Work Text:
Во сне притворяться было легко: подкатиться под бок, даже руку закинуть. Не подставляться и не шептать слова, которых не хотелось.
Во сне всякое было легко.
Самолёт, в отличие от него, почти не спал; шелушился круглые сутки где-то там у себя в царстве демонов, выверял подробности ритуала. Корешки искал, священную многобликую сливу. Со стопалого ленивцехвата пальцев надёргал, целую корзинку припёр. Измеряли вдвоём так, чтобы самый длинный найти, какой надо.
— Чего тебе выверять, дурак, — говорил ему. — Ты здесь автор или не ты? Как ты ритуал у себя в голове придумал, такой он там и будет. Чему новому в башке твоей появиться?
Оскорбился, но на веру принял; типичный Самолёт. Чтобы добить его, аргументировал сдохшей Системой; как-то вошло в привычку приплетать её ко всему вообще. Вспомните задумку и говорите — а эта-то сдохла, да? Не слышишь? И я не слышу. Сдохла. Значит получится.
Не отключись в голове поганый голос, не было бы ничего. Шизофренический психоз закончился; настало время точного расчёта, холодного, как сине-сизые пятна на Самолётовой шее. Не трупные, нет; каждый раз приглядывался на всякий случай. А автор в ответ всматривался в твои, ничего не уточнял, ухмылялся.
Думал, что тебе ходить с такими тоже нравится. Ты и сам думал. До поры до времени.
Но Система сдохла — а вместо неё ожила способность осмыслять. Последние десять лет жизни, концепцию свободы воли. Ерунду всякую. Литературу ещё, в наиболее современных вариациях. Из Самолёта культурный писатель был как из Ша Хуалин благородная барышня; а это значило, что с большой натяжкой и в темноте он на такового кое-как да потянул бы. Осмысление высших филологических материй шло с переменным успехом.
— Главный герой есть суть произведения, — рассуждал Самолёт. В левой руке у него была связка перцев; в правой — байцзю, плохая самая; тогда отсутствие Системы и сопутствующие озарения ещё нужно было запивать. — Суть — это значит плоть. Плоть от плоти моей, а? Геро-о-ой.
Здесь ты отнимал пойло и содрогался. Плоти главного героя с тебя уже успело хватить. Шёл шестой месяц брака и вторая бутылка самогона; ты почти лез целовать автору руки за техническую невозможность пролапса прямой кишки, но на пути продолжало вставать литературоведение, разбивая старые намерения и давая возможности новым.
А всё потому что Система. Взяла и отключилась, падла такая. Нет, не так; так — это когда просыпаешься, и ты снова попаданец. Неожиданно свежий утренний воздух, встрёпанный и круглеющий глазами Самолёт у дверей, а тебе почти сорок, а ты умер давно, дважды даже. Трижды — ещё раз как литературный персонаж, как роль в спектакле, закрылся вместе с книгой. Осознания слишком много, слишком огромное для тебя такое осознание; поэтому — на меч и вверх, к написанной многие годы назад небесной сфере, за которой во всей толстенной новелле не уместилось бы никакого далёкого космоса.
Что страшно было, так это лететь на пики. Ожидал балаганного ширпотреба, дешёвого спектакля. Трёх знаков имён вместо лиц, двумерности поворотов, игровых неписей, растворяющихся в пустоте чернил. Но Юэ Цинъюань в совершенно не оперной манере вручил уведомление о собрании, Мин Фань — бухгалтерскую книгу, бытовым образом изнывающую без печати, а Лю Цингэ велел не уходить, и, мелькнув совершенно трёхмерным размахом плеч, через недолгое время уронил к ногам самую длинную и мохнатую из самых мохнатых и длинных тварей. Несло от дара совершенно нелитературным образом; пришлось немедленно восхититься и окончательно успокоиться. Дела — настоящие, проблемы — ещё более, и кутерьмы такой не подделать ни одному погорелому театру. Ты успокоился. Расслабился.
А потом, едва шагнув с меча, понял, что шаг этот делаешь в декорацию. В такую дряную, дешёво-романную, с бодрым «Учитель!» со двора, с прижавшимся сзади телом. С общей посудой, с общей подушкой, с только твоим «нет» и только его «да». С вытянутым, слащавым счастьем, залитым карамельной патокой.
Заныли все пятна на шее. Вот те, которые совсем-совсем не трупные. Положенный к маске главного любовного интереса размазанный грим.
Потому что, сказал Самолёт, такая книга, как моя, строится вокруг главного героя. Каркас, опора. И вокруг него — сюжет. Нарастает плотью, расходится в стороны вокруг сердца Бинхэ. Вокруг его больной, великой, несчастной, бесконечно сияющей жажды любви.
Плоть от плоти, плоть к плоти. Где плоть — там и нарастает. Врубаешься, Огурец?
Врубился ты так, что усовестился бы даже. Будь иными декорации, дни, разговоры; кажись плечи Ло Бинхэ столь же трёхмерными, как спина в белом, по которой бился взметнувшийся хвост. Еда в одной на двоих тарелке ощущалась картонной — тоже плоть от плоти.
Будь это такой игрой, притворством, Бинхэ, может быть, был бы и согласен. Бинхэ всегда был на всё согласен, пока не полетел неведомый жёсткий диск и не стало понятно, кто и почему на самом деле был безотказным. Вот так отведи курсор, закрой светящееся окошко, выключи гугл-говорилку — а тут тебе и постмодерн, и кризисы по всем западным философам. А надо бы по своим, не быть им с Самолётом настоящими горными заклинателями.
Хотя автору-то к чему — он кризисов не имел, с удовольствием совмещая собственную пародию на даосизм с управлением потешным фансервисным адом. Недостаток моральных ценностей помогал и получать не-трупные пятна, и носить их гордо, и на досуге рыться в свитках в библиотеке. Решать творческую задачу.
— Да он же этот, — махал перцами автор над засыпающим читателем, — просто носитель конструктивной роли. Оказывается, что — всего лишь. Поносил и хватит. Современное определение…
От байцзю срубает быстро — и услышать не успеваешь, что у автора проистекает от литературоведения и отсутствия моральных ценностей, а что — от тоски во взгляде, направленном на чужие пятна не-грима. Остаётся представить, унести с собой в сон.
Во сне было легко. Не теряться в мыслях, не биться, не вздрагивать от распирающей боли. Не слушать «люблю, люблю, люблю», на бесконечность зависшее в полумраке спальни.
Во сне всякое было легко. Взять подушку и надавить.
Приправляли по правилам — маринады, специи, многобликую сливу в рот, палец стопалого для запаха. Печь кухонь Аньдин горячо дышала на процесс ритуала, косилась вместе с приглашёнными специалистами. Юэ Цинъюань принёс с собой растерянность, недоумение и ощущение безопасности; Му Цинфан — абак, мешочки и аптекарские весы. Самолёт всё суетился, подвязывал вервия вокруг запястий и лодыжек, проверял на прочность. Хорошо бы, чтобы душа в печь и вышла — да уже никак. Тёплым успел и хватит.
Полыхнуло тоже по правилам. Хоть и половина небесного демона, зато какая. Целый главный герой.
И отведывать необходимо было по всем канонам — чтобы руками, чтобы горячее, чтобы тёк на одежду сок. Автор, породи-и-убей автор, которого самого изжарили бы за такое на форуме, поднёс что-то в подрагивающих от торжественности момента ладонях. Ты посмотрел — сердце. Суть, тело и душа.
С перцем вы заметно переборщили.
Объяснившись завершением ритуала, мозг Самолёт доедал палочками; нерешительно вертел в руках поварской нож глава школы. Му Цинфан приглядывался к небесному столпу; достал мерную ленту, шептал под нос пропорции и расчёты. Потянулась от входа цепочка вооруженных тарелками учеников. Пришлось отобрать у Юэ Цинъюаня нож; вертеться, раскладывать, делить так, чтобы ровно было, чтобы на всех хватило сюжетной значимости. Мин Фаню и Инъин — по отрезу лёгкого, невесть как затесавшейся Ша Хуалин — уши, вспотевшему от печи Мобэй-цзюню — левую, чуть более нежную кисть. Правая рука была для достойного меча; и Лю Цингэ принял тоже растерянно, хмуро, но — доверчиво, так, как только трёхмерность была способна.
Сброшенное пост-мета-ярмо растворилось легко. Ни сюжета, ни сюжетного инструмента. И никакого тебе бремени кармических попаданцев. Литературоведение, подвёл итог Самолёт, полностью соснуло. Развеялось с пеплом костей между небесной сферой и вершинами двенадцати гор.
Победа над системой (над Системой!) ощущалась сном в колышущихся на склонах Цинцзин бамбуковых зарослях. По-хорошему беспокойным: пели птицы, журчала вода, где-то вдалеке Инъин училась играть на флейте. Выходило крайне дурно, но старшую ученицу дёргать было уже негоже. Нужно будет — придёт; и разносились над пиком звуки, от которых лягушки, высунувшиеся было из грязи, торопливо зарывались как можно глубже назад.
А потом вдруг — заиграло. Чисто, беспрерывно, ясно. По-нехорошему знакомо.
Первым отчитал её Мин Фань. Повысил голос даже, оглядываясь, потом шипел кошкой на оправдывающуюся Инъин. Она случайно, она вспомнила мелодию прежде слов, не думала совсем, пока играла; и ленты в качнувшейся от поклона причёске встрепенулись так трогательно.
Ну Сожаления Чуньшань и Сожаления Чуньшань. Всё равно давно не принимал их на свой счёт.
Мало что ты сейчас принимал на свой счёт. Тем более — вечера с человеком, стремящимся заслонить образом Шэнь Цинцю старую печаль. Чаем её залить, заесть разговорами о лёгком и мимолётном. Заставлять столик все большим и большим количеством сладостей. Когда это вы научились их готовить, глава Юэ?
Юэ Цинъюань не отвечал, улыбался вместо этого — широко-широко. Ты не знал, что глава школы может так улыбаться. Почти сияюще, почти во весь рот. С лицом, застывшим в счастливой оперной гримасе.
Что-то пошло не так.
Дрожанием струны — оброненный взгляд, выбивающееся из речи слово. Чужое внимание дышало в шею; главы пиков продолжали улыбаться, петь соловьиными голосами в декорациях подступающего кошмара. Вот ветвь куста, а вот птичка. Сядь, пташка. Чуешь, что-то смотрит из зелёной лиственной тьмы?
Лю Цингэ теперь — на Линси, в затворе. Удалился спешно; в тот же день, когда перестал быть собой глава Юэ. Не попрощался, не посмотрел. Только веер оставил — тот, потерянный давным-давно. Будто тёплый.
Всё не так; всё шокирующе, совершенно, бесконечно не так, и ученики Аньдин, высыпавшие на каждую галерею в палатах главы пика, смотрели, не моргая.
На авторе — ни одного не-трупного пятна.
— Знаешь, — улыбнулся Самолёт, — Он всё-таки остался. Хоть десять раз, блин, сценарной функцией он будь, а?! Каков мой сын.
Вместо следов на шее — блеск в глазах, нехороший такой, болезненный. Такой же — в зеркале, начищенном и отполированном до того, что можно было разглядеть складки на движущихся самих по себе рукавах.
Это не ты обхватил себя руками — это Ло Бинхэ обнял тебя.
— Кровь, — сказал Самолёт. — И плоть. Герой всегда остаётся героем. А переходы на разные стадии допустимы, знаешь? Такое вот литературоведение на практике.
Улыбнулся и вышел.
Ты, Ло Бинхэ, зеркало.
Один взгляд.
— Мы наконец-то стали единым, Учитель. Я наконец-то могу быть с вами, вместе, всецело, целиком.
Руки — по телу, по плечам. Бесконечная нежность и бесконечный кошмар.
— Как же вы хорошо придумали. Я в таком восторге. Почему же вы мне не сказали? Я сам бы лёг в печь, сам бы согласился на ритуал; сам бы, сам бы, всё сам. Лишь бы быть с вами в тысяче лиц, лишь бы быть — в вашем.
Вечная любовь, вечный раздирающий свет.
— Раньше только моя кровь была у вас под кожей. Но мне всегда было этого мало, бесконечно мало, знаете? Теперь мы по-настоящему вместе. Я так люблю вас, Учитель.
Касание — до твоего, до своего жаждущего сердца.
Больше никогда не пустого.
Так люблю.
Так люблю.