе, куда я исчезал?
Олег кивает. Сердце выкручивает громкость своего стука на максимум.
Они спускаются вниз как были — в домашней одежде, только кеды он заставляет Серого надеть, садятся в машину. На пассажирском ехать — непривычно. Не зная локации — тем более, но вскоре Олег узнает дорогу, и им недалеко: до квартиры, в которой Серый не жил с момента того, как переселился в башню, но оставил то ли из ностальгии, то ли еще из чего.
Поднимаются по лестнице в тишине. Он ведь весь дом тогда выкупил, Олег вспоминает, чтобы не доставали — слава приходила внезапно, с фанатами в первое время он не знал, как справляться — и теперь дом стоит призраком себя самого, вечно пустующий, музей ранних дней карьеры великого Разумовского.
Перед дверью в квартиру Серый останавливается, перекатывается на мысках. Волнуется.
— Это — важно. Понимаешь?
Важно для него. Важно, чтобы Олег понял. Важно, чтобы отреагировал правильно, понял роль, которая ему отведена.
Олег кивает. Серый открывает дверь. Изнутри доносится стук, потом — будто бы собачий вой или… Знакомое что-то, но сразу не распознать.
Чужая рука хватает его за запястье, и Серый ведёт его внутрь, аккуратно, тихо, не включая свет. Они оба планировку знают достаточно хорошо, чтобы идти в темноте. Из-под двери ванной — свет. И запах стоит — как в подъезде, оприходованным пьяницами, но Олег не комментирует. Важное, важное.
Серый распахивает дверь и отходит в сторону, открывая просмотр.
Глаза у него — как у ребенка, который когда-то показывал Олегу первые свои рисунки. Вот оно, моё. Важное, ценное, сделанное мной. Я — творец, и в этом, в переносе мыслей на бумагу — магию. Олег магию не понимал, но чувствовал, что она есть, и хвалил, как умел. Иначе не мог.
Сейчас, смотря на скрюченную фигуру чиновника Сорокина (заявления в новостях, причастность к покушению, подозрительно тихо), связанного, с кляпом во рту, бессмысленно орущего (знакомый был звук), барахтающегося в ванной, как рыба, вынутая из воды, Олег вспоминает рисунки те, с чёрной птицей, сжирающей всех обидчиков. Глаза у Сорокина вытаращенные и бессмысленные, как у тупой скотины.
— Я думал сначала как-нибудь, ну, воздействовать, — Серый говорит мягко. — Пусть опровержение сделает, с этими покушениями разберётся. Но во-первых, у него, конечно, мозгов меньше, чем у тех ребят, которые сегодня сайт положили на полдня, так что что он там сможет, а во-вторых, общую проблему не решит же. Политически, я имею в виду. Его один раз приструнишь — через месяц забудет. А кроме него есть весь этот выводок мразей-сикофантов, которые только деньги в свой карман умеют класть, и все — песчинки в огромном механизме имперских амбиций. Но мы же в двадцать первом веке, и имперскость их — это не разумная политическая система, а болезнь. Чума. С которой только один способ справиться.
Глаза у него горят. Великие идеи, как и всегда.
— Так что… — Серый тянется к ящику под раковиной, достаёт из него длинный узкий нож. Подарок Олега, красивый, но острый, не просто игрушка. Свет лампы, отражаясь в ноже, пускает блики по комнате. — Что скажешь? Есть вариант, где нам обоим не нужно будет выбирать?
Машинально дёргает себя за прядь волос, улыбается как-то — уязвимо, трогательно. И протягивает руку.
Олег берёт её и переплетает их пальцы.
Лера
Врут все, кто говорят, что работа в офисе — это правильно.
Нет, в начале ей даже нравилось. Офис большой, красивый, прямо как из сериала. Опенспейс, кофе-пойнты, бесплатные всякие плюшки, кофе-конфеты-чай. Находиться приятно. Но когда на часах двенадцать, накануне полночи доделывала лабу, а нужно ещё добираться до дома час вместо того, чтобы тут же лечь и уснуть, офис кажется воплощением зла.
Увы, от удаленки Лера сама отказалась (а зря, зря, твердит сама себе), телепорт никто ещё не изобрел, и поэтому приходится в ночи тащиться по пустым коридорам, проклинать ненормированный рабочий день, так удачно подстраивающийся под её учебу, и тупых идиотов, пишущих в поддержку одно и то же миллионы раз.
Очень хочется наконец домой.
Из-за странного, потустороннего вида ночного офиса и недосыпа она и поворачивает случайно не туда, идёт по инерции до ближайшей двери и открывает, не глядя на надпись на ней (ни на что не глядя — глаза закрываются сами; надо точно делать что-то с этим графиком). И осознаёт слишком поздно, что дверь не к лифту ведет, а в переговорную, и свет внутри горит, поскольку она не пуста.
Лера начинает неловко:
— Ой, изви…, — но прерывает себя, понимая, что на неё не обращают внимания.
В углу комнаты, абсолютно игнорируя внешний мир, объективную реальность и иже с ними, стоит глава компании, будущее страны и начальник всех Лериных начальников и самозабвенно целуется с каким-то смутно знакомым мужиком, кажется, своим же телохранителем.
Лера аккуратно отступает назад и тихонечко закрывает дверь.
Хватает же им энергии.
Ей очень, очень хочется спать.