Chapter Text
Джошуа ждал гостей. Как назло, погода решила распогодиться… Сидя за столом, он слышит крики чаек, видит их пролетающие тени прямо у окна. Совпадение ли? Вечером отплывает последний, по его сведениям, имперский корабль. С этого рейса любое сообщение между Фигаро и Империей прекратится. Само море чуяло неладное, пыталось задержать судно. Или, напротив, желало беды, приближающимся штормом охраняя его в порту.
Имперский пассажирский корабль… Он не был похож на другие ему подобные. Или так казалось от суеверия… Неуютный, щетинистый, закрытый. Слишком высокий. На что он был похож, так это на какое-то дурное знамение. Взглянешь на него – и покажется, что не он ожидает чистого неба под рукой судьбы, а сам остаётся здесь, покачиваясь, но не колеблясь. Ждёт чего-то в этом городе. Следит.
Его Величество не был в состоянии связаться с ним последние дни после того письма. Быть может, решались проблемы по мере их поступления… То, что Джошуа увидел – пусть слишком поздно – было серьёзно, но последствия этого представляли большую опасность и требовали незамедлительного действия; больше, чем предатель, подлинную личность которого дознаватель выяснил совсем недавно. А ещё он выяснил – через указания – что посылать письмо после стычки на севере было опасно. Прошлое перехватили. А что это могло значить…
Говоря о хорошем – каково было его удивление, когда он узнал, что ситуация в Нарше разрешилась, и разрешилась удачно (как только могла). Их могла ждать краткая передышка… Правда, перед ужаснейшим штормом. Империя уже была хожа в окрестности Южного Фигаро, и вполне могла изучить периметр… Не стоило лишний раз надеяться, что они там были всецело заняты подготовкой к маршу-броску.
Грянул гром, и небо внезапно почернело, обрушилось на портовую часть города гигантским водопадом. Да, верно, всё верно… Скоро будет война, и никто пока в Южном Фигаро – за редким исключением – об этом не знал.
Вельз… О чём он только думал… Чем он думал? С распростёртыми объятиями пускать имперцев на свой порог – и не каких попало, а солдат из… «магитех-дивизии», что бы это ни значило. Этому довольно большому и важному образованию внутри имперской армии уже лет двенадцать, и часть солдат оттуда всегда сопровождает регулярную армию – если верить спёртым документам. Всё по тем же документам – так уж и верим в эту бредятину – магитех-дивизия, средоточие передовой и с трудом понятной чужестранцам техники, находилась под командованием генерала Палаццо, с которым дела вести было, как известно, тяжело, и который в кои-то веки поставил свою фарфоровую чашечку на столик и сам к ним пожаловал. Неспроста, ой, неспроста…
Дело было серьёзное… И ждать ничего хорошего не стоило – но этот болван всё равно…
Нужно было дождаться. Нет, нет… Не только дождаться. У Джошуа было нехорошее предчувствие – въедливое, барабанящее, прямо как этот ливень. Руководствуясь этим предчувствием, он, избегая быть увиденным через окна, пробежался по этажу, борясь со спёртым дыханием, выключил все лампы. Низ его дома погрузился в полумрак. Гром снаружи ворочал пол, землю под ногами. Мужчина поднимается наверх, изначально резким, а затем скованным движением распахивает дверь своего кабинета. Достав небольшой, но не вызывающий подозрения лист бумаги, он достаёт пузырёк лимонного сока. Впрочем, имели ли чернила значение?..
Север.
Написал он сперва, но затем в беспокойстве мазнул ещё немного:
В.
«Проклятие…» — его съедала паранойя… Это был необоснованный страх. Обычный человек ни за что не поймёт, о чём идёт речь…
— По..! — раздалось вдруг снизу. Постучали – и стук достиг его. Джошуа оцепенел. Это было что-то оборванное, имевшее силу в начале, но тут же ослабшее, опавшее. Мужчина взглянул на стол и постарался прибрать бумаги так, будто они едва не были использованы. Затем он осторожно открыл дверь в коридорчик второго этажа… Медленно спустился по лестнице, избегая окон. Да, из-за ливня нельзя было ни заглянуть, ни выглянуть. Осторожность не мешала. Пока он шёл, гость прокашлялся и начал заново – иначе. — Почта. Голубиная.
Это значило, что к нему в такую жуткую погоду пришли посланцы из замка Фигаро. Надо бы пустить – негоже заставлять их ждать с риском простудиться. Но Джошуа не отвечает. Он едва дышит. Это было нерационально… Всё тело говорило – открой, это важно. В его руках находилась информация, способная спасти тысячи жизней. Чем скорее он её передаст, тем будет лучше… Но Джошуа продолжает молчать.
Молчат и за дверью. Какое-то время.
— Есть кто… Есть кто дома? Мы можем… — королевский посланник как-то по-жабьи кашлянул. — Поговорить через дверь. Под дождём, правда… это будет проблематично.
Джошуа ничего не отвечает – он всё ещё едва дышит. Эти призвуки… Ему не по себе. Кажется – стоит пока говорить. Лучше помедлить. Под мутным от нескончаемого ливня стеклом он различил два силуэта у порога. Толпы ждать не стоило, но…
— Может… Ливень, конечно… Но он может быть не дома… — поднялся снова тот голос, будто объяснявший что-то второму, молчавшему человеку. Порог Джошуа был невелик, но они умещались там вдвоём, будто бы прильнув друг к другу. — Уйти… к кому-то…
Слова будто сами растворяются в дожде, утекают с потоком. Ему не ответили.
Говоривший звучал так, словно давился. Можно было сказать, что это простуда – тогда Джошуа всё-таки неправильно поступал, – но что-то здесь было не то. Трудно едва дышать, но он пытается. Вряд ли получится подняться бесшумно, что-то отыскать, чтобы защитить себя – так ему диктовало всё его существо, каждый взметнувшийся волосок на теле. Может, каминная кочерга на другой стороне комнаты… До неё долго идти. Вдобавок, она шумная – одно неловкое движение, и всё будет с ним решено в случае реальной опасности.
Проходит… сколько времени? Наверное, немного – десять, двадцать секунд. Но каждая из них – мускусная, густая, мучительно долгая.
— Стоит… кхе-кхе… подождать где-нибудь… в кабаке… — наконец хрипит посланник. В ответ звучит какой-то приглушённый звук, похожий на цыканье – но больше ничего. Перестук подошв неровный и до жути чёткий. Дальше ещё… Джошуа забывается. Он едва ли не сползает по своей же входной двери, выдыхая. Он быстро поправляется, опять затаившись, но теперь разум пчелиным роем наводняет паника, лишая его контроля, побуждая дышать, хрипеть, сопеть, кряхтеть. Что, если его услышали? Что, если там…
Как будто жестокий кукольник дёрнул его тело куда-то вверх, стоило раздасться голосу второго человека. Он звучит на поверхности, подобно облитым мёдом шестерням – сантиметры разделяют чужие губы и ухо закрывшегося до поры хозяина дома.
— Совсем, что ли, дурачок? Кончай кабениться. Мы можем зайти сами.
Джошуа не смог себя побороть – он закрыл глаза, сдувшийся, обмякший и похолодевший.
…На первом этаже было темно и тихо. Кресла у камина заняты, повёрнуты друг к другу, словно сидящие в них находились в диалоге. Но никто так и не проронил ни слова.
С лестницы послышались шаги, врезавшиеся в вязкое молчание, как в мокрый песок. Тун — тудун-тудун, тун, тун — тудун. В них была острота, отчего создавалось обманчивое впечатление, что звучал ритм, а не растянутая небрежность. Деревянное шуршание, стук-постук около хозяев дома. Дверь не скрипнула, не позвала соседей – а если и получилось у неё что-то выдавить, то просьба утонула в грохоте ливня, в ударах грома. На улице было ненамногим светлее, и тусклый свет, залетевший внутрь, поймал муху, что вилась у изголовий кресел.
Липкость в воздухе… Всё погружено в сон… Даже гром не пугал, не тревожил, не будил. Он был привычен для портового города, где гостили влажные, тёплые, как половая тряпка, тяжеловесные ветра – пусть легче, чем на востоке. Более того – он шёл на спад, на убыль; таял, таял… С юга виднелось солнце, и нежная, шёлковая гладь моря обманчиво сулила спокойные времена. И город всколыхнуло в последний раз перед кратким затишьем ясных дней. Как огромная длань простёрлась над ним – простонал низкий, шерстистый гудок. Имперский корабль готовился к отплытию. Он и ему подобные нескоро вернутся в эту гавань – и это стоило того, чтобы задать последний вопрос.
Вы готовы?
Город не ответил. Он лишь начал беспокойно ворочаться в своём сне. За этим наблюдал бумажный журавлик с парой лёгких желтовато-бурых пятен на боку – помятый, но пряменький, как фрегат на поверхности холодного стола.
***
«До чего изобретательная работа».
Новая картина, такая лазурная, такая свежая на фоне ржавых, на фоне медных, железных, холодных, жест(о)ких стен, алости заоконного неба, очень удачно висела. Бритвенно-острые лучи солнца не задевали её, этаж, на котором она расположилась, находился над уровнем тяжелого ядовитого дыма, укрывшего весь город – и тем не менее, она была отлично освещена, будто бы изнутри сияла.
Изумительная детализация могла означать только то, что мастер, житель Альбрука, не был честным человеком – но плохо ли это? Нет, напротив – бесчестность в нынешний век равнялась прилежности. Высшей её степени! Нельзя было не похвалить прилежного ученика. Кто точно похвалы не заслуживал – так это люди старые, всё ещё охранявшие такие же старые клочки земли, замедлявшие ход многотонной машины.
Позор, позор…
До улыбки пробирает.
Большеберцовые кости служили спицами для писаной колесницы, а из бедренных слагалась ось. Помост же являлся средоточием мастерства и верхом дотошности автора – конструкция, где каждая деталь человеческого скелета была выписана с поражавшей воображение индивидуальностью, вплоть до отдельных сколов и вмятин, ассиметричных форм черепов, на основе которых возможно было воссоздать настоящие человеческие лица. В противовес мёртвому, бренному влекущие повозку чёрные волы полны были животной мощи, и под блестящей шерстью их выделялся каждый мускул. Кто правил этой колесницей, кто твёрдой рукой направлял зверей, кто был триумфатором, являвшим себя мёртвым и сражённым ужасом живым?
…Никто уже не помнил то, как выглядели боги. Не божки, плод людского воображения, пытавшегося воссоздать ранее не понятое, не «эсперы» – вчерашние рабы высших властей, принятые незнающими за творцов и покровителей. Истинные боги, действительно существовавшие – вечно воюющая Триада, чьё непримиримое противостояние столько раз исказило лицо созданного ими же мира… Один из них, бог времени и вечности Зурван, считался и покровителем мёртвых, хозяином иного мира. Чтобы доказать своё главенство над всеми, кому отмерен срок, ему не нужно было бить своим копьём, устрашая. Жёсткая броня воюющего божества алыми и чёрными углами врезалась в лазурное масло неба.
Благороднее, величественнее масла – лишь темпера.
Человек – хозяин картины – чешет неторопливо свою длинную бороду, и мокрая, бритвенно-острая улыбка, давно прорезавшаяся под жестковатыми усами, чуть ширится. Со статью, тяжестью в шаге он подходит к окну, и, щурясь, глядит на огромный железный город, будто бы объятый пожаром в смешении заката и смога. Слабый, больной ветер едва колышет тяжёлую, дорого расшитую парчу его одежд.
Вектор. Ну что за имя: в самый раз. Цивилизация на острие стрелы, направленной в будущее.
Нынче весь мир представляется славно отработанным механизмом. Чистый от иррациональности, выжженной древней войной, удобно разделённый и функционирующий подобно часам, текущий с севера на юг. В заснеженных горах уголь и ценные металлы добывают якобы выбравшие свою судьбу шахтёры, жаркие пески обтёсывают необработанный материал в ценные инструменты, а в железном городе их совершенствуют, вкладывая идеи и находя применение затем, чтобы дальше двигать человечество по пути прогресса. Как оставшийся высший вид, мы перешагнули через важный рубеж – необходимость в абсолютном покровительстве. Ни пустые верования, ни преклонение перед нарочито не объясняемым не только не спасли от катастроф, но и не реализовали базовые прописные функции: никто не смог не только пойти вперёд, окрылённый верой и пестуемый смирением, но и подняться с колен. Иррациональное отступило от основной мировой оси – той, которая в самом деле имеет для человечества значение в виде поставок и обработки сырья, создания действительно важных идей. Вера, искусство разошлись по краям карты. То, что подчинилось новому порядку, смогло остаться; то, чему не удалось это сделать, больше ничего не значит.
Но мне дозволено хранить осколки прошлого.
Я смог стать воплощением этой картины мира, держа железной хваткой совершенный механистический порядок. Единый – неделимый и однозначный – я не был подвержен порокам старых, ушедших богов. Я не чинил бессмысленных напрасных войн, подпитываемых мелочными распрями, а живущие подо мною люди не рассматривались как предмет утоления примитивных потребностей и возможности пусто развлечь увлечённый тупиковой идеей разум. Моя жизнь, от колыбели до могилы, положена на ярко освещённый путь, ведущей к цели, что не поручалась ещё ни одному из людей. Дабы построить под своей рукой мир, который будет избавлен от струпа и отягощающих излишеств, я обращусь к тому, что прежде лишь засоряло глаз и ум, и переплету с ним свою судьбу теснее прежнего. Полузабытые поверья станут не просто подспорьем, способным держать в узде народ, но оружием, подконтрольным мне полностью, точным и смертоносным. Ведущим к порядку. К послушанию. В конце концов, именно оно ведёт к славе, достатку и достойному месту в веках.
На самом деле я никогда не верил в правдивость былин о стародавнем катаклизме, отбросившем человеческую цивилизацию далеко назад и изменившем картину мира так, что записи о мире «до» оказались навсегда утеряны. Но сказания о продуктах мелочного божественного желания, чудовищной силе, способной менять мир, и её происхождении интриговали меня с малых лет. По-настоящему меня занимала лишь одна извлечённая из тех россказней мысль: те существа, что сражались на стороне богов, эсперы, были людьми, изменёнными чужой волей внешне и внутренне. Но насколько сильна человеческая воля? Способна ли она сравниться с божественным капризом? Тогда я полагал, что искать ответ на данные вопросы являлось бессмысленным делом, ведь я уже его знал. Но предметом моего поиска были не теоретические пространные обсуждения. Я искал способ.
И вот… мне удалось. Моя цель почти достигнута, сдерживаемая лишь несущественными мелочами и одной неизвестной, пока что недоступной мне переменной. Я не должен возгордиться. Мне следует благодарить своих праотцов и предшественников за то, что они сумели заложить фундамент для моих великих свершений. Однако – тем, кому этот город, эта нация, этот мир будут обязаны за возвращение былых знаний, былых возможностей, былых триумфов и прорывов, которые станут будущими… буду я.
Вектор.
Это железное чудовище… самое восхитительное – одно из – самое впечатляющее своими размерами, функционалом… Мой маленький мир, в котором каждый знает своё место и общее стремление. Я им диктую, я им советую – и они, без этого лишённые цели и направления, с радостью подчиняются мне.
Мои подчинённые…
Светлые голубоватые глаза старика, в которых жидко блестело заходящее солнце, были отвлечены от городской панорамы. Он услышал непривычно, почти что комически грузные, неровные шаги, приближающиеся к кабинету.
Ха-ха…
— Дорога выдалась нелёгкой? — растягивая слоги, произнёс Он, когда услышал шорох открывающейся двери. Несмотря на едва заметный, трудно скрываемый уже старческий надлом, голос Императора был плотным, ворсистым, увесистым – он ощущался, как дубленая кожа, как хороший деревянный брус, как театральный занавес. — Успел ли ты на корабль в Фигаро?
А вот и первые капли вечерней зари… В ядовитом тумане зажигаются фонари, прорезаются лучи прожекторов.
Ответом стал шелест бумаг и стук от удара об стол. В последнем смешались глухота дерева, стеклянность камня, шорох ткани, изгиб листов.
Наконец, Его Величество оборачивается, отражая липкую улыбку посетителя. Он не будет обращать внимание на то, что едва не поймал совершенно другое выражение на чужом лице. Не будь Августейший собой – не узнал бы стоявшего перед ним.
— Вижу, что да… — сначала тянет взглянуть на лицо мельком, обманчиво голое, затем на явно позаимствованный наряд торговца – и только потом глаза опускаются на принесённое. — Ну-ка… Как мало. Что ж, в таких делах им непонятно многое. Не хватает даже слов…
— Ждать дольше, — наконец услышался ответ, отрывистый и прижатый – из-за сомкнутых то ли судорогой, то ли эмоцией зубов. Но Его Величество пока занят, рассматривая гостинцы. — Полдня поворачиваются на другой бок.
Император основательно прочистил горло. Мало, мало… Но пока что этого хватит. Совсем скоро они узнают больше. Нужно лишь потерпеть.
— Да, да… — Он отвлёкся от отчётов, вспомнив кое-что. — А что с теми двумя бедолагами? Хватило ли их? Ты не забыл о них?..
Он не смеётся, даже позабавленный собственной шуткой.
— Ой, как же… — свистит воздух от резкого взмаха ладони. — Не знаю, стоило ли выбрать других двоих. Эти были на редкость тупы и упёрты…
— Ах, об этом я сказал ещё в начале. Брать целый отряд в качестве наказания – излишне. Уж если всего парочка солдат замедляет и причиняет неудобства – представь только, что случилось бы, ежели мы поступили, как ты предлагал…
Вновь молчание. Лишь тяжёлые плотные шторы по краям окна шуршат, шелестят пролистываемые вновь бумаги.
— Верно, верно… Гм, — что-то отвлечённо выдав, Император поднимает густые седые брови, кивает тексту. — Они всё же не замуруют наш образец… Это приятно знать.
Свист. Лязг.
За спиной Его Величества мерцает ржаво-жёлтый экран. На деревянный пол рядом с плащом, звеня, падает пуля, сбитая с пути. Судя по всему, она… пришла издалека.
— Благодарю, — расслабленно ответствует Он, не поведя и бровью. Лишь отступает от окна. — Куда же завтра наведаться нашим внутренним службам?
Слуга выглядывает из-за широкой спины правителя, щурится, смешно изгибая тонкие губы, глядя то вниз, то на уже почти погасшую рыжину, то на город.
— Гм. Диа… — эти имена никому не нужны. — Промышленный район, окраина, спальни.
— Как близко, — качает головой Император. — Не может не огорчать. К слову… Неужели это, — встряхивает занятой рукой, — всё?
Желтоватые разводы на небе растворялись. С уровнем освещения в Векторе было трудно отличить день от ночи: чтобы понять, что к чему, можно было выйти на прогулку по городским улицам.
Но виднее становятся желтоватые зубы Императора, чья реакция на новости будто бы эволюционирует, приходя к восторгу. Тяжёлая его рука, переместившаяся на чужое плечо, сжимается всё сильнее.
— …Как занятно! — посмеивается Он, продолжая слегка кивать, словно всё ещё слушает. Затем Он отворачивается – возвращается на первоначальную позицию. — Вызывает воспоминания…
Какая-то девчонка появилась у того жалкого сборища – та, что могла использовать магию без постороннего вмешательства, окружать себя огнём, свободно говорить с древним эспером, заточённым во льдах…
То, что я искал.
Дни так называемого сопротивления и без этого были сочтены. Их местоположение было известно, их планы – предсказуемы из-за невозможности выбора. Но у обыкновенного и закономерного исхода – их полного исчезновения, едва ли кого-то волновавшего, появился новый смысл.
— Она мне нужна, — пробормотал Император торопливо. Восторг от представления мириад возможностей, последствий сложно было удержать внутри. — Ха-ха… Сколько лет на моём уме, поисков – и мальчишка из Фигаро ненамного, но опередил меня. Ах, кстати, — повернул он голову. — Как он переживает разрыв?
Слуга всё это время стоял неподвижно, в одной позе – полусогнувшись, с поджатыми руками, взглядом исподлобья.
Прелестно.
— Скоро узнаем… — говорит сквозь зубы, едва движущиеся губы, копируя манеру своего господина. — Он едва не пронюхал, кто приведёт врага к нему под нос – но теперь ему придётся самому ехать в командировку, чтобы узнать. Хи-хи-хи… — это мерзкое хихиканье – словно музыка для ушей Императора. До чего приятно – знать, что всё находится на своих местах.
— И тем не менее… — скорее про себя продолжает Его Величество. — Быть может, он думает, что дело в его благотворительной деятельности – или, напротив, понимает наши истинные мотивы. Но могу лишь похвалить юношу… У него острый ум и хорошая реакция. А о Южном Фигаро… — Он поднял глаза. — Следует позаботиться о добром имени Вельза до поры… или как там его…
— Всё правильно…
— Да. Кхм, — в который раз развернувшись и подойдя к генералу, он оценивающе его осматривает. Быть может, дня два и… — Кристоф ещё не знает о ситуации с Шер, о её… перенаправлении. И вести до него едва ли дошли… Я думаю, можно организовать ему внеплановую поездку, чтобы образовалось окошко. Обставить всё так, будто у него ещё есть право голоса по данному вопросу, — Император покачал головой. Его рука будто машинально поглаживала плечо слуги. — Вот только бедняга честен до безобразия. В такой ситуации ему будет трудно совладать с приоритетами…
— Ох, поверьте, — звучит картинно доверительное, — он-таки умеет лгать… если ему это нужно. Когда я буду рядом, он наплетёт, что Вы его вызвали.
Другая рука Его Величества тоже занята... Его лениво полуприкрытые глаза, неизменно смотрящие сверху вниз, будто залиты кондитерским гелем.
Хочется ткнуть в них вилкой.
— Гм, стало быть, так… Я верю, приготовления уже идут. — он наклоняется. — И я знаю, что только тебе это по плечу…
Его Величество прекрасно умеет себя контролировать на публике, но здесь, сейчас он не может запретить себе широко, хищно улыбнуться. И разве в народе, за закрытыми дверями, где кажется, что нет никакой Империи, эта свобода, эта раскованность осуждаются? Разве не приятно выразить свои эмоции вместо того, чтобы держать их внутри? Ничто человеческое ему не чуждо.
Но он останавливается прямо перед тем, как человеческая триумфальная улыбка превратится в уже животный оскал: он не один, хоть и легко это забыть…
— Таким образом, — спокойно продолжил он, медленно ослабляя хватку, — мы с тобой убьём трёх зайцев. Для начала, мы заткнём Дома, поставив на место всех, кому осмелятся взбрести в голову похожие идеи. Так, ударим по морали этих… гм…
— Ах, приличия! — на сей раз смех казался более даже дребезжащим, чем обычно. Со стороны тяжело было понять, отчего: детское упоение это, или же – отчего-то мог думаться и такой вариант – разбуженное беспокойство.
— …И, наконец, сквозь них, слабых, потрясённых, подберёмся к этой девчонке… Хватит ли тебе дня перед Дома?
Руки дрожат в торопливом, зацикленном жесте уверения.
— Более чем, Ваше Величество…
— Превосходно, — Император ухает, словно филин, и отступает. В помещении холодеет. — В таком случае – свободен.
Надобно готовиться ко сну самому… До получения столь важных новостей было проделано много работы – как той, что являлась необходимой для поддержания множества легенд, в которые все верили без сомнений и оговорок, так и полагавшейся для далеко идущих целей.
Дверь за Ним давно закрылась, и Он чувствовал пришедшее одиночество. Гладь.
Мои подчинённые…
Нельзя построить башню с часами, не починив ни кукушки. Нельзя поставить на колени мир, не подчинив ни души. До сих пор меня поражает удача, мне ниспосланная: мне удалось создать идеальный круг. Работает, как часы. Как всё остальное.
Самое главное в том, чтобы смастерить для себя подчинённого – дать ему достаточно места, чтобы вдохнуть. Сделать пару шагов. Немного… побунтарствовать. Позволить ему тебя ненавидеть, даже. Со слепым обожанием тяжелее совладать.
У юной Шер эта фаза началась довольно рано – как что-то неосознанное, порыв юношеского максимализма. Её выступление, её роковой демарш, казалось таким нелогичным, выступавшим за рамки, наивным. Что-то общее было… И слепота, и неопытность могут показаться трудными в управлении. Но это скорее говорит что-то нелестное об управителе.
И ещё: девочка, всё-таки, уникальный случай... Ключ от клетки не лежит внутри неё – по крайней мере, не просто так. Но не только Шер разуверилась в действиях или личности своего господина. Разве не видно?..
Император качает головой, вяло улыбаясь себе.
…Главный ингредиент – отчаяние. У каждого наступит подобный период. Даже у тех, кто может по ошибке показаться верной восторженной собачкой. Сомнений, недоверия, ненависти – всё по причинам, которым не стоит уделять много внимания. Просто иметь в виду. Некоторые будут бояться, отдавать честь, идти со знаменем, впустую уверять себя в чём-то – быть может, в некоей «правильности» совершаемых действий, или же в бесполезности сопротивления. Но это не то поведение, которое нужно пытаться взращивать. Гораздо интереснее – культивировать эту погань, эту чернющую злобу, подливать масла в огонь, наблюдать, как этот бедный пока ещё человечек пытается ужиться с новым собой, неизбежно сдаваясь, влекомый чем-то совершенно диким внутри себя.
И в таком случае – пусть им кажется, что они способны взять судьбу за глотку. Так, неизбежное последующее поражение ярче отпечатается в голове: в нужный момент за их глотки должна схватиться твоя рука.
Моя.
***
Он больше, чем этот город
Кто?
Грязно-синий квадрат за дверью – отражение.
Нет, нет
Я же сказал
— карикатура
Лязг каждого механизма отражается от железности поверхностей, звонит внутри объёма полостей под землёй, в стенах,
Вонзается, как трансорбитальная игла, вращается склизко, поддевая острием кипящих слизняков в пышущей жаром кузнице,
Расплавленное железо шипит и пузырится ; визжит утробно в агонии застывания, в остывающем полублеске являя карту кровеносной системы. Проложен путь. Первый шаг к машине
Ржавое сегментированное
Встаёт на месте
Тяжелеет.
Мысли спазмируют,
Метафизические фибры меняют свою структуру, застывая посередине панической вибрации:
Прогрессирует окостенение духа.
…Есть ли дух? Есть ли смысл для него находиться здесь, когда все деревья были срублены, а луга – насильно одеты в могильно-холодную брусчатку, в раскалённый металл? Аллеи, по которым он гулял, заполонены не хором – какофонией животных воплей всеми забытых чудовищ. Ему некуда вернуться, негде быть.
Разве это не пугает? Почему же нет?
Инфантильное.
…Ночь уже не молода. Вечерний обход давно закончен, и по коридорам этого этажа дворца гуляет только сквозняк, невесть как сюда пробравшийся.
Даже если бы кому-то было положено придти сюда, он бы передумал, едва покинув гремящий лестничный пролёт. В конце коридора, напротив окна, по ночам осиняющего обыкновенно терракотовый-медный-солнечный дворец, кто-то стоит неподвижно, что-то бормоча себе под нос едва различимое.
Тоже слуга.
За окном мигают сигнальные огни, шпили чёрными иглами упираются в захламлённое небо, где вместо звёзд за городом наблюдают стаи Небесных Доспехов – рядовых машин имперских ВВС. Вектор славится своими почти органическими формами – покатыми куполами, сплетениями труб; его порядок, его настоящую натуру показывают только прямые и остроугольные башни, рвущие непроходимые дебри мегаполиса – такие же колючие и неживые на самом дне, не достигающие живого и живописного горизонта. Пока не взойдёт солнце, ты, случайный гость, незнакомый с этим местом, не догадаешься даже, глядя издалека, что всё это – металл. Интересно наблюдать за попытками воссоздания, давней одержимостью местного главного архитектора. Что страшнее – джунгли древние, созданные из неназванного чуда и ставшие домом гигантских бестий, или эти, рукотворные, функционирующие не благодаря догмам листа, но условностям железа?
Из-за света, всё ещё горящего внутри, на самом деле из этого практически ничего не видно. Но как ни вглядывайся, всегда напротив – болезненное отражение.
…Что касается «имперца», конкретного его вида, решившего связать себя с городом чем-то большим, чем преданностью – он не удостаивается подобных преждевременных суждений, не может поиграть на интриге, не способен помахать рукой и выдохнуть в повседневном экстазе «слава Трём!», хлопая по плечу одинаково восторженного соседа, поздравляя его с Новым годом и желая долгих лет. Он провалится под землю, под камень, под горящий асфальт, он вывернется наизнанку опять, в нового и нового и (несчастье!) настоящего себя, едва рука его – зачем-то – потянется к белоснежным заборам и лощёным фасадам.
И «имперец», резко скривив лицо, вздрагивает в злости и отвращении; отшатнувшись от окна, он на носке разворачивается, уходя прочь.
Никто так и не открыл те двери во второй раз.
Напоминает.
— …Ден-н-нь, — с издёвкой процедил он себе под нос, снова встав, как вкопанный – достаточно далеко от дверей, закачав головой, как болванчик. Резко он поднял руку – будто деревянную – чтобы отряхнуть плечо: и раз, и два, и три. Всё чешется, горит, ещё не свободное от крапивных пелёнок. — Его Мудрейшество хочет экспресс-доставку… Ему нравятся платья из Цзена… Ах, что ж – ну что ж… — он угловато, ломано выпрямляется, вытягивается во весь свой невысокий рост, занеся ладони перед собою, лицевой стороной вниз, и будто на что-то надавливая обеими. — Никто не против тамошней химии, я полагаю…
Закрыв раздражённой от грубой ткани ладонью лицо, будто пряча тут же наступившее облегчение – невесомое, пузырьковое и глуповатое – и точно такую же улыбку, он подходит к стенке рядом и что-то нащупывает вдруг сгладившимся жестом. Если бы кто-то находился рядом из обслуги, то пришёл бы на непонятный звук – удостоверившись только, что слишком знакомый голос уже стих. Но коридор был бы абсолютно пуст. Просто показалось.