Archive of Our Own ^beta

Я иду.
Кругом всё зелёное, и светлое, и очень яркое. Людей нет, только животные.
Очень тепло, много запахов.

Я иду на юг. Там должно быть теплее. Я знаю, что такое "юг".
Я вспоминаю, что такое "солнце". Оно висит в небе и очень яркое. От него тепло.
Мне очень нравится.

Я выхожу из леса на дорогу.
Впереди люди и лошади.
Люди наставляют на меня мушкеты. Я помню, что это оружие.
Они – люди, а не мушкеты – говорят, что я голый. Ещё они говорят, что я Ричард, герцог Окделл.
Это правда. Я не спорю.
Они говорят, что я должен пойти с ними.
Я не спорю – мне всё равно, куда идти.
Я говорю: дайте мне одежду.
Они смеются. Говорят много бессмысленного. Но находят одежду.
От неё нехорошо пахнет, но я надеваю. И слишком большие сапоги тоже. Я иду с людьми. Надо выглядеть как человек.

На постоялом дворе они берут для меня лошадь.
Они говорят, что конвоируют меня в Ритаку.
Я не спорю. Я думаю: как скоро мне захочется есть?
Ещё я думаю, что люди тёплые. Мне нравится.

***

В Ритаке меня отводят в тюрьму.
Мои конвоиры говорят: он чудной.
Ещё они говорят: давай его к бесноватым.
И тюремщики говорят: а давай; наверняка он такой же.

Я не такой же.
Но я не спорю. Я не боюсь бесноватых. Это просто испортившиеся люди.

Они хотят меня бить.
Хотят убить, но не только. Хотят что-то ещё.
Я не помню слов, которые они говорят.
Я не позволяю меня бить. Ломаю чужие руки и ноги. Я очень сильный.
Я спрашиваю, что они имели в виду. Им страшно. Они рассказывают. Они плохо пахнут.
Я хочу есть. Я хочу делать им больно.
Я становлюсь большой и делаю с двумя то, что они хотели сделать со мной. Это приятно, хотя от них пахнет одновременно и плохо, и хорошо.
Они очень громко кричат и умирают. Ещё двоих я убиваю и съедаю. Четверых оставляю на потом. Мне скоро снова захочется есть.

Снаружи тюремщики. Они смотрят в окошечко в двери. Им очень страшно. Один выплёвывает свою еду. Она плохо пахнет.
Я говорю: ты дурак.
Я говорю: ты выплюнул свою еду, и теперь тебе придётся есть заново.
Испортившиеся, которые ещё живы, громко кричат и умоляют их выпустить. Они говорят, что больше не будут.
Я говорю: не забирайте их, мне же захочется есть, или вы хотите, чтобы я вышел и начал искать еду?
Тюремщики говорят, что не выпустят бесноватых.
Ещё они говорят, что я не герцог Окделл. Я говорю: ну и что; это вы меня так назвали.
Потом я говорю оставшимся в живых бесноватым: я хочу отдохнуть; того, кто меня потревожит, я съем.
Они сидят тихо-тихо, но я им не верю.
Я делаюсь большой и каменный, каким мог быть в Лабиринте.
В Лабиринте мне было одиноко.
Я вышел. Я смог.
Я что-то помнил и хотел сделать, но теперь не помню. Я знаю, что вспомню, когда представится возможность.

Я ложусь так, чтобы прижать бедром дверь и закрыть окошко.
Я сплю.
Это очень приятно.

***

Но когда я хочу есть, я просыпаюсь.
Мне очень грустно. Я что-то забыл.

Я ем одного бесноватого, и остальные очень кричат.
Трупы тех, которых я "выебал", очень плохо пахнут.
Я становлюсь обычный Ричард Окделл и подхожу к двери, чтобы сказать: я отдам вам два трупа бесноватых, а вы отдадите мне живых бесноватых, они ведь вам всё равно не нужны.
Один тюремщик выплёвывает свою еду, другой молится.
Я говорю: когда закончатся эти, я выйду и поищу сам. Они говорят, что застрелят меня.
Я говорю: можете попробовать прямо сейчас.
Они не пробуют.

Я сажусь и думаю, что я буду делать, если неиспорченные начнут меня убивать. Испорченные и мёртвые принадлежат мне. А нормальные, но злые?
Я говорю: я не позволю меня убить, мне это надоело.
Они не спорят.

***

Я ем и сплю.
Где-то далеко светлеет и темнеет небо.
Я думаю: когда станет совсем грустно, я выйду, чтобы посмотреть на солнце. Мне не будет грустно, и я не буду голодать.

***

Последний бесноватый от отчаяния пытается сосать кровь из трупа того, которого я "выебал".
Я говорю об этом тюремщикам.
Они кричат: Создателя ради, да убей ты его!
Я говорю: но я ещё не хочу есть; дайте ему хотя бы воды.
Ещё я жалуюсь, что в камере плохо пахнет. Тюремщики смеются, им очень страшно.

***

Я съедаю последнего бесноватого и говорю про это тюремщикам.
За дверью много людей с мушкетами и с холодным оружием.
Я говорю: вы ещё пушку сюда притащите.
Я умею шутить. Я молодец.
Всем очень страшно, но один человек смеётся – он тоже молодец.
И я его узнаю. Я говорю: я вас знаю; вы можете зайти, я вас не убью и не съем.
Другой человек, которого я знаю, но не хочу знать, говорит: это безумие! Он хуже бесноватых! Он людоед, изначальная тварь.
– Давно хотел познакомиться с изначальной тварью, – говорит Рокэ Алва.

***

Они открывают дверь, и я первым делом выкидываю трупы.
В меня не стреляют, и это немного странно.
Рокэ Алва входит.
– Юноша, мне сказали, что вы умерли, – говорит Рокэ Алва. – Что вы успели натворить после этого?
– Ел, – отвечаю я немного смущённо. – Почему я в тюрьме? Меня не судили, и мне не предъявили никаких обвинений.
– Я, регент Талига, обвиняю вас в убийстве восьми человек. – Рокэ Алва не улыбается. Я хочу, чтобы он улыбался. – Этого достаточно?
– Они не были людьми. – Я пожимаю плечами. – Я хочу вас потрогать.
– Росио, нет! – кричит из-за двери человек, которого я не хочу знать.
Я понимаю, что сейчас будет. Я становлюсь большим, я закрываю Рокэ Алву от двери, от мушкетёров за ней. Они стреляют в мою каменную спину, но свинец входит в кожу и растворяется в ней. Они кормят меня свинцом, а я его ем.
Мне удаётся захлопнуть дверь, и они перестают стрелять. Наверное, потом они разобьют её в труху, но до этого есть ещё немного времени. Я закрываю от них Рокэ Алву. Это очень приятно.

Я очень взволнован.
Рокэ Алва тёплый и хорошо пахнет. Он человек и больше, чем человек.
Мне так уютно держать его в кольце своего большого тела.
– Ричард, во что вы превратились? – спрашивает Рокэ Алва, пока за дверью перезаряжают и собираются стрелять снова. – В дракона?
– Я не могу летать, – признаюсь я.
– А что вы можете? – спрашивает Рокэ Алва, и я теряю власть над собой.
Я его трогаю. Одежда мешает. Я аккуратно её убираю.
Ему страшно. Он тихо говорит мне: прекрати.
Он кричит Лионелю Савиньяку и мушкетёрам за дверью: не смейте стрелять!
Я тихо говорю: я не могу прекратить, мне очень надо.
Он говорит: тебе нужно причинить мне боль?
А потом громко охает, потому что чувствует не боль.
Я твёрдый, каменный и очень большой. Но я могу делать камень гибким и гладким, могу делать гибкие тонкие стержни, чтобы прикасаться к человеческому телу.
Я говорю: вы больше, чем человек, эр Рокэ; вы были там же, где я.
Он говорит: Дикон, прекрати! Ради всего, чем ты был!
А я не могу прекратить. Я плачу и говорю: пейте мои слёзы, эр Рокэ.
Рокэ Алва пьёт и хмелеет. Он был там же, где я, но он больше человек, чем я.
Он обмякает в моих объятиях – обнажённый, прелестный, уязвимый. Я держу его в сплетении гибких стержней, не позволяю опуститься на грязный пол камеры и ласкаю. Мне хочется его "выебать", но он такой нежный, что я только глажу его снаружи. Я хочу внутрь. Хочу сделать его своим. Я знаю: если я поплачу достаточно, он не испортится; мои слёзы вылечат его.
Я осторожно вращаю Рокэ Алву, поворачиваю его лицом вниз, чтобы приблизиться мордой к ягодицам. Я хочу засунуть между них свой человеческий мужской орган. И каменный тоже.
Я знаю, что Рокэ Алва это делал и не умер.
Я делаю язык длинным и тонким и трогаю Рокэ Алву между ягодиц. Он тихо стонет: не надо. Его мужской орган прижимается ко мне. Он не каменный, но стоит.
– Не надо, – едва слышно шепчет Рокэ Алва. – Я не хочу.
Я сомневаюсь.
– Не будь глупцом, тело можно обмануть, человека опоить, но я совершенно точно не собирался…

– Что ты с ним сделал, тварь?! – орёт Лионель Савиньяк за дверью.
Моё волнение оказывается сильнее слов Рокэ Алвы. И мой тонкий длинный язык втыкается в его податливое тело.
Рокэ Алва тяжело дышит, но не кричит.
Солдаты выламывают дверь, но проём полностью перекрыт моим большим телом – сейчас я заполняю собой всю камеру и могу прорасти сквозь тюрьму. Всё, что видят солдаты и Лионель Савиньяк – гигантский валун.

Если бы не Рокэ Алва, я бы их, наверное, убил.
Но больше, чем убивать или есть, я хочу любить Рокэ Алву.
Он пьян от моих слёз, и ему не больно. Но он не хочет. Он бранит меня и обещает убить, а я обливаю его своими слезами, засовываю в него продолжения своего тела – в зад, в рот, даже внутрь мужского органа. Трогаю ими всё его тело, отыскивая чувствительные места.
В меня снова стреляют, я невольно вздрагиваю, мои продолжения входят немного глубже в Рокэ Алву. Он хватает ртом воздух, ему больно, и мне приходится обливать его слезами и снова ласкать.
Лионель Савиньяк приказывает заминировать здание и говорит, что если я не отпущу Рокэ, то умру вместе с ним.
Я говорю: нас нельзя убить.
Рокэ Алва говорит: Ли, оставь нас; я с ним договорюсь.
Мне удаётся сделать язык мягким, и я нежно облизываю его лицо.
Он спрашивает шёпотом:
– А в других частях так можешь?
Я вижу, как сверкают синие глаза. Он надеется, что я стану весь мягкий, и меня убьют.
Я спрашиваю: вы правда готовы со мной договориться? Вы выпустите меня из тюрьмы?
Он говорит:
– Ты будешь мне служить, – и кусает губу, чтобы не застонать.
Я внутри, пусть только отчасти. Я владею им. Я твёрдый вне его и мягкий в нём. Ему очень стыдно и противно, но я знаю, что и приятно тоже. Это как смесь хороших и плохих запахов.
Мне так хорошо, что я говорю: буду, если вы позволите мне делать то, что я делаю.
Он вздыхает, и я знаю, что он не хочет соглашаться, хотя его тело раскрывается передо мной и почти созрело для того, чтобы излить семя.
Я говорю: я могу получить всё, что хочу, не спрашивая. Я буду спрашивать. Буду хорошим.
– Это правда? – Рокэ Алве так хорошо, что он никогда и никому в этом не признается. – Тогда сейчас я приказываю тебе прекратить. – Его голос срывается, а я лью слёзы, и ласкаю его, и подчиняю, и очаровываю, но я не хочу его есть, только присвоить.
И когда он вынужденно изливается, я собираю его семя взамен частички меня, которая остаётся внутри него. Каменное тело, даже смягчившееся, не может выливать настоящее семя. Но я – больше, чем тело.

– Ты не послушался. – Он быстро трезвеет, и его знобит.
– Я не мог. – Я всё ещё большой и каменный. Я прячу в каменной плоти мягкие продолжения. – Вот ваша одежда.
Хотя я очень волновался, я снимал её аккуратно, и она лежала наверху, между плитами панциря.
– Ещё и отутюжено. – Рокэ Алва шутит.
Я не тороплюсь опускать его на пол – тут очень грязно.
Я простираю под ним плоскую часть себя и опускаю его на эту часть. Он смотрит под ноги и спрашивает:
– Это тоже ты?
– Это я.
– Я собирался тебя убить.
– Я не знаю, как это сделать, – говорю я. – Вы и себя-то убить не можете.
Он недовольно поджимает губы и косится в сторону двери.
Там подозрительно тихо: нужное здесь количество взрывчатки уже положили, теперь размещают заряды под стенами, чтобы похоронить нас под обломками.

– Вы обижены на Лионеля Савиньяка? – спрашиваю я.
И Рокэ Алва врёт:
– Не обижен, потому что он делает то, что я ему приказал.
– Вы знаете, что бессмертны, – говорю я. – А он?
– Ни у одного из нас не было в этом полной уверенности. – Рокэ Алва принимает у меня шляпу. Теперь он полностью одет.
– Я могу окутать вас, закрыть, – говорю я. – Чтобы они вас не задели.
– Меня ведь нельзя убить, – пожимает он плечами. Такой красивый, что хочется снова его раздеть и баюкать.
– Но вам может быть больно.
Он испытывает чувство, которое я не понимаю. Он обижен? Он рад? Ему больно? Ему хорошо? Ему очень стыдно – это я понимаю, но кроме стыда есть что-то ещё.

Я окутываю его, а потом спрашиваю, куда свернуть. Впереди шумят: сапёры разбегаются, заслышав меня.
Кое-где очень тесно, я делаюсь тоньше, мне не нравится, что приходится ослаблять защиту Рокэ Алвы.

Мы вылезаем во двор тюрьмы. Тут очень много людей. Заключённые громко кричат и плохо пахнут. Лионель Савиньяк поднимает пистолет и целится мне в лицо. Я знаю, что правильнее было бы сказать "морда", но мне больше нравится "лицо".
– Что ты с ним сделал, червь?! – кричит Лионель Савиньяк.
Я не похож на червя, скорее на большого ящера: у меня есть лицо, четыре лапы и хвост. Я могу менять форму своего тела.
– Ли, не вопи, – говорит Рокэ Алва. – Ричард, выпусти меня.
Я говорю: если они станут в вас стрелять, я их всех съем; и Савиньяка тоже.
Он продолжает в меня целиться, но приказывает остальным опустить оружие.
Я изменяю своё тело, но не выпускаю Рокэ Алву сбоку, словно из кареты, а поднимаю его над собой и окружаю гребнем, чтобы снизу в него было сложнее попасть.
Он горделиво – я не вижу, но знаю, каков он – оглядывает тюремный двор и говорит:
– Герцог Окделл будет служить мне в обмен на помилование.
– И восстановление в правах, – говорю я. – Вы несправедливо передали мой титул человеку, который не имел на него права. – Я знаю, что он назвал Ларака герцогом Надорэа. Ларак – хороший человек, хотя очень глупый и болтливый, но он не герцог и не Надорэа. – Это я – Надорэа.
– Мы это обсудим, – надменно отвечает Рокэ Алва. – Неужели вы хотите лишить титула своего двоюродного деда?
– Дайте ему другой, – говорю я. – А мой оставьте мне. Я вернулся, чтобы вернуть утраченное и исполнить неисполненное.
Я вру, и Рокэ это знает. Я понятия не имею, зачем пришёл в этот яркий мир, где так много живых и тёплых. Я знаю, что не уйду, пока не сделаю что-то – но я не знаю, что.
Когда Рокэ рядом, мне не надо есть. Это очень хорошо, но я не хочу об этом говорить.
Пока я думаю, Лионель Савиньяк опускает оружие, и я наконец замечаю Сону.
– Её ты тоже хочешь вернуть? – тихо спрашивает Рокэ. Он держится за меня и знает, куда я смотрю, а я его слышу, хотя остальные не должны.
– Нет, – говорю я так, чтобы было слышно ему, окружённому гребнем. – Я могу ездить на лошади, если хотите, но Сона меня не узнает.
– Значит, ты – больше не ты.
– А про себя вы что скажете?
Он думает, что мы можем препираться бесконечно. Что я нравлюсь ему таким больше, чем угрюмым ребёнком. Но ему тошно от того, что я с ним сделал. Этого уже нельзя изменить, и я не сожалею. Я вообще не уверен, что смогу сожалеть.

– Я пока не буду оставлять Ричарда, – с достоинством говорит Рокэ. Потом он обращается к начальнику тюрьмы и спрашивает, остались ли у него ещё бесноватые. Тот говорит, что есть трое под подозрением – насовершали они разной жути, но с ними пока не решено, под топор или на каторгу.
– Ричард, вы можете отличить бесноватого от обычного преступника?
– Могу, – отвечаю я. – Но вряд ли отличу обычного безумца от того, кто сошёл с ума из-за зелёного яда.
– Покажите их, – приказывает Рокэ.
Начальник тюрьмы тоже отдаёт приказы, и я вижу троих человек. Один из них просто очень плохой, и я знаю, что он убежит с каторги. Двое – испортившиеся. От них пахнет зелёным.
Я говорю то, что узнал, и облизываюсь. У очень плохого начинают дрожать колени. Испортившиеся бранятся.
– Ричард, ты голоден? – спрашивает Рокэ.
– Не очень. Но я могу наесться про запас.
– Они твои, – говорит он. – Все трое.

Я двигаюсь очень осторожно, чтобы не трясти своего всадника. Своего господина.
Я думаю: он единственный, кого я буду слушаться. Это сладостная мысль. Я могу съесть даже их нового Оллара. Он, конечно, маленький и невкусный, но я скажу, что он был плохим. Да, если он мне не понравится, я его съем.
Я начинаю с бесноватых – хочу посмотреть, что будет с очень плохим преступником.
Всем, кроме Рокэ и Лионеля Савиньяка, очень страшно.
Савиньяк понимает, зачем Рокэ это устроил: Рокэ показывает, что сумел подчинить изначальную тварь. Я не против такого представления.
Бесноватых приятно есть. Кости хрустят на зубах.
Плохому удаётся разорвать верёвки, он бросается наутёк, но я настигаю его одним прыжком и прижимаю к земле передними лапами.
Вытягиваю шею, чтобы оглянуться – посмотреть на Рокэ. Он стоит, держась за гребень.
– Если вы собираетесь так скакать, придумайте что-нибудь поудобнее. – Он прячет восторг за притворным раздражением.
Я очень его люблю.
Я улыбаюсь.
– Я придумаю, – говорю я и начинаю есть плохого.
Кто-то выплёвывает еду, кому-то очень страшно, но цель достигнута: все поверили, что Рокэ меня подчинил, и не будут стрелять.
Меня это устраивает.

***

Мы покидаем Ритаку.
Я везу Рокэ, он не торопится с меня слезать. Когда ему хочется пить, я передаю ему флягу, изменяя свою форму.
Он спрашивает:
– Как быстро ты можешь добраться до столицы?
– Я один – за пару часов. – Я не лгу, но мне верит только Рокэ. – С вами – часов за пять-семь. – Я могу быстрее, но не хочу хвастаться впустую. К тому же мне надо заботиться о всаднике. – Будет немного трясти.
– Насколько большим ты можешь стать? – спрашивает Рокэ.
– Не знаю, не проверял. – Я озираюсь. Вокруг целый полк охраны, с одной стороны дороги – лес, с другой – поле. – Мы удалились от реки, там было бы проще.
– Впереди луга, – говорит Рокэ. – Ли, отправь кого-нибудь, чтобы приказали пастухам убрать скотину. Ричард, вы едите животных?
– Это неинтересно, – говорю я. Ещё я говорю: – Я не буду обсуждать еду при других.
Савиньяк меня ненавидит. Это приятное ощущение.

На лугу я делаюсь очень большой. Я сыт, я могу расти и расти. Вот я размером с Надорский замок, вот больше него. Я могу стать горой размером с Бакру или Польвару, могу перегородить Астраповы врата, могу сделаться мостом отсюда и до Агариса.
Рокэ говорит:
– Хватит. Уменьшись до удобного размера.
Я становлюсь умеренно большим – высотой примерно с коня, но длиннее.
– Вы не спросили, насколько я могу уменьшиться, – шучу я.
– Даже если ты превратишься в мышь, вряд ли найдётся кот, способный как следует тебя съесть, – вздыхает Рокэ.
Он и правда сожалеет, что меня нельзя убить.
А я думаю, это справедливо: он бессмертный, я тоже.
– Ты будешь сражаться на стороне Талига? – спрашивает Рокэ.
– Талиг мне безразличен, – говорю я. – Я буду сражаться на вашей стороне. Надо кого-нибудь съесть?
Мы возвращаемся к дороге. Все очень восхищены моими размерами. Это приятно. Это называется "польщён". Это тревожное слово: лестью можно обмануться.

– Ричард, вы сможете перенести нас всех – весь отряд – к столице за один день? – спрашивает Рокэ.
– Без коней – часов за десять, – говорю я. – С конями дольше, и они перепугаются. Это неприятно.
Рокэ многозначительно смотрит на Савиньяка: видишь, какой хороший и полезный мой Ричард, а ты хотел его взорвать.
Офицеры кругом восхищённо ругаются.
Я говорю: но вы ведь хотите не в столицу.
– Да, – говорит Рокэ. – Уничтожение Эйнрехта не помогло, в Кадане и Гаунау теперь тоже целые армии бесноватых.
– Целые армии? – мечтательно спрашиваю я. – Рокэ, давайте поедем прямо сейчас. Кто вам нужен, чтобы принимать капитуляции?
– Я справлюсь сам, – отвечает Рокэ, и мне делается очень тепло – теплее, чем от солнца. – Ли, отвезёшь его величеству моё письмо. Я должен воспользоваться возможностью и обезопасить границы Талига.
– А когда это чудовище наестся, то будет охотиться на одиночек? – хмыкает Савиньяк. Он не хочет видеть во мне того Окделла, которого он знал. Он прав–- меня он не знал вовсе.
– Ох, Ли, всегда остаются Гайифа, Кагета, Холта…
– А когда бесноватые закончатся? – не унимается Савиньяк. – Будешь кормить его преступниками?
– Разве это не прекрасная идея? – Рокэ улыбается. – Представь, какими законопослушными все сразу станут.
– Одна казнь ничуть не лучше другой, – бормочет Савиньяк.
Я ничего не говорю. Я не хочу, чтобы кто-то, кроме Рокэ, знал, что я могу не есть.

Мы останавливаемся. Солдаты довольны передышкой.
Все едят. Мне тоже хочется человеческой еды, но я не прошу. Если я стану обычным, в меня начнут стрелять. Будет некрасиво, и могут задеть Рокэ.
Рокэ пишет письмо, а потом спрашивает, хочу ли я поесть по-человечески, и я начинаю плакать от обиды – хочу, конечно, но разве мне позволят? Я сворачиваюсь в клубок, чтобы никто не видел моих слёз. Рокэ подходит так, чтобы погладить меня по лбу – глаза я прячу лапами.
– Они не будут стрелять. Они поверили, Ричард.
Когда он видит мои слёзы, его передёргивает от отвращения.
– Выпейте, – говорю я.
– И ты сделаешь это здесь? Перед всеми? – Он в ярости, но сдерживается.
– Нет. Вам станет лучше.
Он собирает мои слёзы в пригоршни. Я не знаю, каковы они на вкус, но он пьёт их и умывается ими как водой.
– Со мной вы никогда не будете страдать от жажды, – говорю я.
– Голод они тоже утоляют, – говорит Рокэ. Он очень удивлён, но я не знаю, чем.
– Вы человек, вам надо есть.
– Превратись и умойся, – говорит Рокэ. – Ручей вон там.
– Мне нужна одежда, – говорю я.

Мне находят одежду, и Рокэ идёт со мной к ручью, чтобы в меня не стреляли.
Он смотрит на моё человеческое тело с болезненным любопытством. Он хочет знать: когда я потребую от него того, чего хочу, буду ли я большим и с продолжениями или таким, как сейчас.
Я ничего не говорю и стараюсь не думать о его теле.
Я хочу обнажить и поцеловать его сердце, но не хочу его ранить.
Это причиняет мне боль.
За нами всё время следят, поэтому я не прикасаюсь к нему, даже не приближаюсь. Я не хочу, чтобы другие знали, что я сделал. У людей странные представления о принадлежности. Они будут думать, что Рокэ унижен.
Может быть, он сам думает, что унижен.
Я не знаю, так ли это. Я думаю: надо напоить его допьяна, чтобы он совсем ни о чём не думал.
Мои слёзы лучше любых лекарств и крепче касеры, а Рокэ недостаточно человек, чтобы упиться ими до бесчувствия.

Я одеваюсь, мы возвращаемся к общей стоянке, и мне дают человеческую еду.
Я ем, и мне хочется спать.
Рокэ недоволен, спрашивает: что вы ему подмешали?
А я говорю: ничего не подмешивали, просто я много волновался сегодня. И спрашиваю, можно ли мне поспать.
Рокэ говорит, что мы можем сейчас же свернуть на север, и я посплю в какой-нибудь гостинице по дороге.
Я понимаю: он уводит меня от этих людей и от Савиньяка, который хочет меня убить.
Я говорю: хорошо; возьмите то, без чего не можете обойтись.

Когда он прощается с Соной, она меня узнаёт. Это так приятно, что уже больно. Я подхожу, чтобы дать ей сладкого хлеба – я оставил для себя на потом.
Рокэ говорит: видишь, она тебя помнит.
Я говорю: мы же не будем делить лошадь.
Тогда он говорит: ты стал такой высокий, тебе лучше обзавестись конём покрупнее.
Я с трудом сдерживаю слёзы. Они ещё пригодятся, когда нас не будут видеть.

***

Я бегу на север, Рокэ сидит у меня на спине и держится за наросты, которые я сделал специально для него.
Я бегу очень быстро, ветер свистит вдоль моих каменных боков. Я большой, сильный и очень красивый. Я очень себе нравлюсь.
Когда я останавливаюсь, я спрашиваю у Рокэ:
– Вам нравится, как я бегаю?
У него кружится голова, он держится за мой бок, чтобы не упасть.
– Очень быстро, – говорит он. – Где мы, Дикон?
– В Надоре. Вон там озеро.
Он проводит ладонью по моему телу. Очень тепло. Хорошо.
Он спрашивает: ты можешь вывести их из Лабиринта?
Я говорю: нет; это должен сделать кто-то живой, кто их любит; вы знаете хоть одного такого человека?
Рокэ не знает.
Мне очень грустно.
Я говорю: я не знаю, почему я смог выйти; меня ведь тоже никто не любит.
Рокэ не спорит. Он спрашивает, могу ли я поднять замок.
Я могу, а зачем?
Он говорит: ты можешь там поселиться; там могут поселиться твои наследники. У тебя могут быть дети, как у человека?
Я говорю: как у человека, наверное, нет.
Я поворачиваю голову, и мы смотрим друг на друга.
Рокэ говорит:
– У меня есть сын. Я отправил его в Кэналлоа.
Я говорю: когда скормите мне тех, кого хотите, я могу отвезти вас туда. Я наемся впрок надолго.
Он говорит: я об этом не думал. Ты хочешь отдохнуть здесь?
Ему нужна гостиница, и я соглашаюсь свернуть к тракту. Я хотел увидеть озеро. Я думаю: если я стану достаточно живым, смогу ли я вывести из Лабиринта свою семью? Являемся ли мы ещё семьёй? Поверят ли они мне, как я поверил Альдо? И что я буду делать, если поверят?

***

В гостинице нас узнают и очень удивляются. Рокэ не называется, а я молчу. Я думаю, что мне нужна новая одежда, хорошая, но здесь такой нет, нужно искать в городе. Я не хочу ни в какой город, если там нет еды для меня.
Рокэ не голоден, я тоже, поэтому мы только перекусываем, а потом идём спать. Хозяин говорит, что у него много хороших комнат, но Рокэ требует две смежные, чтобы нам не расходиться далеко.
Он выгоняет назойливого хозяина и спрашивает: тебе нужно, чтобы я был рядом с тобой?
– Да, – говорю я. – И я хочу только отдохнуть.
Я понимаю, что он боится. Сопротивляется страху, но всё равно боится, что я продолжу.
Я не знаю, нравится ли мне его страх.
Но сейчас хочу только спать.

Я раздеваюсь. Сохраняю размер и форму человеческого тела, но превращаю его в каменное.
Когда я ложусь, Рокэ замирает в шаге от кровати.
Он не хочет ложиться рядом со мной, но не хочет оставлять.
Я говорю: когда захотите спать, идите в другую комнату.
Я кладу руки на одеяло, закрываю глаза и засыпаю.
Рокэ говорит: Дикон, ты можешь остаться человеком? Я буду рядом, я не позволю тебя убить.
Я отвечаю: когда-то вы обещали то же самое. И я стал тем, что я есть.
Если честно, я сам не знаю до конца, что я такое.

***

Когда я просыпаюсь, Рокэ спит в неудобном кресле. Я разуваю его и кладу в тёплую постель.
Я не отхожу далеко.
Когда он близко, я могу не есть. Я хочу его трогать, но это не нужно.
Я принимаю форму большой собаки и ложусь на пол. Мне удобно и спокойно. Я думаю: мы доберёмся до какого-нибудь ручья, и я искупаюсь.

Утром Рокэ приказывает принести тёплую воду для умывания для нас обоих. Я не спорю.
Завтракаем тоже вдвоём.

Я спрашиваю: почему так много бесноватых? Вы разве не всех убили?
Он говорит:
– Их было меньше, но в последний год… – Пожимает плечами. – Они стали другими. Более организованными. Их становится всё больше и больше – некоторые люди будто сознательно выбирают безумие. В Дриксен война: Фельсенбурги и Штарквинды держат под контролем север, но нам приходится драться, чтобы эта погань не ползла в Марагону и Гельбе. Хайнрих рассчитывал захватить Кадану, но вместо этого вынужден оборонять собственные города от орд бесноватых. Они собираются в толпы по тысяче человек, ничего не умеют, но убивать хотят больше, чем жить. Если они захватывают деревню или город, нормальных людей там не остаётся.
Я говорю:
– Это потому, что у вас не было Повелителя Скал.
– И ты?.. – Он смотрит насмешливо и немного настороженно.
– Мои долги выплачены моей смертью. Моя связь со Скалами не разрушена. – Теперь я смотрю мимо него, и мне неудобно под его взглядом. Он всё ещё сильнее меня – не телом, чем-то большим, чем тело. – Что вы сделали с теми, кто меня убил?
– Выживших наградил. – Он пожимает плечами. – Ты всё-таки убил королеву.
– Я сделал это из-за вас. Это она заставила меня отравить вас. Я услышал её разговор со Штанцлером. Я рад, что вы не ослепли.
– А я мог?
– Да. В Лабиринте я видел вас слепым. Вы помните, что видели там?
Он долго молчит, и мы едим человеческую еду. Она, наверное, не очень хорошая, но мне всё равно нравится.
– Я, наверное, был в каком-то смысле слеп, – говорит Рокэ. – Я знал, что рядом со мной загадочный человек, который однажды спас меня. – Он усмехается. – Я принял его за Леворукого. Потом был другой, похожий на Ли… Он выбранил меня на старогальтарском и выгнал. Сказал: "Пошёл вон отсюда, щенок, и свиту свою забирай".
– Сколько лет прошло?
– Почти четыре. Сегодня двадцатый день Летних Ветров четвёртого года круга Ветра.
Я говорю:
– Круг Скал не закончился. Сейчас четыреста четвёртый год круга Скал.
– И когда Скалы отпустят нас к Ветру? – Он шутит, но я отвечаю серьёзно:
– Когда у вас будет Повелитель Скал.
– Ты же сказал, что не сможешь оставить наследника по крови.
Я пожимаю плечами:
– Это же вы говорили, что "невозможно" – глупое слово. Вы станете мной, чтобы это сделать. Замените меня, как положено Ракану.
Он морщится. Ему не нравится это слово.
– Значит, тебе нужна женщина.
– Я не знаю, что мне нужно. Вам нужно остановить бесноватых.
– Ты можешь не убивать их всех?
Я не знаю. Он понимает, что я не знаю.
Он платит за постой и еду, покупает для меня красивый плащ – единственную хорошую вещь, которую может предложить хозяин гостиницы. Плащ синий, но я не спорю – сейчас проще притвориться человеком Алвы, регента Талига, чем быть мёртвым герцогом Окделлом.

Когда мы уже идём к северу, Рокэ спрашивает:
– Ты хочешь съесть тех, кто тебя убивал?
Я не сразу понимаю, что он имеет в виду. Я говорю: нет; используйте их как-нибудь. Я говорю: если хотите, я могу их напугать.
Он говорит: они испугаются, как только узнают, что ты жив.
И я понимаю: ему самому не по себе от моего существования.
Я спрашиваю: как вам нравится невозможность отомстить?
Вместо ответа он спрашивает: ты пытался меня простить?
– Я хотел мира с вами, – говорю я, и мне кажется, что годы, отделяющие меня от весны триста девяносто девятого года, тают, подобно утреннему туману под солнцем. – Они заставили меня вас отравить.
– Не думаю, что целью Штанцлера была моя смерть. – Рокэ тоже становится похож на себя прежнего. – Он послал бы кого-нибудь потолковее. Они хотели подставить тебя и избавиться от свидетелей – Килеана и братьев Ариго.
– А Придда вы зачем убили? Он ничего не знал.
– Он участвовал в убийстве Джастина.
– Нет, – говорю я. – Вы ошиблись. Он ничего не знал.
Рокэ пожимает плечами. Чужие смерти его не трогают, а своей у него больше нет.

Я оглядываюсь на тракт – никого – и начинаю превращаться.
Я не тороплюсь, а Рокэ неспешно отступает назад. Я протягиваюсь к нему, подставляю чашу с сиденьем – трон для моего господина, моего Сердца. Я знаю, как горько он усмехается, вверяя себя моей каменной плоти.
Я возношу его себе на спину, я окружаю его надёжной защитой, а он спрашивает:
– Ты можешь сделать часть себя прозрачной? Я хотел бы видеть…
Это любопытно. Я могу быть плотью, могу быть камнем, могу быть чем-то средним. Сильно ли стекло отличается от камня? Его делают из песка. Для этого волшебства нужна сила Рокэ.
Я говорю: погладьте там, где хотите смотреть; пожелайте видеть сквозь меня.
– Тебе не больно? – спрашивает он, протирая в моей каменности окна.
– Я взволнован, – говорю я. – Я тоже хочу вас потереть.
Он вздрагивает.
Я говорю: я не буду, пока это не станет необходимостью.
Он откидывается на свой трон, и я шевелюсь, подстраиваясь под форму его тела, делаю верхний слой пружинистым, чтобы хоть немного пригасить тряску.
– Беги, – говорит Рокэ. – Я хочу увидеть, как ты бежишь.

Я очень осторожен. Я не топчу поля и не ломаю лес. Я перепрыгиваю реки и огибаю постройки. Я не пугаю стада.
Я бесшумен, стремителен и прекрасен. Я очень силён.
На мне сидит бог моего мира.
Я спрашиваю: Рокэ, вы знаете, что мы дети богов?
Он знает.
Я говорю: Рокэ, мы можем всё.
Он не отвечает, и я понимаю, что он устал.
Теперь я ступаю неторопливо и плавно, стараясь раскачивать его поменьше, и останавливаюсь у реки.

Он спускается с моего бока – утомлённый, но прекрасный. Он знает, чего я хочу. Он говорит: я искупаюсь, а потом ты дашь мне своих слёз.
Я и так готов плакать от счастья.
Я спрашиваю: вы позволите?
Он чувствует меня, я чувствую его. Ему отвратительно его желание, но его тело, развращённое, приученное к удовольствиям, полнится истомой и предвкушением.

Я тоже купаюсь.
Одежда лежит на берегу.
Когда мы выходим из воды, я не превращаюсь, только стряхиваю воду, а Рокэ подаю полотенце. Он позволяет мне вытирать себя, хотя ему противно. Я плачу от восторга и от грусти, и он соглашается слизывать маленькие человеческие слёзы с моего человеческого лица.
– Ненавижу вас, Ричард, – говорит он.
– Ваша ненависть никогда не сравнится с моей. – Я целую его. Он пытается отвернуться, вырваться из моих объятий, он кусает меня за язык, ему плохо – но в этих попытках нет инстинктивной целеустремлённости. Я противен его мыслям и чувствам, я чудовище – изначальная тварь, такая страшная для любого живого человека. Но моё тело, созданное Лабиринтом, идеально подходит другому, созданному там же.
Я мельком думаю: чтобы у меня родился ребёнок, мне нужна женщина из Лабиринта.
Это будет непросто, ведь я люблю только Рокэ, но мы что-нибудь придумаем. Он придумает что угодно, только бы избавиться от меня.

А сейчас я укладываю его на плащи, на полотенце, ещё влажное, но уже согревшееся из-за моего жара. Моих слёз совсем немного, но Рокэ хватает, чтобы захмелеть.
Он твердит, что ненавидит меня, что это мне стоило бы исполнить женскую роль, что однажды он заставит меня вернуться в Лабиринт.
Его тело раздвигает ноги, насаживается на пальцы, дрожит под поцелуями. Его тело прочнее человеческого и чище.
Я больше, чем моё тело, и туман Лабиринта, обманчивый и счастливый, окутывает нас обоих.
– Не своди меня с ума, – говорит Рокэ. – Уж лучше лиши сознания.
– Нет, – говорю я. – Вам не повредит немного безумия, не то оно застоится и испортится.
Он колеблется, и я не спешу.
Ясность мысли превратит наше соитие в унизительную для него пытку. Мои пальцы внутри него, и я чувствую, как он трепещет. Какой он нежный и живой, но всё же не такой, как все прочие люди.
Если он согласится на безумие, соитие принесёт ему наслаждение, какого он никогда не испытает ни с одним человеком, и он всю жизнь будет помнить, что согласился.
Я пытаюсь угадать его желание – чего он хочет больше, бездумного животного удовольствия или сознательного, но гордого страдания?
Он не хочет страдать. И не может согласиться на удовольствие.
Тогда решение принимаю я.

Я высовываю свой большой язык, собираю им лиловые слёзы и заставляю Рокэ пить, пока он не начинает ёрзать подо мной. Я облизываю его лицо и шею, мой туман, моя густая тень охватывает всё его тело – он буквально тонет в наслаждении, дышит им, пьёт его. Оно течёт в Рокэ через все телесные отверстия, даже через вот эти крошечные в коже.
Человеческое тело устроено так, что некоторые места способны доставить больше удовольствия, чем другие. Рокэ в этом похож на человека. У него чувствительные соски, член и зад. Достаточно ласкать их, и он будет извиваться, без слов умоляя о большем и стремясь к экстазу.
– Хотите меня? – спрашиваю я, растягивая его своими твёрдыми гладкими пальцами. – Хотите почувствовать внутри себя орган чудовища?
– Да. – Он не помнит сейчас, кто мы такие. Он хочет только наслаждения.
У меня большой мужской орган. Если сделать такой из камня и засунуть в человека, будет очень больно.
Поэтому я вдвигаюсь в него живой плотью, упругой и несгибаемой, но не твёрдой.

Он стонет. Ему нравится. Он просит ещё. Он говорит, что был дураком, когда отказывался. Он, наверное, даже понимает, что потом ему будет хуже, чем с похмелья. Но сейчас ему хорошо. Он купается в наслаждении, отдаётся счастливой человеческой похоти. Он говорит, что готов быть для меня самкой.
Говорит много разных слов, описывая то, чем мы занимаемся.
Я плачу от любви, и мои лиловые слёзы падают на его лицо. Я собираю их поцелуями и поцелуями же заставляю Рокэ пить.
Когда я закрываю ему рот, он только стонет и поднимает бёдра навстречу моему телу. Ему нравится чувствовать в себе мой член. Он ждёт семени – и моё человеческое тело может пролить его подобие.
Это происходит, и Рокэ думает, что сейчас всё закончится. Ему мало, он хочет ещё. Но я ведь не человек. Я могу больше.
Он говорит: сильнее, я чувствую себя таким бесконечным.
Разумеется. Сейчас он почти всемогущ, и моё счастье, что он не хочет изгнать меня немедленно.
Я выхожу из него и говорю: повернись, я сделаю очень сильно.
И непобедимый Рокэ Алва переворачивается лицом вниз и встаёт на четвереньки, чтобы я мог поиметь его в зад. Моя человеческая гордыня торжествует. Моя человеческая стыдливость осталась в далёком прошлом. Сейчас, вылив подобие семени, я чувствую ещё большую похоть, чем до этого. Наверное, мне передаётся похоть Рокэ – у него она вполне человеческая.
Он подвывает подо мной и вскрикивает, когда я толкаюсь особенно сильно. Он говорит, что ему больно, что он хочет кончить, что хочет больше.
Я не изменяю своё тело, чтобы не навредить ему; я заливаю его лиловым туманом Лабиринта, и он кричит в голос, насаживается на мой член, лихорадочно лаская свой. Он рвётся к экстазу, как обезумевшая лошадь – к обрыву. И в этой бешеной смертельной скачке я получаю ещё одно наслаждение – оно принадлежит не мне, а Рокэ, но и отголоска достаточно, чтобы я содрогнулся и охнул, словно живой человек.
Я чувствую себя не чудовищем, а мужчиной.
Я не знаю, кем чувствует себя Рокэ. Вряд ли он задумывается об этом. Ему хорошо, и его восторг не испорчен никаким страданием. Оно придёт позже.

Мы долго лежим на плащах и полотенце.
Я не чувствую усталости, но мне нравится быть рядом с Рокэ. Я охраняю его.
Он просыпается и говорит:
– Спасибо.
Я удивляюсь.
Он говорит:
– Мне было так хорошо.
– Вы этого не хотели.
– Я не хотел унижаться, терпеть тебя ради общей выгоды…
Он самый смелый человек из всех, кого я знаю. Я люблю его.
– Значит, чтобы вам не было плохо, мне надо поить вас своими слезами?
Он не отвечает, я должен догадаться сам.
Я спрашиваю:
– Вам мерзко сейчас?
– Нет, – отвечает он устало, и я понимаю, что если он что-то и чувствует, то только растерянность. – Я хочу есть, отнеси меня к какому-нибудь трактиру.

Сначала я отношу его в ручей, чтобы вымыть.
Я стираю полотенце и просушиваю его.
Я одеваюсь быстрее Рокэ и успеваю поцеловать его руку раньше, чем он наденет перчатки.
– Что это, Окделл? – спрашивает он. – Ещё одна присяга?
– Моя присяга вам началась со смертью моего отца.
– Ты, вышедший из Лабиринта, ещё зовёшь Эгмонта отцом?
– А вы перестали звать отцом Алваро?
– Я не ты, – бросает он и отворачивается.
Ему понравилось отдаваться мне, но неприятно помнить, что я чудовище.
Люди устроены очень сложно, а Рокэ особенно.
Я говорю: я тоже хочу есть, можно мне поискать бесноватых?
Он говорит: мы сейчас в Лараке; их стараются не пускать через границу. Потерпишь?
Конечно, я потерплю.

***

Бесноватые попадаются нам раньше трактира. Пять человек на хороших лошадях скачут на юг по узкой лесной дороге. Я чую их за хорну.
Я говорю: Рокэ, я поем.
Он говорит: оставь одного-двоих для допроса.
Я не знаю, получится ли.

Я ссаживаю Рокэ заранее. Он возражает – он мог бы расправиться с этой пятёркой и без меня. Но я хочу есть, а не сражаться.
Я делаюсь длинным и тонким, как змей с лапами. Бегу между деревьями. Мне нравится производимый мной зловещий шорох.
Бесноватые не могут его оценить. Я хватаю и сразу проглатываю переднего. Второй летит на землю – живой, но с перебитым хребтом, очень хорошо. Третий и четвёртый хватаются за оружие, пятый поворачивает назад, и я настигаю его, чтобы ударить. Четвёртый стреляет, и я, рассердившись, перекусываю его пополам. Третьего хватаю большой лапой и держу, пока он не понимает, что не выберется, а в это время доедаю четвёртого. Мне удалось не убить ни одной лошади. Я очень собой доволен.
Я хочу вернуться к Рокэ, но он приезжает сам: выбрался на тропу и поймал испуганную лошадь. В перемётных сумах есть сыр и вяленое мясо, в его фляге – чистая вода. Он предпочёл бы вино, но не капризничает.

У нас трое пленников. Они очень напуганы.
Я принимаю самую удобную форму – большого ящера. Теперь я меньше, чем был, когда напал на них, но их страх только возрастает. Они забывают даже о своей бесноватости, но я знаю, что они станут прежними, как только я отвернусь.
Они всё рассказывают Рокэ: бесноватые Гаунау сбились в армию, захватили Мрм и Альте-Вюнцель, а после двинулись на Липпе; эти пятеро должны разведать, собирается ли Талиг помогать союзнику-Хайнриху.
Они не очень умны, но их командиры вполне толковы.
– Кто-то сумел взнуздать эту шваль, – говорит Рокэ. – В Дриксен было похоже.
Я лежу, устроив лицо на передних лапах.
– Можешь поесть, – говорит Рокэ.
Я зеваю. Я не голоден.
Рокэ зевает тоже – он устал и хочет вздремнуть.
Я говорю: давайте я сделаю для вас комнату и ложе; вы отдохнёте, а потом я поем.
Он говорит: пара часов ничего не решит.

Я превращаюсь в человека, чтобы привязать бесноватых и заткнуть им рты. Потом я становлюсь большим ящером – размером с крестьянский дом, с комнатой внутри.
– Уютно, – хмыкает Рокэ, поднимаясь в неё. Гладит стену, и это очень приятно, будто он погладил меня по животу. – Ты тёплый.
Он подкладывает себе под голову узел с моей одеждой, ложится на мой плащ и накрывается своим.
Я дремлю чутко, он спит спокойно и без сновидений. Моя сущность защищает его от кошмаров и навеянных Лабиринтом вещих снов.
Я знаю, там ждут другие. Если мир заполнят бесноватые, если умрут все потомки богов, мы выйдем, чтобы съесть всех остальных и присвоить мир. То, что я снаружи, заставляет остальных сидеть смирно. Я – больше, чем они. Я силён и доволен этим.

***

Меня будит Рокэ. Трёт стену, словно щекочет.
Бесноватые совсем сошли с ума: пускают слюни и не двигаются.
– Значит, страх перед тобой они испытывать всё же способны.
– Вы завидуете? Вы, наверное, можете сделать с ними что-нибудь ещё.
– Возиться с каждым? И что потом?
– Там, где вы, новые не появляются, правильно?
Он пожимает плечами: я не могу быть везде.
– Да, – говорю я. – Везде должна быть ваша власть.
– Будет очень скучно завоёвывать Золотые Земли в твоём обществе.
Я обижаюсь и не говорю ему отвернуться, когда начинаю есть. Эти три существа уже и не люди, и не бесноватые, но они живые, и я присваиваю себе их жизнь. Её становится больше во мне. Мне их даже немного жаль, но для них уже всё было кончено.
Я говорю: Рокэ, в следующий раз попробуй подчинить бесноватых своей воле.
Он спрашивает: и что тогда?
Я говорю: заставишь их служить себе; сделаешь безвредными; используешь как каторжников – и они не побегут.
Он говорит: Дикон, мы уничтожаем мир.
Я думаю: вы смотрите на изначальную тварь с лицом то ли ящерицы, то ли кота, а видите своего оруженосца.
Осторожно приблизившись, я трогаю Рокэ кончиком носа.
– Что это? – спрашивает он. – Проявление нежности?
Я не отвечаю, только смотрю. У меня очень красивые глаза. Он гладит меня по лицу – молча. Потом говорит: давай спасём Хайнриха, пусть присягнёт мне.
Я говорю: он мой вассал.
– Ты ревнуешь? – Рокэ смеётся.
Я говорю: я хочу его напугать.
Рокэ говорит: помогать не стану.
Мне весело. Я поднимаю Рокэ на спину и быстро бегу на север.

Альте-Вюнцель и Мрм по пути. Если как следует напугать бесноватых, можно избавиться от них довольно быстро.
Рокэ спрашивает: как много людей ты можешь съесть за один раз?
Я понятия не имею.
Я говорю: убить могу многих.
Он говорит: не ссаживай меня перед боем, а отвези к командиру; я его убью, и остальные должны будут сдаться.
Я говорю: они могут этого не сделать.
Рокэ говорит: в море всегда получалось, а я не проигрываю поединков.
Я хочу заняться с ним любовью. Он чувствует это и замолкает, растерявшись: его развращённость и привычка к плотским утехам не против новых развлечений, но его гордыня поит его гневом и отвращением.
Я понимаю: его до слёз бесит не то, что он поддался моему желанию и согласился на мои требования, а то, что я посмел принудить его и потребовать большего.
Если бы он мог, он бы меня убил. Когда-то я тоже не мог его убить. В этом плане мы теперь в расчёте.
Он говорит: между нами никогда не будет расчёта; я никогда тебя не прощу.
Мне не нужно его прощение. Мне нужно, чтобы он был рядом со мной. Я хочу его удовольствия почти так же сильно, как своего.
Он согласен и поэтому отвратителен сам себе.
Я обожаю его таким. Он говорит: тебе не удастся меня искалечить.
Я думаю, что уже сделал это. Но Рокэ может вырастить из своего поражения новую силу.
Он говорит: я уже её получил; ты пожираешь и топчешь моих врагов, ты огромен, как гора, и совершенно непобедим, но когда я приказываю, ты подчиняешься.
Когда я думаю о своей покорности, мне хочется сделать покорным его. Он говорит: нет; сначала бесноватые Гаунау.
Он знает, что похож на потаскуху, требующую плату вперёд, и это заставляет его страдать.
Я весело бегу вперёд. Я люблю его целиком: с его озлобленностью, жестокостью, подлостью, кровожадностью, развратностью, лицемерием, дурными шутками; с его одиночеством и уязвимостью, тайной мечтательностью и разбитым сердцем. Я не ревную его к его женщинам: он никогда не позволит им завладеть собой. Я не ревную его к жизни или Талигу. Я получил от него то, что хотел. Я могу его защищать. Могу убивать его врагов.
Он не слышит – скорость отвлекает его от моих мыслей.

***

В Альте-Вюнцель спасать уже некого и нечего. Есть тоже некого – бесноватые ушли отсюда.
Весь город – одно большое пожарище.
Я бежал быстро и по пустынным местам, но не успел.
– Беженцы ушли на запад, – говорю я. – Они двигаются не медленнее бесноватых и знают, что Хайнрих будет защищать столицу.
– Если они были, – говорит Рокэ.

Мы нагоняем толпу на полпути в Мрм.
И я понимаю, что беженцы смешались с бесноватыми. Стали такими же, как они.
Я стою на пригорке, притворившись большим валуном, и спрашиваю Рокэ: ты видел такое раньше?
Он говорит: в Олларии было похоже. Потом они перестали заражать друг друга… Теперь снова?
Я говорю: ты император. Ты должен их вылечить.
Он морщится. Ему не нравится, когда он что-то должен.

Мы смотрим на толпу – в ней около трёх тысяч человек. Мужчин больше, многие носят форму и коричневые повязки на шляпах и рукавах. У кого нет шляпы – повязал коричневую тряпку на голову. У женщин такие тоже есть.
Остальные в цивильной одежде без знаков различия. Детей младше десяти лет нет. Немощных, больных, хромых, неспособных идти – нет.
Впереди несколько человек едут на телеге. Один во всём коричневом, другой держит древко коричневого знамени с жёлтым кругом. Иногда они скандируют: "Сила! Сила!" Тогда толпа шагает в ритм.

Я спрашиваю: Рокэ, куда они дели детей?
Он говорит: они идут третий день; им нужно было что-то есть по дороге.
Я говорю: убить их всех?
Рокэ говорит: притащи мне главного и растопчи колонну; увидев раненых и кровь, они займутся друг другом.
– Ты думаешь? – спрашиваю я. – Если я не справлюсь достаточно быстро, не позволяй на себя напасть. Я хочу плакать от любви, а не от горя.
Он смотрит на меня недоверчиво. Хочет спросить, точно ли я Ричард Окделл.
Я убегаю.

Всех главных вместе с телегой откидываю лапой так, чтобы они не убились, но и убежать не могли. Лошади мчатся вперёд, волоча за собой оглобли. Я поворачиваю к толпе.
Они кричат в ужасе и отчаянии и бросаются по дороге назад.
Я бегу по ним. Хватаю тех, кто в коричневых куртках, и ем. Они самые сытные. Я делаю это быстро, чтобы успеть добежать до хвоста колонны.
Рокэ окликает меня с пригорка. Просил же не высовываться!!!
Я смотрю на него, как дурак: у меня во рту человек в коричневой куртке, уже почти задохнулся, но ногами ещё дрыгает. Я сжимаю челюсти и за хрустом не слышу, что кричит Рокэ. Бросаю недоеденного и, дожёвывая откушенное на бегу, тороплюсь к нему.

– Что ты хотел? – спрашиваю я, отряхивая кровь и мусор с лап. Что-то зацепилось за плечо. Рокэ подходит, чтобы выдернуть из меня багор.
– Чтобы ты вернулся. К Липпе эти красавчики уже не придут. Давай-ка посмотрим, что осталось от твоего мячика.

Не так уж мало: погиб только возница. Знаменосец получил по голове, а военный вождь и два его "лейтенанта" только сломали несколько костей. Это не мешает им говорить.
Я не слушаю слова. Я разглядываю людей.
Рокэ говорит, что я могу съесть знаменосца – он для нас бесполезен. Я высовываю большой язык и забираю его в рот, как жаба – комара.
От одного из лейтенантов начинает плохо пахнуть. Другой сдерживается, чтобы не выплюнуть свою еду.
Вождю очень хочется убежать.
Рокэ тоже это видит. Он говорит: сидеть.
Вождь сидит. У него сломаны рёбра и предплечье, он может убежать. У лейтенантов сломаны ноги – у одного обе, у другого только одна. Люди со сломанными ногами не бегают, и на их счёт можно не беспокоиться.

Я удлинняюсь, окружаю верхушку пригорка каменной стеной. Это производит хорошее впечатление.
Рокэ узнаёт, что кто-то придумал ритуал, который заставляет обычных людей присоединяться к бесноватым. Их научили, они читают какую-то литанию и заставляют обычных есть людей. В жертвы назначают тех, кто не может присоединиться к армии.
– Что вы сделали с детьми и стариками? – спрашивает Рокэ.
– Стариков бросили, зачем с ними возиться, – пожимает плечами первый лейтенант, у которого сломаны обе ноги.
– С детьми?
Я люблю Рокэ, когда он такой злой.
– Позабавились, поели, засолили впрок, – цедит первый лейтенант. – Что зря добру пропадать. От здоровой бабы хоть польза может быть, а от сопляков какая?
– Убей их, – говорит Рокэ. – Можешь – медленно?
Я говорю: они не могут испугаться больше, чем сейчас.
Рокэ говорит: заставь их плакать.
Я подсовываю морду поближе к нему и говорю: поцелуйте меня.
Рокэ гладит меня по лбу и на пару мгновений прижимается скулой к носу. Этого достаточно.
Я говорю: теперь смотрите.
Я делаю в себе трон для моего Сердца.
Я выпускаю длинные продолжения и начинаю комкать человеческие тела тех, кто попытался поднять себя над людьми. Я ломаю им ноги, а они в кровь разбивают себе руки, пытаясь вырваться из моей хватки. Я делаю длинные острые продолжения и протыкаю их тела в разных местах – так, чтобы не задеть сердце или голову.
Они очень кричат.
Я почтительно спрашиваю у Рокэ: вы довольны?
Он говорит: да, можешь их доломать.
Я бросаю их на землю и расплющиваю ударом хвоста. Рокэ нежно гладит меня по боку. Ему нравится то, что я делаю.
Он говорит: должен быть способ обратить бесноватого в обычного человека.
Я спрашиваю: будем догонять разбежавшихся или пойдём в Мрм?
Рокэ решает – в Мрм.
Он спрашивает, могу ли я превратиться не в ящера, а в кота.
Я могу, но ему будет неудобно скакать на кошке.
Мы смеёмся вместе.
Я говорю: мне проще быть ящером.
– Земным драконом, – говорит Рокэ. – Они будут обзывать тебя червём.
Я смеюсь и говорю: они будут делать это, потому что им очень страшно.

Мы отправляемся в Мрм.

Бесноватые, которых мы допрашивали, были уверены, что он уже захвачен. Они ошиблись.
Город горит, на улицах ещё дерутся.
Рокэ призывает дождь – он сам вряд ли понимает, что призвал его. Люди и лошади вязнут в грязи. Я охочусь на бесноватых офицеров и топчу рядовых. Местные жители сначала пугаются, а потом радостно кричат: дракон! Дракон! На нашей стороне дракон!
Рокэ они обзывают то святым Адрианом, то каким-то там охотником.
Я хочу оставить его в безопасном месте, но это же Рокэ. Он буквально отказывается с меня слезать.
Он знает, что я не могу его сбросить.
Я оббегаю весь город раза четыре. Мы останавливаемся возле аббатства – оно тут самое прочное. Я вижу – монахи готовы были сжечь себя и тех, кто им доверился, только бы не попасться бесноватым.
Увидев Рокэ, они падают на колени и начинают молиться.
Он не пытается это прекратить. Он требует к себе хоть какого-нибудь начальника. Это оказывается глава совета гильдий – седой и высокий ткач. Я бы заподозрил в нём кузнеца или гренадёра, но Рокэ ему верит.
Рокэ говорит: наловите мне бесноватых, я хочу посмотреть, нельзя ли их вылечить.
Ещё он говорит, что нам нужна чистая одежда, горячая вода и человеческий ужин.
Я так хочу какао, – думаю я и едва не плачу, как капризный ребёнок.

***

Наконец-то для меня находится достойный костюм! Золотого шитья могло бы быть и побольше, но я доволен, что хотя бы похож на приличного человека.
Мы ужинаем в доме бургомистра. Все в трауре – у всех кого-нибудь убили. Они говорят: вы спасли город, ваш дракон спас город. Они знают, что я и есть дракон, но не могут привыкнуть к этому знанию.
Я выпиваю три чашки какао и съедаю почти все поданные сладости. Яблоки кислые, но их я съедаю тоже. После бесноватых это так вкусно!
Я говорю: большое спасибо, мне очень понравилось есть.
Рокэ прячет усмешку, а местные господа слишком исстрадались, чтобы укорять меня.

Когда мы остаёмся одни – ненадолго, нужно съездить в тюрьму и взглянуть на лошадей – Рокэ шёпотом говорит мне на ухо: юноша, не позорьте меня, следите за своими манерами.
Я фыркаю.

Мне подводят красивого зильбера, для Рокэ откуда-то добыли полумориска.
Мы едем к местной тюрьме, как положено двум герцогам, только без большого эскорта.
На нас не нападают.

Я спрашиваю: Рокэ, что вы собираетесь делать?
Он говорит: понятия не имею.
Это правда, и мне становится любопытно, что он придумает.

Чтобы нам не спускаться в мрачные подземелья, бесноватых заперли в клетках, в каких обычно перевозят преступников. Все они избиты. Плюются, бранятся, просто орут.
Рокэ приказывает уйти всем нормальным.
Я запираю ворота и превращаюсь.
Бесноватые продолжают орать, но теперь им страшно.
Рокэ говорит: ты можешь прикоснуться к ним силой Лабиринта?
Я говорю: вы будете меня держать, чтобы мне не было мерзко.
Он кривится – ему будет мерзко держаться за меня. Всё ещё. И, наверное, ещё очень долго.

Я придумываю, как сделать по-другому. Я говорю Рокэ лечь на мою большую ладонь, а из спинного гребня выращиваю большой двойной купол, который накрывает весь тюремный двор. Я качаю Рокэ в своей ладони, трогаю его носом. Я истекаю лиловой любовью и плачу.
Рокэ говорит: юноша, вы испортите мой новый камзол, – умывается моими слезами и пьёт их.
Бесноватые воют то на одной ноте, то на другой. Кто-то визжит и умоляет его выпустить. В одной из клеток происходит разврат, но непонятно, насколько недобровольный. В другой, где сидят одни женщины, начинают голосить – и я понимаю, что они оплакивают своих детей, которых, наверное, сами же и убили.
Я говорю Рокэ: теперь ты должен их поработить.
Он успел захмелеть от моих слёз и рассеянно отвечает: хорошо; что бы им внушить?
– Что они ужасно согрешили и теперь до конца жизни должны расплачиваться за то, что натворили. Помогать другим, никого не убивать, не грабить, не насиловать. Отберите у них то, чем их накормили эти… поклонники силы.
– А ты не так невнимателен, как я думал, – говорит Рокэ. – Поставь меня на землю.
Я делаю для него постамент из своей лапы. Я не могу с ним расстаться.
Он приказывает бывшим бесноватым, они клянутся делать всё, что он сказал.
Он с сожалением говорит: они всё равно теперь не люди.
Я говорю: они не трупы и никому не навредят.
Рокэ спрашивает: как много народу ты можешь накрыть куполом?
Я говорю: я не знаю, что будет с нормальным человеком, который попадёт в мой лиловый туман.
Рокэ вспоминает, как приятно ему было, когда я трогал туманом его. Он понимает, что это другое.

Я убираю купол, он разговаривает с горожанами. Бывшие бесноватые превращаются в идеальных рабов: покорных, бездумных, дружелюбных. Мне тоже неприятно на них смотреть.
Я говорю: мы можем попробовать поймать остальных.
Рокэ отмахивается и говорит горожанам, чтобы не убивали бесноватых, а запирали. Когда мы вернёмся, мы их усмирим.
Я хочу заняться с ним любовью.
Он говорит: Ричард, нам нужно в Липпе.
Я недовольно урчу.
Приходится заглянуть в дом бургомистра, чтобы забрать наш невеликий багаж и кое-какие припасы на дорогу. Пока слуги бегают туда-сюда, мне выносят большую миску какао. Я пью его, не превращаясь, и Рокэ потешается надо мной.
– Какой же ты ещё ребёнок, – говорит он так, чтобы не слышал никто, кроме меня.
Я так же тихо обещаю его облизать. При всех.
Он задумывается, какой эффект это может оказать на людей и бесноватых вокруг нас.

***

На дворе ночь. Рокэ спит в гамаке внутри меня, я ровной рысью бегу к Липпе.
Я счастлив. Хочется мчаться галопом, но тогда Рокэ проснётся.
Я останавливаюсь и вздыхаю: "Червь?.. Ну ладно".
Я втягиваю лапы, превращаюсь в змею – так придётся двигаться по дорогам, но в захваченной бесноватыми стране мне некого стесняться.
Я скольжу по земле немного медленнее, чем бегу. И думаю: я ползу на брюхе ради Рокэ; надо ему сказать.

***

Армия бесноватых, осаждающая Липпе, становится моим большим прекрасным завтраком.
Их так много, что я вырастаю выше городских стен и отращиваю себе десять пар лап, чтобы топтать врагов. Голова у меня только одна, и сейчас она украшена короной, в которой сидит Рокэ. Он говорит мне, кого надо съесть.
В нас стреляют, нас хотят убить. Защитники города не сразу понимают, что я не враг, и мне в бок врезаются четыре ядра. Рокэ бранится: он беспокоится за меня.
Я говорю, что это не страшно. Я столько ем, что небольшие царапины мне не страшны.
Рокэ говорит: значит, пушкой тебя можно повредить… вон ещё знамя!
Я обкусываю людей, топтавшихся под знаменем, потом отвечаю: это царапины, они закроются в любом случае, а когда я сыт, они сделают это сразу.

Я успеваю обойти город только один раз. Многие бесноватые успевают разбежаться.
– Я не вижу на стенах Хайнриха, – говорит Рокэ. – Это плохо.
– А кого-нибудь вообще знакомого видели?
– Да, поднеси меня вон к той башенке.
Это та самая, с которой в меня стреляли, и я недовольно ворчу.

Рокэ удаётся договориться с Лауэншельдом. И мы узнаём, что Хайнрих мёртв, а его жена донашивает второго ребёнка.
Я говорю: это из-за них; Скалы слабеют.
Рокэ очень серьёзно говорит: ты спас детей своего вассала, ты молодец.
Я хочу помыться и не хочу видеть Селину, но Рокэ нужно во дворец, и я везу его туда, а потом просачиваюсь в купальню, чтобы помыться и одеться по-человечески.

***

Селина очень противная, но мне жалко её ребёнка.
Я хочу превратиться и подремать, пока они разговаривают.
Рокэ приказывает, чтобы переловили всех бесноватых и сделали большой загон на открытой местности.
Я знаю, что мы будем там делать.
Я объелся и очень устал, я хочу поспать.
Рокэ говорит: всё равно придётся подождать, пока поймают бесноватых.
Селина пытается возмутиться тем, что Рокэ меня помиловал.
Рокэ говорит: Ричард спас Липпе, вы должны быть за это благодарны.
Она начинает спорить: если бы я не предал Рокэ, то не умер бы, а если бы я не умер, этого всего не было бы.
И Рокэ равнодушно говорит:
– Ричард не знал, кто настоящий Ракан, а своему он служил верно.
Становится очень тихо. Только моё дыхание слышно.
– А неправедный суд?! – не унимается Селина. – А её величество?!
Рокэ отмахивается от неё, как от назойливой мухи. Он поворачивается ко мне и говорит: Ричард, охота на бесноватых займёт у наших друзей несколько часов, мы можем отдохнуть.
Я киваю. Я не понимаю, что он хочет показать Селине.
Он говорит: наши комнаты готовы? Они должны быть рядом.
– Почему вернулись вы, а не ваша сестра?! – Селина впервые обращается прямо ко мне.
– Что ей делать в этой выгребной яме, которую вы зовёте своим миром? – спрашиваю я.
У Селины отвисает челюсть, а Рокэ приказывает мне следовать за ним.
Я кланяюсь принцессе Кримхильде, а королеву Гаунау не удостаиваю взглядом.

Мы идём в одну спальню, Рокэ никого не стесняется.
Он говорит: Кримхильде – дочь эория.
Я говорю: она большая и здоровая. Вы на ней женитесь? Вам нужно завести по жене в каждом королевстве.
Рокэ шутит: и стать шадом Золотых Земель?
Я говорю: Алва давно следовало это сделать. Альбин начал, а вы только время тянете… Предпочли править Талигойей через марионеток-Олларов.
Рокэ знает, что мои упрёки справедливы. Император должен не только судить и карать, он должен защищать и помогать тоже.
Отказавшись от законной власти над Золотыми Землями, Раканы усугубили нашу – и свою – судьбу.

Рокэ говорит мне, чтобы я ложился.
Он вызывает слугу, приказывает принести жир, которым зимой мажут лица младенцам, и клизму.
Дверь закрывается.
Я говорю: вы хотите, чтобы все знали, что вы мой любовник?
Рокэ говорит: ты мой дракон; ты спас их столицу, а потом исцелишь тысячу-другую бесноватых; мне плевать, что они будут говорить.
За это я его тоже люблю.

Он уходит в уборную, чтобы подмыться. Ему не нравится это делать, не нравится чувствовать в себе пальцы, смазанные жиром. Он с трудом меня терпит, но его тело отзывается на ласку и на лиловый туман Лабиринта.
Рокэ говорит: не надо, сделай по-человечески.
Я говорю: вам же не нравится.
Рокэ говорит: так будет честнее.
Я медлю.
Он говорит: я приказываю тебе.

Я мог бы поспорить с этим приказом, ведь любовь – это моё право, а не обязанность, но я подчиняюсь. Я ласкаю Рокэ, потому что хочу его ласкать. Он то расслабляется, то вздрагивает и сжимается, ожидая унижения и боли.
Я ложусь между его ног и облизываю член. Я не знаю, что нужно делать, но я съел столько людей, что выжимка из их общей памяти подсказывает мне. Я хочу, чтобы Рокэ было хорошо.
Он ругает меня последними словами, проклинает весь мир, Липпе, дворец, Селину, снова меня.
Он говорит: я не могу больше, Ричард, ты хочешь, чтобы я так кончил?
Три моих пальца растягивают его зад.
Он всхлипывает и говорит: вставь мне, или всё сейчас закончится.
Я подчиняюсь. Моё тело сильнее человеческого, но и Рокэ сильнее любого смертного. Мы сплетаемся в яростных объятиях, он сжимает меня собой, а я тараню его нежное нутро.
– Вам нравится? – шепчу я. – Нравится отдаваться монстру?
Он не отвечает.

Всё происходит очень быстро: Рокэ постанывает тихо и почти жалобно, насаживается на меня, будто пытается причинить себе боль; я двигаюсь, двигаюсь, двигаюсь, мне хорошо, я говорю, что я его люблю – и тогда он изливается, не прикасаясь к себе.
Я замираю. Рокэ невольно упирается руками в постель, чтобы отодвинуться, снять себя с моего члена. Я не плакал, и если я не остановлюсь, ему будет очень больно.
Я вынимаю из него член и говорю: я должен излиться внутрь; повернись.
Он подчиняется, думая, что сейчас будет расплачиваться за удовольствие, которого не хотел.

Я не могу удержаться. Целую его растраханный зад, зализываю, замазываю красные края своей слюной – слюной чудовища из Лабиринта.
Рокэ охает и просит: просто сделай, что тебе нужно.
А мне нужно именно это.
Наигравшись, я сажусь на его бёдра и торопливо дрочу, свободной рукой стараясь раздвинуть ягодицы, чтобы посмотреть на вожделенную дырочку.
Рокэ содрогается от отвращения и раздвигает их сам. Я вскрикиваю, вставляю в ещё раскрытое отверстие кончик члена и изливаюсь внутрь.
Рокэ чувствует себя осквернённым. Я чувствую себя счастливейшим из кощунников. Я "выебал" моего возлюбленного бога. Слово по-прежнему кажется мне чужим, но оно описывает то, что я сделал.
Рокэ хочет стереть с себя грязь и пот, я говорю, что могу вылизать его с ног с до головы. Он соглашается, совершенно несчастный.

Я превращаюсь в небольшого ящера и говорю: я не могу любить тебя сильнее, чем сейчас, но если ты заплачешь, моя любовь не уменьшится.
Я высовываю большой язык и облизываю Рокэ – стираю с него всё лишнее, оставляя незаметный тонкий слой лилового тумана – чтобы не было боли, не осталось ни синяков, ни ссадин. Мы слеплены из одного теста: я, Рокэ, туман. Мы полезны друг другу, даже если спорим.
Рокэ не плачет, он пытается обозвать меня пообиднее, но я не обижаюсь.

Мне, чтобы избавиться от пота и следов масла, достаточно превращения.
Я превращаюсь в человека и говорю: а теперь я лягу с тобой в одну постель, и мы будем спать вместе, как любящие супруги?
Он говорит: во что ты превратишься, Дикон, если отойдёшь от меня на шестнадцать шагов?
Я говорю: моя любовь вывела меня из Лабиринта.
Он говорит: не лги, это не была любовь; иди сюда.
Теперь мне обидно. Я не лгал. Я не знал, что меня ведёт. Теперь знаю, но Рокэ мне уже не поверит.
Я не могу отказаться. Я могу растоптать город за несколько мгновений, меня не берут ни картечь, ни ядра, но я беззащитен перед словами и взглядом человека, который меня, наверное, презирает.

***

Выспавшись, мы завтракаем по-человечески, но на поле, где собрали бесноватых, я везу Рокэ на себе.
"Топ-топ-топ" – звучит внушительно, но мои лапы не оставляют следов ни на брусчатке, ни на деревянных настилах. Я тяжёлый, но мосты подо мной не ломаются.
Рокэ думает, что я красивый, но мог бы бежать ровнее.
Я удивляюсь: я – красив для тебя?
Он отвечает: каменный ящер длиной с две лошади, на ловких высоких лапах, с изящным хвостом, с соразмерным гребнем, с наростами за глазами – они ведь не нужны тебе, ты сделал их потому, что они тебе нравятся.
Я думаю о них как о рогах, прикрывающих мой неуязвимый теперь череп.
Рокэ беспокоится: если ядро попадёт тебе в глаз…
Я говорю: я сморгну и поплачу.
Он вспоминает о слезах, говорит: ах, ну да.

На поле я ложусь перед загнанным в берега рогаток завывающим человеческим морем и с любопытством его рассматриваю. Бесноватые бранят нас, бросаются на колья, пьют кровь друг друга, предаются разврату.
Рокэ говорит: без вожаков они совершенно распустились.
Офицер из сопровождения осмеливается поддержать шутку: да, мол, в таком состоянии они годятся только на мелкий разбой.
Я говорю: значит, мы правильно начали с вожаков; Рокэ, если я не буду их есть, а только убивать…
Рокэ с укором отвечает: Ричард, тебе же всё равно надо кого-то есть.
Офицерам рядом очень страшно. Я очень страшный.
Я говорю: уходите, все, мушкетёров и копейщиков от рогаток отзовите тоже; я буду расти, бесноватые не разбегутся.
Офицер говорит: мы отойдём, но мы будем стрелять, если они побегут.
Я говорю: главное, в Рокэ не попадите.
Я хочу спрятать его в себя, но он соскальзывает по моему боку на землю, прижимается ко мне спиной. Сладостно тёплый.

Офицер отдаёт приказания. Я расту, каменной стеной окружая Рокэ и загон с бесноватыми. Их очень много. Я не могу даже представить, сколько.
Я спрашиваю: Рокэ, сколько тут людей?
Он пожимает плечами: тысяч пять; столица всё-таки.
Я надеюсь, что все вожаки, способные превращать людей в бесноватых, а бесноватых – в армию, тут и погибли. Но надеяться глупо. Мы ещё долго будем ловить их. Когда они закончатся, станет проще.

Я накрываю бесноватых куполом, а лапами зарываюсь в землю. Я выгляжу как красивая гора.
Рокэ нежно гладит меня по боку, подходит к моему лицу. Я вытягиваю хвост чуть больше, а голову опускаю пониже. Рокэ прижимается лицом к углу моего рта, рукой гладит по носу. Это щекотно и очень приятно.
Он говорит: если я займусь с тобой любовью при них, они превратятся в святых?
Я говорю: я сейчас слишком огромный, я не смогу воспринять это как любовь; мне достаточно прикосновений.
Я не знаю, что он чувствует и думает. Он хочет вызвать во мне нежность – и её так много, что хватит на весь мир. Густой лиловый туман супом заливает перевёрнутую миску, которой накрыты бесноватые и Рокэ.
Они очень шумят. Не знаю, чем они заняты.
Рокэ говорит: тебе придётся сделать это здесь и сейчас, разве ты откажешься?
Я говорю: не здесь и не сейчас; я могу потерпеть, а ты вдохнёшь свежего воздуха и тоже сможешь.
Он говорит: ты задушишь нас всех своим обожанием; если хочешь посмотреть, что получилось, сделай хотя бы окно.

Я раскрываю купол. Все тысячи бесноватых смолкают. Никто даже не плачет.
Женский голос взлетает над толпой: "Небо! Я вижу небо!"
Рокэ приказывает им оставаться на месте, и они остаются.
Мы оба не понимаем, что произошло с бесноватыми. То есть они уже явно не бесноватые, но и не усмирённые, как предыдущие.
Рокэ вызывает из-за рогаток худенькую девушку в обносках и без коричневой повязки, задаёт ей вопросы, потом переспрашивает у ближайших бесноватых. Я от скуки убираю рогатки, заменяя их продолжениями себя: замыкаю бесноватых в новый круг, более просторный и безопасный.
Мне очень нравится то, что у нас получилось в этот раз. Рокэ тоже.
Бесноватые забыли своё безумие, но не себя самих. Им ещё предстоит узнать о том, что они успели натворить, пока были без памяти. Кого-то, наверное, не помилуют.
Я говорю: Рокэ, их помилуют?
Он говорит: Лауэншельд сейчас самый главный, другого никого не осталось; ему решать.
Я говорю: скажите ему, я зачарую его, чтобы он послушался.
Он говорит: придётся его убедить; а этим людям срочно нужна вода; некоторые ждали нас несколько часов, а многие ранены.
Никто не ранен: лилового тумана было так много, что он залатал лишние дыры в человеческих телах.

Я отодвигаю хвост, чтобы Рокэ позвал Лауэншельда и других офицеров и объяснил им всё.
Я подхватываю самых слабых, кого вытолкали к рогаткам, и переношу их поближе к выходу.
Это производит хорошее впечатление на гаунау: они понимают, что перед ними не остервеневшие звери, даже не преступники, а люди, которых судьба накормила беленой. Когда до них начинает доходить, что они успели натворить, они начинают рыдать. Они ведь не были плохими. Они запрещали себе быть плохими – и поплатились за это.
Я терпеливо жду, пока они выйдут. Не выпускаю всех сразу, чтобы не разбежались в панике.

Я говорю Рокэ: забираем вещи и идём в Дриксен?
Он говорит: я должен заставить их присягнуть себе.
Я протягиваю лапу и выдёргиваю Лауэншельда из кольца обступивших его помощников.
Я держу его выше земли, и Рокэ запрыгивает на другую мою лапу, чтобы говорить на равных. Рокэ говорит: королевство Гаунау отныне является вассальным Талигу.
Я говорю: когда вы покорите все Золотые Земли, они будут называться Золотой Империей.
Рокэ говорит:
– До этого ещё нужно дожить. Лауэншельд, будете спорить?
Тот не спорит. Одна Селина достаточно безумна, чтобы возражать Рокэ.
Лауэншельд предупреждает только, что его могут лишить полномочий.
Рокэ говорит: скажите им, что ваши полномочия подтверждены драконом и что он съест любого, кто попытается устроить переворот.
– Этого только не хватало, – бормочет Лауэншельд. Ему и так неуютно в моей лапе.

Рокэ не затягивает переговоры. Он пьян лиловым туманом, он хочет поскорее уединиться со мной – с моим каменным телом. Вряд ли его интересуют плотские утехи, он хочет вытянуть из меня ещё больше одуряющей нежности.
Задумавшись о ней, я пропускаю итоговое решение, которое они принимают. Но мне не очень интересно: я могу прибежать и съесть кого надо.
Я спрашиваю только: на севере есть бесноватые?
Лауэншельд говорит: меньше, чем у нас; они все хотят в Талиг.
Я вздыхаю. Талиг – глупое бессмысленное слово. Талигойя – вот моя родина, родина вечности. Вечен ли я? Это немного пугающая мысль, и я отодвигаю её подальше.

Наш багаж и припасы могут принести прямо сюда, но Лауэншельд просит меня ещё раз пробежать по городу. Он говорит: вы чудо, господин дракон, все будут рады вас видеть; все знают, что это вы сняли осаду с города.
Я сомневаюсь, но Рокэ говорит, что должен засвидетельствовать своё почтение её высочеству и её величеству. Он спрашивает меня, не хочу ли я посвататься к Кримхильде.
Я говорю, что ещё недостаточно освоился в мире и что у меня нет дома.

***

Позже, когда мы скрываемся за поросшим лесом холмом, я говорю Рокэ, что с моей стороны будет нечестно жениться, мне нечего дать женщине.
Рокэ спрашивает: а мужчине?
Я отвечаю: и мужчине тоже; всё, что я могу, я отдаю тебе.
Он говорит: плачь для меня.

Я плачу от любви, и Рокэ пьёт мои слёзы. Он раздевается, чтобы купаться в них, он позволяет мне вылизывать себя, он спрашивает: ты, огромный ящер, ты можешь засунуть в меня что-нибудь, чтобы тебе понравилось?
Мне грустно: я не могу исправить то, что сделал.
Рокэ пьян, ему не до моих страданий. Он говорит: ты же хотел этого, требовал этого от меня, так пользуйся разрешением!
И я закутываю его в лиловое облако своей нежности, пропитываю его своей любовью, укачиваю в своих лапах.
Я поддаюсь похоти: я удлинняю свою часть, которая должна быть членом, и осторожно вталкиваю её в Рокэ. Туман входит вместе с ней – он заменяет и масло, и подготовку, он не позволит мне навредить Рокэ.
Рокэ говорит:
– Мало, юноша, вы плохо стараетесь, неужели вы передумали ебать меня?!
Я вытягиваю язык, чтобы облизывать его лицо и мешать ему разговаривать.
Он говорит: Дик, позволь мне управлять тобой сейчас.
И я подчиняюсь. Вручаю ему власть над собой. Он может приказать мне убраться в Лабиринт и знает об этом, но я ещё нужен ему, чтобы расправиться со всеми бесноватыми – съесть неизлечимых и по-настоящему опасных и так или иначе обезвредить остальных.
Я говорю: я люблю вас.
Он говорит: ты чудовище, ты не можешь любить, ты заставил меня, о какой любви ты говоришь?!

Я заливаюсь слезами, Рокэ пьёт их, купается в лиловом тумане, насаживается на моё продолжение, приказывает мне ласкать его – грубо, жестоко, хватать за руки и за ноги, засовывать каменные отростки повсюду, как в первый раз. Я не могу отказаться.
Я не понимаю, что он чувствует.
В какой-то момент он без предупреждения проливает семя себе на живот и говорит: сделай спальню, я хочу спать.
Я обтираю его и делаю спальню. Сооружаю из одежды подобие постели и нагреваюсь, чтобы ему не было холодно.
– Тварь, – бормочет Рокэ, укладываясь. – Тварь, что с тобой делать?
Мне очень грустно. Рокэ никогда меня не простит.

***

Он приказывает мне бежать в Дриксен, а потом – на юг, вдоль границы Бергмарк.
Это удобно – там горы и мало людей. Мы встречаем несколько отрядов бесноватых – от четырёх до двадцати человек. Большинство – мужчины, но есть и женщины.
Когда остаются живые, мы экспериментируем.
С женщин и молодых людей бесноватость стирается вместе с памятью; мужчины старше тридцати чаще остаются усмирёнными.
Я не понимаю, как это устроено. Рокэ что-то чувствует, но не может ни описать, ни поделиться со мной ощущением.

Однажды, уже возле Айзмессер, нам удаётся загнать группку – трёх женщин и двух подростков – бесноватых в узкий овражек с отвесными стенами.
Рокэ говорит: можешь запереть их там, чтобы они нас не видели, но туман шёл к ним?
Я изменяюсь и запираю бесноватых в овраге.
Они завывают, пока Рокэ не начинает раздеваться.
Я говорю так, чтобы слышал только он: что ты собираешься делать?
Он говорит: создай из части себя свой человеческий облик.
Это извращение, но я подчиняюсь.

Продолжение камня – тоже камень, и Рокэ ласкает статую, заставляет меня ожить, держать себя в раздвоенном состоянии: вот Ричард Окделл, молодой человек, не доживший до двадцати лет; вот каменная масса, истекающая любовью, слезами и лиловым туманом.
Я не позволяю разделить себя – я не знаю, что тогда с нами всеми будет. Я создаю каменное ложе под своим человеческим телом. Рокэ заставляет меня лечь на спину и ласкает мою человеческую часть. Я не могу угадать в нём ни надменности, ни отвращения, ни хмельной одури.
Я спрашиваю: вам что, нравится?
Он говорит: мы сделаны из одного теста, Ричард, никто другой не почувствует меня так, как ты; ты сглупил – как всегда – и теперь расплачиваешься за это.
Я хватаю его своими сильными руками, но он не слабее меня. Он садится на меня сверху, но не впускает член внутрь, а устраивает на нём свой: головкой к стволу, мошонкой к мошонке. У меня немного больше, но у меня всегда такой был, я не отращивал его в Лабиринте специально.
– Я мог бы тебя поиметь, – говорит Рокэ.
Я говорю: и какая вам в этом радость? Это же всё равно что в каменную кружку пихать.
Рокэ начинает хохотать. Он говорит, что я краду у своих жертв чувство юмора и способность говорить вульгарности.
Я говорю: чего вы добиваетесь?
Вместо ответа он приказывает: наполни меня туманом и собой, покажи мне, как это было бы, встреться мы в Лабиринте.
Я вспоминаю, что видел его там. Я хотел его съесть. Я не помнил, кто он.
Заставляю наклониться к себе и долго целую, и только после этого лиловый туман просачивается в тело Рокэ. Тот принимает хмельное купание с радостью, но без благодарности. Он не отталкивает меня, этого достаточно для моей собственной радости.

Я тяну время – хочу проверить, попросит Рокэ или прикажет вставить ему. Он ничего не говорит, только трётся об меня членом, позволяет гладить, открывает рот лиловому туману.
Когда я приподнимаю его бёдра над собой, чтобы раскрыть и направить на свой член, он говорит: да, хорошо, я разрешаю.
Он в самом деле разрешает, и я почти слепну, наполнив всё под куполом густым фиолетовым туманом.
– Ричард, Ричард. – Рокэ сам садится на меня и тихо охает. – Тебя так легко взволновать.
Я не спорю, я в самом деле очень взволнован.
Пытаюсь осторожничать, но получается не очень хорошо. Рокэ зря вызвал из меня человеческое тело – оно похотливее каменного и меньше способно сдерживаться. Телом правит желание, и, как бы я ни любил Рокэ, я могу причинить ему боль.

Он перехватывает мои руки, чтобы я не цеплялся за него, и двигается сам. Танцует, сжимая нутром мой член.
Я тяжело дышу и пытаюсь толкаться вверх. Иногда Рокэ позволяет вставить, иногда поднимается, лишая меня удовольствия.
Я совсем забываю про бесноватых, для меня существует только Рокэ.
Он не ласкает себя, не позволяет мне – хочет, чтобы я достиг подобия человеческого экстаза раньше. Я изливаюсь в него всё той же любовью, всё тем же туманом, я опять оставляю в нём часть себя, и эта часть присоединяется к чему-то внутри него.
Он говорит: подожди, я сейчас.

Он насаживается на мой член и торопливо ласкает себя. Я беру его за бёдра, чтобы помочь. Мой член остаётся твёрдым, и Рокэ тихо говорит: да, сделай это, сейчас – да.
И мы оба наслаждаемся его разрешением.
Он кончает, когда я глубоко внутри. Семя проливается мне на грудь и живот. Оно похоже на человеческое больше, чем моё. От Рокэ может понести смертная женщина. Но оно тоже отмечено Лабиринтом. К добру или худу, а мы пронесли часть его в мир людей.

Мы приводим себя в порядок – Рокэ позволяет лиловому туману счистить с себя пот. Я забираю всё, что он разрешает. Оно станет частью меня, соединится с моей большой сутью.
Только когда Рокэ одевается, я вспоминаю о запертых в овраге бесноватых.
Они все без сознания, и Рокэ приказывает вытащить оттуда подростка. Я делаю большие каменные руки и поднимаю подростка к нам.
Он не понимает, почему оказался здесь – не помнит ничего с начала лета, когда был в родной деревне. Рокэ говорит ему, где мы. Говорит разбудить остальных и сказать, чтобы шли по домам или к ближайшему жилью – его не интересует судьба очистившихся от скверны, особенно если это не талигойцы.
Я говорю словами на талиг, чтобы мальчишка не понял: Рокэ, ты ведь император, ты должен о них позаботиться.
Рокэ говорит: давай очистим приграничные территории, а потом я прикажу позаботиться обо всех уцелевших моему вассалу кесарю.
Я спрашиваю: кстати, кто это? Я его не видел.
– Руперт фок Фельсенбург, – говорит Рокэ. Дриксенец настораживается. – Его дядю убили, и бабушка с отцом втащили на трон его. Он неплохо держался до этой весны, когда… У тебя ведь день рождения в девятый день Весенних Скал?
– У меня больше нет дня рождения, – обиженно говорю я. – Какая разница, когда он был?
– Думаю, тогда это всё и началось. Мир не нашёл ни тебя, ни твоей замены, и начал сходить с ума.
– Он уже сходил с ума. – Я пожимаю своими большими каменными плечами. – Просто вернулся к этому.
Мальчишка смотрит на меня круглыми глазами – до него доходит, что я не говорящий валун с лицом и глазами, а каменный ящер.
Рокэ вполголоса ругается, а я отхожу в сторону, чтобы они могли спокойно договорить. Наткнувшись на ручей, я ложусь в прохладную воду животом вниз, пью и умываюсь.
Рокэ появляется и говорит, что нужно уходить – сейчас мальчишка разбудит остальных, они будут шуметь, страдать и тоже умываться. Я хочу потрогать его носом. Он трогает мой нос и говорит: мокрый; как теперь на тебя карабкаться?
Я делаю для него подставку и сухое место на спине. Ярко светит солнце, и я сооружаю навес.
– Лучше любой кареты, – говорит Рокэ.
Я фыркаю и бегу вприпрыжку. Он хохочет и бранится: я знаю, что он не вылетит из этого седла и не повредится, просто его немножко потрясёт.

***

Веселья хватает ненадолго. Чем ближе к южной границе Дриксен – тем больше бесноватых. Здешние похожи на гаунаусских: организованные и жестокие. Правда, скандируют они разное: у одного военачальника славят силу, у другого – счастье, у третьего – славу как таковую.
У нас много работы.
Бесноватые в таких армиях чаще усмиряются, чем очищаются от бесноватости и воспоминаний о ней.
Мы узнаём о новых ритуалах: чтобы поддерживать боевой дух в своих войсках, военачальники устраивают публичные казни. Особенно им нравится убивать тех, кто не поддаётся бесноватости.
Мне нравится спасать людей. Рокэ каждый раз меня вышучивает и каждый раз помогает. Не запрещает мне вмешиваться, если можно остановить казнь.

***

Одну женщину забивали плетью. Я напал на бесноватых и палачей, съел командиров, но она уже истекала кровью. Я бежал очень быстро, но не успел.
Я говорю: Рокэ, сделай что-нибудь.
Он говорит: что я могу, я ведь человек.
Я кричу на него, называю богом. Я плачу, и он собирает мои слёзы для женщины. Вправляет сломанную ногу, чтобы срослась ровно.
Вокруг нас – целое море бесноватых. Они хотят убить Рокэ. Я накрываю его и женщину одним куполом, а бесноватых – другим.
Рокэ взаимодействует и с женщиной, и со мной.
Он спрашивает у неё: что бы вы хотели, чтобы с ними стало?
Она говорит: пусть раскаются.
Я не знаю, возможно ли это.
Но Рокэ, которому безразличны бесноватые, берёт у неё взаймы немного мстительности, жажды справедливости. Он отдаёт эту жажду мне, заставляет вспомнить, каким я был до смерти.
Это похоже на объятие, но более интимно.
Пока я пою бесноватых лиловым туманом, пытаясь примешать к нему раскаяние, женщина узнаёт Рокэ. Она говорит: мы слышали, что вы погибли.
Рокэ говорит, что это глупости.
Я говорю: наверное, Лионель Савиньяк сказал всем, что я вас съел.
Рокэ говорит: мы подзадержались, прошёл целый месяц.
Женщина говорит: вы меня спасли, что я могу для вас сделать?.. у меня никого и ничего нет.
Рокэ спрашивает: у вас были дети?
Она начинает плакать, а я пытаюсь понять, сколько ей было лет, когда её начали убивать.
Я говорю: Рокэ, в ней слишком много нас с тобой; она уже не совсем человек; когда мы отправимся в Гальтары, она может пойти с нами, может помогать нам там.
– А нам может понадобиться помощь? – заламывает бровь Рокэ.
Моё лицо сейчас – центр накрывающих поле куполов, поэтому ему приходится запрокинуть голову.
Женщина спрашивает: кто вы такое?
Рокэ говорит: Ричард был моим оруженосцем, последним Повелителем Скал, он погиб, не оставив наследника, и вернулся драконом.
– Святой дракон! – У женщины овальное бледное лицо с выдающимися скулами и серо-голубые глаза. Сейчас ей не дашь и двадцати пяти.
Она говорит: меня зовут Ирма, господин дракон; я буду служить вам.

Я отвлекаюсь и не отвечаю, потому что наши уже не бесноватые начинают рыдать.
О, они раскаиваются. Они помнят все свои преступления и корят себя за них.
– Вы довольны? – спрашивает Рокэ у Ирмы, когда я убираю часть ограждающей их стены.
Ей страшно.
Он повышает голос, и я не даю ему вылететь из-под купола. Держу в себе, чтобы всё досталось бесноватым.
Рокэ отчитывает их, как тяжко провинившихся детей, указывает на Ирму и говорит, что она поможет им обрести покой.
– Но как? – удивляется Ирма.
Рокэ говорит: займите их каким-нибудь полезным делом; вдруг кто-нибудь ещё сеял хлеб, который можно сжать.
Я спрашиваю: кем вы были, когда всё началось?
Она говорит: женой трактирщика, дочерью мельника.
Рокэ говорит: как-нибудь справитесь; когда вы мне понадобитесь, я вас призову.
Я убираю оба купола и наблюдаю ещё немного: вдруг бесноватые начнут убивать?..
Но они стоят, исполненные стыда и сожаления.

Рокэ говорит: впереди ещё три-четыре крупных отряда, но давай-ка заглянем в Создателем неспасённый Талиг; я хочу черкнуть весточку Ли и Рудольфу.
Я говорю: он должен присягнуть моему имени; он вассал Дома Скал и должен помнить своё место.
Рокэ говорит: если мы встретимся, держи это при себе.
Я говорю: Рокэ, я могу стать горой больше Олларии, почему мне нельзя говорить с вассалом Скал откровенно?
Он вздыхает: потому что так вы не договоритесь.
– Да, – вспоминаю я чьё-то знание – давнее, ещё из Лабиринта. – Он ненавидит Окделлов и хотел разбить герб.
– После того, что ты натворил с королевой, тебя должны были казнить, – весело говорит Рокэ.
– Они похитили меня и принесли в жертву Скалам. Бросили в пропасть лицом вниз. Тебе повезло, что я вернулся таким.
– И каким бы ты вернулся, если бы мне не повезло? – спрашивает Рокэ ледяным надменным тоном.
– Мстительным, – говорю я. – Мёртвым. Могущественным.
– Отвратительно, – говорит Рокэ. – Меня сейчас стошнит.

Это не шутка, и он удивлён не меньше, чем я. Дело явно не в качке – к ней он уже давно привык. Еда, даже отравленная, нам навредить не могла.
Я спрашиваю: Рокэ, что происходит?
Я встревожен.
Он говорит: понятия не имею, – а потом снова сгибается, хватаясь за дерево.
Ручей совсем близко, и я осторожно отношу туда Рокэ. Он не болен. Но тошнота, да ещё такая – не признак здоровья.

Он долго умывается – сначала водой, пото́м моими слезами.
Мы перекусываем, он смотрит на краснеющее небо и говорит: давай займёмся любовью; сделай себе человеческое тело.
– Только человеческое? – уточняю я.
– Да. Если нас кто-нибудь обнаружит – сам же и поплатится.
Мне не по себе, но я подчиняюсь.
Превращаюсь сначала в каменную статую, потом оживаю. Рокэ ещё нужно раздеться.
Я говорю: ты просто хочешь меня отвлечь.
Он говорит: я хочу, чтобы ты меня хотел.
Я говорю: раньше это вызывало у тебя гнев и отвращение.
Рокэ говорит: а сейчас мы оба напуганы; сделай что-нибудь хорошее.

Я пытаюсь доставить ему удовольствие.
У нас есть немного вина, и мы пьём его как люди. Я не должен пьянеть, но я хмелею от близости Рокэ, от того, какой он тёплый и податливый.
Я говорю: Рокэ, я же всё испортил.
Он говорит: и будешь портить каждый раз воспоминаниями.
Я говорю: простите меня.
Вместо ответа он притягивает меня к себе и долго целует.

 

Я собираю свои слёзы и призываю лиловый туман, чтобы Рокэ не было больно.
Он знает, что не будет, но всё равно морщится, когда я осторожно толкаюсь в него.
Он говорит: ты назначил плату, но мне приходится уговаривать тебя взять её.
Я спрашиваю: вы хотите считать это только платой?
Он прикрывает глаза и медленно улыбается. Я вхожу в него мелкими неторопливыми движениями.
Он говорит: да, давай называть это платой.
Я подозреваю, что он может стерпеться с воспоминаниями о принуждении, но не хочет признавать в себе желание отдаваться – или не хочет прямо сейчас. Это слишком сложная мысль, чтобы сосредотачиваться на ней, занимаясь любовью.

Я люблю любить Рокэ.
Вот так, когда мы оба люди, когда лиловый туман только там, где он нужен, получается как-то интимнее. Будто наша нечеловечность разделяет нас, а не соединяет.
Два человека на плащах. Снизу тот, который помельче: подмахивает, жмурится, запрокидывает голову, подставляя шею жадным поцелуям того, кто сверху. Сверху – крупный молодой мужчина, явно сильный, но полностью покорённый своим любовником.
Я зову Рокэ по имени – мне нравится.
Он говорит: не зови, сейчас я не хочу помнить, кто мы такие.
Ему нравится не помнить себя.

Я не могу забыть, кто я такой. Слёзы капают на лицо Рокэ, одна попадает на губы, он бездумно слизывает её и говорит: так хорошо, продолжай.
Он кончает первый, и мне приходится дрочить, чтобы достичь своего удовольствия, такого яркого и живого в этом теле.
Потом мы лежим рядом, и я хочу держать его за руку, но он поворачивается на бок спиной ко мне.
Он спрашивает: тебе было очень нужно?.. тогда, в первый раз.
Я говорю: да. Я говорю: я плохо соображал. И ещё:
– Рокэ, я ведь не Ричард Окделл. Я его съел… То есть на вашем языке – съела или съело. Я из Лабиринта.
– Ты – изначальная тварь.
Я говорю:
– Да.
Он спрашивает: тогда почему в тебе столько от моего Ричарда?
Я говорю: я поглотил его, но меня было мало, а его много; он стал больше меня, и я стал им; я делаю то, что делал бы он, имея мои возможности.
Рокэ говорит: он не стал бы меня насиловать.
Я говорю: если вы можете нас разделить – это не его вина.
Он спрашивает: я могу вернуть его к жизни, а тебя – отправить в Лабиринт?
Я не знаю. Я не лгу ему.
Он спрашивает: та часть тебя, которая не Ричард, чего она хочет?
– Есть, – говорю я. – Нет ничего слаще живой крови.
Рокэ поворачивается и теперь лежит на боку лицом ко мне.
– Когда бесноватые закончатся, тебе придётся вернуться в Лабиринт.
Я говорю: меня так много, я могу не поместиться обратно; я Ричард, разве вы отправите его в Лабиринт – такого, каким мы являемся сейчас?
Рокэ закатывает глаза и говорит: всё это немного слишком безумно.
Я смаргиваю лиловые слёзы и говорю: нет ничего слаще живой крови, но нет ничего дороже вашей… Я теряюсь, не могу подобрать нужное слово.
– Благосклонности? Общества? Дружбы? – Рокэ горько улыбается. – Доверия?
Я говорю:
– Любви. Несмотря ни на что.
– Этого я тебе дать не могу, – говорит Рокэ.
Я закрываю глаза. Из-под век катятся слёзы – обычные, не лиловые. Уже темно, Рокэ не видит, но он слизывает одну и говорит:
– Ты чудовище и ребёнок одновременно.
Я не спорю.
Он говорит: давай найдём какое-нибудь укрытие и поспим.
Я говорю: я могу бежать ночью; могу ползти, чтобы вам было удобно.
Он спрашивает: ты полз?
Он сомневается.
Он спрашивает: Ричард, на что ты готов ради меня?
Я говорю: вы моё сердце, у меня больше никого нет.
Мы молчим.
Рокэ повторяет, что нужно найти укрытие и поспать.

***

Мы находим целую деревню брошенных детей. Старшим лет по шестнадцать-семнадцать, и кое-как эта детвора справляется.

Мы устраиваемся в стогу сена неподалёку от их "дозорных" – Рокэ нужно отдохнуть. Он просит меня превратиться во что-нибудь нестрашное.
Я превращаюсь в каменного пса: достаточно большого, чтобы убить лапой, достаточно маленького, чтобы издали сойти за обычную чёрно-серую собаку.
Рокэ шутит, что если надеть на меня герцогскую цепь, она будет похожа на ошейник.
Я говорю: я могу съесть ваши цепи.
Рокэ говорит: есть цепи, которые ты не можешь съесть.
Рокэ спит, я дремлю.
Нас, конечно, никто не находит.

Утром Рокэ снова нехорошо. Когда я предлагаю ему поесть, он зажимает себе рот и отворачивается.
Я говорю: вы больны.
Он говорит: мы не можем болеть.
Мы сходимся на том, что дети прожили здесь без нашего вмешательства не один месяц и могут пожить ещё, а Рокэ нужно вернуться в Талиг.
Он говорит: это всё ты, ты меня проклял; вернулся, чтобы меня проклясть, разве это не забавно?

Мне совсем не забавно, я очень встревожен.
Мы уходим. Нас замечают, но не окликают и не стреляют.
В лесу я превращаюсь в змея – такого большого, чтобы внутри него можно было сделать комнату для Рокэ.
Рокэ не хочет комнату – просит приоткрытый купол, чтобы чувствовать ветер и смотреть по сторонам.
Я защищаю его плотным и прочным гребнем и плавно теку вперёд. Мне необязательно сокращать какие-то там мышцы, я могу быть не очень длинным, не очень толстым – таким, чтобы шатёр Рокэ на моей спине был устойчив.
Рокэ слышит, как я шуршу. Ему нравится.

Миновав пограничное озеро, мы поднимаемся в горы – и, разумеется, встречаем талигойский разъезд.
Я прячусь среди камней, Рокэ, которому всё ещё нехорошо, окликает их со склона.
К их чести, никто не стреляет, регента узнают сразу. О том, что он отбыл примерно месяц назад из Ритаки в компании странного существа, они знают тоже.
– Странное существо, будь добр, покажись.
Я выхожу из-за камней в привычном образе ящера. Пока солдаты пытаются справиться с потрясением, я аккуратно подхожу к Рокэ и помогаю ему устроиться на моей спине.
Рокэ говорит: позвольте представить вам моего, гм, офицера для особых поручений, Ричарда Окделла.
Теньенту хватает наглости спросить о звании.
Рокэ спрашивает: Ричард, какое звание вам нужно?
Я говорю: прекратите эти глупости, эр Рокэ, я ваш дракон, обычные звания мне не подходят.
Дракон!!! Солдаты переглядываются. Как-то слухи оказались быстрее нас: все уже знают о наших подвигах в Гаунау.
Я везу Рокэ в форт, а потом, не превратившись и вылакав кастрюлю какао, – в Таннервальд.

Когда мы скрываемся от дозорных форта, Рокэ требует остановиться у ближайшего ручья. Родник завален валуном, и я отодвигаю его, чтобы Рокэ было удобнее.
Он пьёт, умывается, потом отходит, чтобы выблевать воду.
Умывается снова, бранясь вполголоса.
Я говорю: Рокэ, что происходит, перестань меня пугать.
Он говорит: как много ты знаешь о нашей природе?
Я ничего не знаю о болезнях. Четверо превратили наш Лабиринт в посмертие, а после смерти болезней быть не может.
Рокэ говорит: если бы я был женщиной, то решил бы, что жду ребёнка; а наверняка мы это узнаем, если у меня вырастет брюхо.
Он очень зол.
Он говорит: если это правда, то у нас очень немного времени на то, чтобы взять под контроль все Золотые Земли.
Я говорю: а потом вы прогоните меня в Лабиринт?
Рокэ не отвечает.
Я говорю: вы точно не хотите переспать с какой-нибудь женщиной, чтобы она родила этого ребёнка?
Рокэ смотрит на меня с отвращением – он явно не хочет никого подвергать такой опасности. Он говорит: отвези меня в Таннервальд.

Я снова шуршу, а его везу в высоком защищённом куполе.
Со стен приказывают остановиться и угрожают.
Рокэ говорит: покажи им меня.
Я слушаюсь, готовый закрыть его от пуль и ядер.
Рокэ говорит: я регент Талига, это мятеж?
Разумеется, нет никакого мятежа. Ворота распахиваются, обалдевшая стража выстраивается, чтобы встретить его высочество как полагается.
Я говорю: Рокэ, я нужен тебе в городе?
Он говорит: ты хочешь что-то сделать.
Я говорю: сказать Ирме про деревню детей.
Он говорит: к завтрашнему утру чтоб был здесь.
Спрашивает, найду ли я его в цитадели. Просит не пугать своих.
Я говорю: предупредите их, что ночью в вашу спальню заберётся огромный каменный змей.
Настроение Рокэ становится игривым – ему понравилось демонстративно развратничать во дворце Хайнриха, он хочет потрясти окружающих ещё больше. Но его тут же мутит.
Я говорю: Рокэ, пожалуйста, позаботься о себе.
Он неловко гладит меня по плечу и просит опустить на землю. Я очень осторожен. Я отдаю Рокэ наш багаж – кто знает, во что мне придётся превратиться?
Господину регенту подводят коня, я, взмахнув на прощание хвостом, уменьшаюсь и шуршу прочь.

Мне хочется почувствовать лапы – я становлюсь ящером и бегу вприпрыжку.
Что, если Рокэ в самом деле может?..
Я верю, что он способен на всё.
Может ли он простить непростительное? Это слишком сложный вопрос. Я бегу вперёд.
Я слушаю себя. Я ящер? Я Ричард? Я – часть лилового Лабиринта, хищный сгусток тумана, слезами заманивающий жертв? Я помню Гальтары. Я ел. Они не были бесноватыми, но их принесли мне в жертву, меня призвали, чтобы я их ел. Их призвал предок Рокэ.
Под лапы попадается обрыв, я лечу вниз кубарем, сворачиваюсь в шар – как ёж, только с бронёй вместо иголок.
Падаю в реку, вылезаю, отряхиваюсь. Мне нравится моё прочное каменное тело. Ему не больно. Я хочу съесть что-нибудь красивое, сделать свою броню блестящей.
Я тщеславен.

Я не могу разделить себя на тварь и Ричарда. У твари нет характера. У меня есть. Тварь не может любить и сожалеть – я могу. Тварь знает только голод. Я могу его преодолеть. Мне известны жадность, страх и вожделение, продиктованное не лиловым туманом, а молодостью и телом. Я вдруг остро вспоминаю Марианну и Вицу. Их обеих нет в живых. Я знаю это от мертвецов, оплакивающих себя в Лабиринте.
Ричарду жаль, что тварь его съела.
Я уговариваю самого себя: не так уж плохо вышло; ты мог просидеть в Лабиринте до скончания веков в обществе слепого призрака; мы в мире людей, мы действуем, мы сделаем Рокэ императором.
Я возражаю сам себе: мы ему не нравимся, мы вечны, он возненавидит нас.
И снова: мы станем его престолом. Вечным престолом вечного императора.
Мне известна гордыня.
У меня нет двух внутренних голосов, моя личность не разделена надвое. Один голос – разные стремления.
Так уже было, когда я был оруженосцем Рокэ Алвы и Человеком Чести. Сейчас намного проще.

***

Я нахожу армию Ирмы разросшейся: к ней присоединились отряды из других скопищ бывших бесноватых. Беспамятные предпочли разойтись домой, а усмирённые и раскаивающиеся считают, что должны что-то сделать.
Они узнают меня и расступаются. С ними намного проще, чем с нормальными людьми. На них – моя печать. Они не рабы мне, они – подданные Рокэ, искалеченные сломавшимся миром и учащиеся жить заново со своим уродством.
Ирма едет на телеге и хочет спешиться, чтобы приветствовать меня.
Я говорю: не надо.
Я говорю ей про детей в деревне.
Она прижимает тыльную сторону ладони ко рту и, наверное, кусает костяшку, чтобы не кричать и не плакать.
Я говорю: они не очень далеко, вы доберётесь до них за пару дней.
Ирма говорит: у меня теперь есть кавалерия; они поедут вперёд.
Я спрашиваю: у вас есть еда?
Она говорит: да; мы охотимся, ловим рыбу, собираем то, что сеяли другие; мы знаем, что на западе хуже; мы хотим поймать их – переловить мелкие отряды, повязать, попытаться пробудить тех, кто не сошёл с ума сразу, а был подчинён ритуалом.
Я говорю: очень хорошо.
Спрашиваю, поймали ли они уже кого-нибудь.
Я мог бы не спрашивать: пленных бесноватых везут в сплетённых из прутьев клетках на телегах; сверху тряпьём навязан лапник – даже их не заставляют жариться живьём.
Ирма очень вежливо спрашивает, хочу ли я взглянуть на них.

Я понятия не имею, смогу ли что-нибудь без Рокэ.
Бывшие бесноватые инстинктивно разделили безумцев на одурманенных и безнадёжных. Безнадёжных в одиночку я могу только съесть.
Я спрашиваю: они много успели натворить?
Ирма говорит: да.
Одурманенных достаточно накрыть куполом и одурманить по-новой – заставить их дышать мной, дышать Лабиринтом. Они дышат и засыпают – наверное, тоже всё забудут, ведь смерть дарит забвение. У одного парня сильно разбито лицо и руки все порваны, словно когтями.
Я говорю Ирме: собери мои слёзы и используй как целебное зелье.
Я повышаю голос и добавляю: я требую платы за свою услугу; отдайте мне второй воз с бесноватыми! Вы им уже не поможете, а я поем.
Я жду ропота, слёз, обвинений.
Но толпа взрывается восторженными криками. Они рады, они счастливы. Кто-то решил за них! Кто-то избавит их от безумцев, которых они сами не решились убить.
Люди так не любят решать.

Я вспоминаю, как Штанцлер мучил меня, чтобы я согласился отравить Рокэ.
Я плачу, и Ирма собирает мои слёзы.
У неё не очень много раненых – тех, кто не может идти, стараются устроить в ближайших деревнях.
– На западе будет хуже, – повторяет она.
Это правда. У берега сплошные болота, хуже Ренквахи. Там мало поселений.
Я говорю: они, наверное, уже едят друг друга.
Ирма говорит: в конце лета даже там можно продержаться на дичи и ягодах.
Я не спорю. Я думаю: они вряд ли станут в чём-то себе отказывать.
Я спрашиваю: у тебя есть опытные военные?
Целых десять лейтенантов и два капитана! Один даже кавалерист. Невообразимая роскошь для бывшей армии безумцев. Они, конечно, очень молоды, а трое из лейтенантов – усмирённые и делают только то, что им прикажут.
Я говорю: Рокэ предпочёл бы, чтобы вы все поубивали друг друга, но я не советую тебе связываться с крупными отрядами и вступать в серьёзные сражения; обезвреживайте фуражиров, ловите одурманенных, защищайте цивильных; если есть куда уйти – уводите.
Она говорит: ты говоришь не на дриксен, почему я тебя понимаю?
Я говорю: с тобой я вообще не словами говорю, я же ящер, посмотри на меня.
Она говорит: ты – святой дракон фрошеров; они должны изменить свой герб.
Я смеюсь и говорю: только не делай из этого святой поход!
Я рад, что она такая сообразительная. Я думаю: она такая умная и благополучная, наверняка у неё всегда было всё, что она хотела.
Я говорю: я должен вернуться к Рокэ.
Подчинённые Ирмы вытаскивают бесноватых из плетёной клетки. Они все привязаны к одной верёвке за руки и к другой – за ноги.
Я говорю: отойдите.
Я не хочу устраивать кровавую потеху.
Когда на дороге остаются только бесноватые, я накрываю их большой лапой и забираю внутрь себя. Треск костей и вопли, наверное, всё равно слышны, но я не позволяю крови пролиться на землю.
Кого-то из свидетелей расправы тошнит. Я думаю: это хорошо, людей должно от такого тошнить.
Ирма бледнеет, но не отворачивается.
Я думаю: когда у неё будет дом, в который можно уйти, она уйдёт; а сейчас она взялась за этих людей; она пила мои слёзы и продержится ещё долго.
Я улыбаюсь, прощаюсь и бегу назад, в Талиг.

***

Раньше я не проверял, насколько маленьким могу стать. Мне надо было возить Рокэ или защищать его.
Оказывается, что я могу сделаться очень маленькой ящеркой! Мои лапы и хвост густо-фиолетового цвета – живой кусочек Лабиринта в мире людей.
Я – маленькая ящерица. Я Ричард.
Я люблю Рокэ и должен пробраться к нему.
В маленьком теле и мысли маленькие.

Я бегу очень быстро. Перебираю маленькими лапками, смешон сам себе. Меня можно принять за ожившую брошь. Я, наверное, очень красивый.
Я хочу понравиться Рокэ.
На улицах много ног. Я бегу по крышам, по стенам – у меня не кружится голова, даже если я поворачиваюсь хвостом вверх.
Но я не могу летать.
Сейчас вечер, народу на улицах немного, но они совсем не смотрят под ноги!
Мало мне грязи – приходится уворачиваться от долговязых идиотов.
Я думаю: что будет, если на меня наступят? Меня не раздавят, это точно – мясо не может раздавить камень. Я обижусь и увеличусь?
В тёмном переулке, который приходится перебегать по земле, примерно это и происходит: на меня падает чья-то пьяная задница. Я не владею собой. Я должен защититься. Я делаюсь немного больше – с пресноводную черепашку.
Над задницей раздаются обиженные вопли.
Я говорю: скажи спасибо, что жив; и никогда больше не пей.
Пьяница, уже скатившийся на бок и пытающийся подняться, говорит: но мы праздновали приезд регента! Нам говорили, он погиб, а он живой, я его видел.
Я говорю: повод достойный, но надираться до состояния, когда с тобой черепахи в городе разговаривают, не стоило.
Я превращаюсь в ящерицу и убегаю. Какая глупая шутка! Но я бегу к Рокэ, и я счастлив. Мне хочется шутить.

Он занимает апартаменты на втором этаже цитадели. Окна обращены к городу и не очень маленькие, но их всё равно закрывают решётки.
Неужели придётся идти через двери?.. Нет, Рокэ помнит обо мне – окно в его спальню открыто. Чтобы проскользнуть между коваными прутьями, мне приходится превратиться в крошечную змейку.
Плюхнувшись на подоконник, а потом на пол, я чувствую себя совершенно измочаленным. Мои размеры увеличиваются – вот уже голова упирается в кровать, а хвост – в туалетный столик.
Тяжело вздохнув, я возвращаю себе человеческое тело и поднимаюсь на ноги. Голова немного кружится.
Рокэ рядом – разговаривает с кем-то в своём временном кабинете. Кроме спальни, в моём распоряжении комната пажа, умывальня, уборная и гардеробная, в которой находится одежда, достойная герцога Окделла. В умывальне ждут вёдра с ещё горячей водой.
Я думаю: Рокэ не мог не вымыться сразу по прибытии.
Я понимаю, что это для меня.
Грязь и дурные запахи не липнут ко мне, но я рад возможности посидеть в горячей воде. Рокэ распорядился даже принести специальный отвар, чтобы вода хорошо пахла.
Я не задерживаюсь надолго. Я не знаю, с кем разговаривает Рокэ, но подозреваю, что ничего хорошего от этого человека ждать не стоит. Я хочу заняться с Рокэ любовью, но опасаюсь, что ему снова сделается дурно. Я пропитываюсь местным запахом – лесным, луговым, горным, живым и спелым, как Летние Молнии.
Мне нравится быть своего роста, но я всё равно хочу показать Рокэ фиолетовую ящерицу. Если понадобится, он сможет носить меня на плече, а мне не придётся думать, как исхитриться одеться после превращения.

Я жду долго. Рокэ наверняка уже знает, что я здесь. Я не скрываюсь.
Но его гость всё не уходит и не уходит.
Я вылезаю из воды, вытираюсь надушенным полотенцем, одеваюсь и зачёсываю мокрые волосы назад.
Рокэ не хочет выставить гостя. Я выхожу к ним.

Эрвин Литенкетте вскакивает, но отнюдь не для того, чтобы поприветствовать сюзерена – меня. Он видит во мне врага. На нём маршальская перевязь.
Рокэ говорит: Эрвин, я же вам говорил.
Я говорю: изложите ваши претензии, маршал.
Рокэ говорит: вы не будете драться на дуэли.
И мы с Эрвином одновременно таращимся на него.
– Но… – говорит Эрвин.
Я говорю: Рокэ, я не буду есть племянника и убивать тоже не буду; хочет проткнуть меня шпагой…
– Я не хочу этого видеть, – негромко, но непреклонно произносит Рокэ.
Я думаю: ты же можешь не смотреть. С другой стороны – мне ведь некого больше попросить быть моим секундантом.
Эрвин говорит: и каким это образом я ваш племянник, Окделл?
Я говорю:
– Зовите меня Надорэа, Айронэа, – и улыбаюсь. – Вы мой вассал, эр Эрвин.
Его лицо застывает, но я вижу, что внутри он корчится.
– Рокэ сказал вам, за что я убил Катарину? – Я мщу ему за то, что он меня ненавидит.
– Да. – Серые глаза сверкают сталью.
– Как бы вы поступили на моём месте? Пожертвовали бы Честью ради возлюбленной? Или согласились бы смотреть, как её убивают?
– Я бы простил… – Губы у Эрвина совсем белые. – Катарину шантажировали.
– Мне плевать, – говорю я. – Она убила Джастина. Его нет в Лабиринте – как и её, и Штанцлера. Но мертвецы знают правду.
– Кто тебе сказал? – спрашивает Рокэ.
Я хмурюсь. Я не помню портрета, которого коснулся случайно. Они были там раньше меня…
– Я не помню, – говорю я. – Они не говорят. Не называются. Только знают.
Эрвин беспокойно облизывает губы.
– Ангелика, вероятно, – говорю я, с трудом вытаскивая из памяти подслушанный разговор. Каменная память безразлична, лиловая туманна, но человеческая кровоточит. – Катарина собиралась избавиться и от меня. Карваль ждал в приёмной. Она оскорбляла меня и дёргала звонок. Она хотела обвинить меня в покушении.
– Но милая Дженнифер сняла язычок со звонка, какая неудача. – Рокэ ядовито улыбается.
– На чьей вы стороне? – гневно спрашивает Эрвин. Он не может спорить с Сердцем – никто не может.
– На своей собственной. И Катарина, и Ричард играли по чужим правилам и проиграли.
– Но вы живы. – Эрвин с ненавистью смотрит на меня.
– С этим можно поспорить, – говорит Рокэ. – Мы оба прошли Лабиринт, Эрвин. Нам есть что обсудить наедине.
– Вы очень вежливы сегодня, – говорю я. – Обычно вы более прямо предлагаете докучливым посетителям убираться.
– У меня лиричное настроение, – говорит Рокэ.
– Ваше высочество. – Эрвин коротко кивает ему и выходит, по-военному чеканя шаг. Не маршал, а обиженный порученец.
Я провожаю его, чтобы закрыть дверь.

Рокэ поднимается из кресла и говорит: у меня есть одна идея, пойдём в спальню.
Я говорю: даже вина мне не предложишь?
– Потом, – отмахивается он. – Хочешь – возьми с собой. – Оглядывается у двери в спальню: – Или тебе нужно выпить для храбрости?
– Напугайте меня, – предлагаю я.

Я приношу вино в спальню.
Пока мы раздеваемся, Рокэ спрашивает, как дела у детей и Ирмы.
Я говорю, что не бегал к детям, и рассказываю про Ирму.
Я говорю: она очень хорошо держится; разделяет задачи.
Рокэ спрашивает: они зовут её святой?
Я не могу припомнить ничего такого.
Рокэ говорит: если какая-нибудь религия переживёт наше время, её обязательно канонизируют; тебя, кстати, тоже.
Я спрашиваю: а тебя уже?
Рокэ смеётся: нет, ещё не успели, но, наверное, попытаются. Что ты будешь делать с Карлом?
– Ничего? – я пожимаю плечами и подхожу, чтобы снять с Рокэ рубашку.
Он не позволяет, перехватывает мои руки.
Я говорю: Карл хочет меня казнить? Я могу не появляться в Олларии.
Рокэ говорит: Олларии больше нет, Дикон, королевская резиденция теперь в Старой Придде.
Я никогда там не был, но знаю, что она мелковата для столицы.
– Ничего, – говорит Рокэ. – Вырастет. – Он говорит: – Ты сказал, что я должен стать императором. Что ты сделаешь с Карлом, чтобы передать корону мне?
– А зачем вам его корона?.. Пусть остаётся королём, можете даже называть оставшийся ему огрызок Талигом, если вам так привычнее. Он будет твоим вассалом. Все они должны присягнуть тебе.
– Я не стану завоёвывать Талиг.
– Ты не хочешь, чтобы Карл меня казнил, но боишься, что я убью ребёнка?
Рокэ молчит.
– Если его не заразят бесноватостью, я его не убью, – говорю я. – А если заразят, я помогу тебе очистить его от скверны. Ты его любишь?
– Он сын Фердинанда, которого все считают моим. – Это не ответ, но я понимаю, что яснее Рокэ не выскажется.
Я хочу его поцеловать и спрашиваю разрешения.
Он говорит: ложись; я тоже лягу; ты не будешь смотреть на меня и позволишь мне пользоваться твоим лиловым туманом.
Всю комнату тут же заволакивает чернильной мглой – фиолетовый такой тёмный, что кажется чёрным.
– Перестань, – говорит Рокэ. – Это слишком много.
– Я отдам всё, что есть, – говорю я.
– До последней капли? – спрашивает Рокэ, забирая у меня часть моей силы.
– В бесконечности не может быть последней капли, – говорю я. – Я больше, чем вечность, я – вечность и ещё один человек.
Рокэ говорит: отвернись, я не хочу, чтобы ты видел трансформацию.

Мне любопытно, но я не подглядываю и не ощупываю его туманом. Меня так много. Мне кажется, я мог бы сейчас поймать весь мир одной огромной каменной сферой, подчинить всех бесноватых, поставить на колени всех правителей…
Рокэ говорит: ляг со мной. У него непривычно высокий голос.
"С чего вдруг такие церемонии?" – удивляюсь я, ныряя под одеяло.
– Посмотри на меня. – Теперь Рокэ шепчет.
Я приподнимаюсь, опираясь на руки, и застываю с открытым ртом. Нет ни божбы, ни брани, способной выразить моё потрясение; есть только одно слово, которое я могу произнести:
– Рокэ.
На меня смотрит женщина. Взволнованная, но всё равно насмешливая, синеглазая, черноволосая, самая прекрасная в мире, не совсем живая, потому что бессмертная. Губы у неё полнее, чем у Рокэ, а ресницы длиннее, и глаза из-за этого кажутся совсем огромными.
– Рокэ, – повторяю я.
– Значит, женщиной я тебе нравлюсь больше? – Рокэ не может не язвить.
– Ты можешь быть рекой или небом, туманом или огнём. Ты – сердце мира, возвращённое Лабиринтом, чудо из чудес, ты – сама любовь, ты не можешь нравиться мне больше или меньше. – Я ни о чём не прошу. Невозможно ни о чём просить такое существо – только преклоняться.
Рокэ говорит: раз тебе нравится, сними с меня рубашку и давай займёмся любовью.
– Ты позволишь – мне? – Моё каменное сердце вот-вот разобьётся на тысячу осколков. Вина и сожаление переплавили его, сделали хрупким, как тонкое стекло.
– Я не подпущу к себе никого другого, – отвечает Рокэ почти зло.
Я снимаю с него рубашку, словно разворачиваю самый драгоценный подарок.

По сравнению с Вицей или Марианной женское тело Рокэ не очень красиво: стройное, сильное, с небольшой высокой грудью и плоским животом.
Рокэ говорит: я могу измениться отчасти, как ты; ты чувствуешь свою силу во мне?
– Нет, – говорю я, – потому что тебе можно брать сколько угодно. Я отдаю насовсем.
– Но не слабеешь?
– Я же ничего не теряю. – Я наклоняюсь, чтобы поцеловать его.
Он дразнит меня, отвечает по-женски мягко; едва заметно вздрагивает, когда я накрываю ладонью торчащий сосок.
Позволяет мне ласкать себя. Я не спешу, наслаждаюсь каждым мгновением, ищу удовольствие Рокэ, а не своё.

Он взволнован и растерян, но не расстроен. Я до боли хочу спросить – неужели ты меня простил? Но я не спрашиваю, этот вопрос всё испортит.
Рокэ говорит: интересно, будет ли кровь.
Я говорю: можно сделать так, чтобы не было.
Он говорит: нет, давай по-честному; в другой раз попробую поменять только часть.
Я говорю: Рокэ, это тело может понести?
Он говорит: понятия не имею; ты испытываешь моё терпение.
Я говорю: я не хочу спешить.
Он говорит: я тебя заставлю.
Я вздрагиваю – я подчинюсь любому прямому приказу. Я так хочу выполнять желания Рокэ, что, наверное, смогу умереть, если он этого потребует.
Я говорю ему об этом.
Он говорит: не смей, ты ещё должен лишить меня невинности, – и смеётся ярким женским смехом.

Я целую его – губы, нежные щёки, шею, ключицы, грудь.
Рокэ недоволен: получилась маленькая. Но большая, наверное, мешалась бы.
Я вдыхаю запах, ткнувшись носом в ложбинку, прижимаю груди к своему лицу, облизываю и целую соски.
Рокэ стонет так громко, что удивляется сам. Говорит: хорошо, продолжай; потрогай между ног, я хочу узнать, как это.
Я трогаю очень осторожно.

Рокэ тяжело дышит приоткрытым ртом. Говорит:
– Удивительно. И этого они хотели от меня?
Я сдвигаюсь ниже, целую вздрагивающий живот, трусь носом о поросший чёрными волосами лобок, трогаю языком жемчужину любви. Рокэ зажимает себе рот и сипло требует: продолжай!
Закидывает бёдра мне на плечи, и я подчиняюсь. Вылизываю истекающие соком складки, толкаюсь языком в заветное отверстие. Хочу приподнять, чтобы потрогать и другое, но Рокэ говорит:
– Нет. Сегодня – даже не думай об этом.
– Хорошо. – Я целую его бёдра, такие нежные сейчас.
Он говорит: Ричард, неужели ты не воспользуешься?
Я говорю:
– Я не пользуюсь. Я люблю.

Я поднимаюсь над Рокэ, толкаюсь членом в горячее отверстие. Женское, в женском теле самого немыслимого мужчины в мире.
– Ричард! – Он цепляется за мою спину, явно собираясь её расцарапать – моя кожа не прочнее его ногтей.
Приходится опереться на одну руку, чтобы другой направить член как надо. Спасибо чужим знаниям – сам бы я не догадался.
Рокэ вскрикивает, соскальзывает с меня – я отстраняюсь.
Он говорит: значит, это вот так.
Я вздыхаю.
Он говорит: помоги мне своей силой, я хочу продолжить, а оно саднит.
Смеётся: только не зарасти всё, как рану.
Мне тоже смешно. Я медленно вставляю в него палец, потом два, по моей руке течёт сила Лабиринта. Рокэ начинает ёрзать и кривиться – явно не от боли.
Говорит: такое странное ощущение; давай попробуем снова.
Я снова вставляю в него член. С лиловым туманом как-то удобнее.
– Ух ты, – говорит Рокэ. – Проклятие, оно совсем по-другому… Двигайся!
И я двигаюсь.

Я плачу от восторга, Рокэ ловит мои слёзы своим идеально ярким ртом. Его груди ритмично вздрагивают, но когда я хочу остановиться и целовать их, он не позволяет.
Когда ему хочется, чтобы я остановился и поцеловал перегревшийся цветок страсти, я подчиняюсь. Нет ничего, в чём бы я мог ему противиться.

Потом мы продолжаем, и он говорит: ты мой Ричард.
Я говорю: да, – и всхлипываю.
Он говорит: ты ушёл из Лабиринта, ты унёс его с собой, но я забираю тебя у него, насовсем.
Я говорю: теперь вы можете меня убить.
Это знание приносит мне облегчение. Рокэ вскидывает бровь, словно от удивления, а потом беззвучно хватает воздух ртом.
Женский экстаз не похож на мужской – он дольше и беспощаднее. Рокэ подбрасывает, крутит, он насаживается на мой член, вскрикивает, зажимая себе рот, возмущённо мычит – и ничего не может с собой поделать, сладострастная судорога владеет им полностью.
Потом я хочу отодвинуться, но он говорит: я же могу продолжить, давай продолжать! Я хочу почувствовать, как ты прольёшь семя.
Я думаю: у меня нет семени, как у смертного мужчины, мы оба принадлежим Лабиринту.
Я говорю: Рокэ, тебя и так тошнит по утрам.
Это смешно и страшно, и я умираю от любви, когда думаю, что это Рокэ подарит наследника Дому Скал.
Рокэ говорит: если и так тошнит, то какая разница.
Я целую его, и мы продолжаем.

Я не устаю – меня немного утомила отчаянная пробежка в теле маленькой ящерицы, а сейчас я переполнен восторгом.
Но Рокэ хочет попробовать сам. Он приказывает мне лечь на спину и садится сверху. Он говорит не мешать ему двигаться, как он хочет, и я трогаю его грудь.
Он спрашивает: похоже на настоящую?
Я говорю: при жизни я бы не отличил; Рокэ, ты такое чудо.
Он спрашивает: ты мой Ричард?
Я говорю: да, я ваш Ричард, несчастный и бестолковый, самый счастливый сейчас.
Он говорит: хорошо.
Сжимается, и нас подбрасывает одновременно. Я хриплю, словно раненый, Рокэ резко всхлипывает – тоненько и красиво, совершенно по-женски, но за мои руки цепляется со своей нечеловеческой силой. Насаживается на мой член мокрым влагалищем, таким жарким, таким раскрытым сейчас, я чувствую, как изливаюсь в него, чувствую, что отдаю ему часть себя, я ничего не прошу взамен, но Рокэ окутывает меня лиловым туманом, а потом, выпустив из себя член, ложится сверху и делает своё тело обычным, мужским, позволяя мне прикасаться и наблюдать. К моему животу прижимается мягкий, но горячий член.
– Вы хотите? – спрашиваю я.
– Ты позволишь мне тебя поиметь? – спрашивает Рокэ.
– Если хотите. – Я предупреждал его. Я не знаю, удастся ли мне получить удовольствие и дать его.
– Приласкаешь ртом?
Я понимаю, почему Рокэ спрашивает. Он был женщиной, он хочет убедиться в том, что он мужчина.

Он садится мне на грудь и трахает в рот, заталкивая головку в горло.
Это почти неприятно, но я стараюсь не ради простого удовольствия. Я хочу, чтобы Рокэ понял, кто он для меня и кто для него я.
Он кончает довольно быстро – мне не успевает надоесть.
Снова ложится на меня сверху, трогает губы пальцем, потом нежно целует. Говорит: Ричард, Ричард, мой Ричард.
Я спрашиваю: ты не хочешь, чтобы ящер возвращался?
Рокэ задумчиво говорит: надо выяснить, во что ещё могу превратиться я; может быть, я смирюсь и с твоей животной частью.
Я смаргиваю слёзы.
Он говорит: не надо, и так ведь всё хорошо.
Спрашивает, хочу ли я вина.
Конечно, хочу.
Он говорит: мы должны изливаться друг в друга; теперь я тоже чувствую эту необходимость.
Я хочу спросить, что он чувствует ещё, но не рискую.

Наливаю себе и ему, мы пьём деловито и молча, будто лекарство.
Рокэ размышляет, думает о чём-то грустном, виновато смотрит на меня.
– Прости, я забыл сказать.
Я понимаю, что новость не будет хорошей.
– Ларак и Луиза Крединьи погибли. Бесноватые напали на них в Лараке… Если никто не наврал – за день-другой до того, как ты вышел.
Я вздыхаю. После смерти моё доброе отношение к эру Эйвону поистёрлось, к тому же он не отказался от титула, который должен был принадлежать мне.
Рокэ говорит: твой сын будет графом Лараком, потом следует Горик…
Я говорю: мой сын будет герцог Надорэа.
– А себя ты куда денешь? – спрашивает Рокэ.
Я говорю:
– Куда прикажешь, Сердце моё. Или в Гальтары.
– Обратно в Лабиринт?
Я говорю: я могу врасти в стену, чтобы меня можно было позвать; останусь потомкам в наследство.
– Из тебя получится замечательно страшное чудо, – улыбается Рокэ. – Уже получается.
– Что мы делаем дальше?
Рокэ зевает:
– Спим, завтракаем как люди, умываемся, я надеваю красивую одежду и покидаю Таннервальд на моём земном драконе.
– Я могу ползать, – говорю я. – Чтобы тебя не трясло.
– Постараюсь пережить тряску. Не хочу, чтобы тебя обзывали червём или змеем – это бросит тень и на меня. – Когда он вспоминает о надменности, то становится особенно очаровательным.
– Хорошо. Я буду очень плавным ящером.

***

Когда мы отбываем, я скольжу по узким улицам, перебирая лапами так, чтобы спина качалась как можно меньше. Я высокий и большой. На нас смотрят – из окон, с крыш, эскорт впереди разгоняет зевак, чтобы не угодили под лапы. Я не хочу никого давить, но и спотыкаться не желаю.
– Дракон! Дракон! – летит со всех сторон. – Дракон и Победитель!
Я недовольно фыркаю.
– Дракон и Ворон! – Этот клич задевает что-то в моём сердце. Почему не "вепрь"? Не "пёс Лита"? Я так далеко ушёл от самого себя. Я превратился в дракона – в кошмар чужих миров.

Рокэ приказывает мне убраться подальше от города и спешивается у родника.
Его снова тошнит.
Умывшись и прополоскав рот, он говорит:
– По крайней мере, теперь я знаю, как буду рожать, если придётся.
Я смотрю на него и не знаю, что думать. Он всегда был немного безумным, и сейчас я не сомневаюсь, что он совершенно серьёзен.
Я спрашиваю:
– А ты чувствуешь свои внутренности?
– Я могу, но сейчас не пытаюсь, – говорит он. – Не хочу случайно внести какие-нибудь ненужные изменения. А ты чувствуешь?
– Что там чувствовать, – говорю я. – Туман и камень.
– Но я чувствую твою плоть, – говорит он.
– Это только воспоминание о том, что было.
– Ты мой Ричард, ты сам сказал, – говорит Рокэ. Он хочет поцеловать моё каменное лицо ящера, но останавливает себя.
Я сдуваю смутивший его запах и сам подставляю нос – ту самую жуткую морду, которую он видел, когда я…
Он целует меня в кончик носа.
Я думаю: разве происходило когда-нибудь с кем-нибудь нечто более трогательное и интимное?

***

Я убираю лапы, чтобы шуршать. Везу Рокэ сначала на север, потом на юго-запад. Я стараюсь двигаться быстро и плавно.
Его мутит, я говорю: иди внутрь, я сделаю пузырь, который не будет колыхаться.
Он говорит: нет, я хочу смотреть по сторонам.
Он устаёт и просит у меня слёз, чтобы восстановить силы. Он может взять напрямую, не спрашивая, но мне будет приятно, если он будет трогать моё лицо.
Мы останавливаемся, чтобы он мог пить мои слёзы.

Потом я везу его дальше на запад.
Он говорит: я больше тебя не боюсь, чудище.
Я спрашиваю: я должен быть расстроен?
Он пожимает плечами. Он говорит: когда доберёмся до следующих бесноватых, сделаем что-нибудь интересное. Он говорит: я хочу тебя.
Я спрашиваю: ящера?
Он отрицательно качает головой. Уточняет: туман и камень, несмерть и нежизнь, переваренную память и упрямого мальчишку, сожравшего чудовище.
Вообще-то было наоборот, но я понимаю, что он имеет в виду: меня-Ричарда оказалось больше, чем твари, которая меня съела. Я остался, хотя должен был исчезнуть.
Рокэ почему-то рад этому. Я не понимаю. Его чувства ещё больше, чем я – тварь и Ричард вместе. Я не могу его постичь.
Он говорит: познай самого себя.
Я понимаю, что он себя не знает.
– Ты ошибаешься, – говорит он так, чтобы я услышал. – Я узнаю себя каждый день, а ты от себя прячешься.
Я думаю: это потому, что мне стыдно быть.
– Быть собой? – спрашивает Рокэ.
– Нет. Просто быть. Я не должен.
– Должен, – говорит Рокэ. – Я приказываю тебе.
Я благодарен. Так намного проще. Так я могу быть более цельным.
Рокэ спрашивает: ты хочешь вернуться в Лабиринт?
Нет, конечно. Я хочу быть с ним.
Меня снова охватывает стыд, но Рокэ говорит, что он не может меня винить. Лабиринт вручил мне в спутники фальшивого Рокэ.
Рокэ настоящий спрашивает: и как тебе разница?
Я говорю: тот, слепой, был ко мне добрее; он не хотел меня убить.
Рокэ говорит: смерть добрее жизни.
Я не спорю. Если бы я мог выбрать, стал бы я возвращаться?.. Конечно, да. Ради того, чтобы быть с ним.
– Это довольно приятное ощущение, – говорит Рокэ. – Когда точно знаешь, что кто-то хочет быть именно с тобой. Или тебя устроил бы любой Ракан?
Ричард Окделл пытался ненавидеть убийцу своего отца. Тварям противны создания Четверых.
Значит, дело в самом Рокэ. Ему это льстит.

***

Мы встречаем новую армию бесноватых. Их тысяч десять, у них синий флаг с белым треугольником посередине, и они кричат "верность".
Я делаю лапы, чтобы двигаться быстрее, если понадобится.
Рокэ говорит: ты видишь главарей?
Я не вижу их и не чувствую.
Рокэ говорит:
– Здесь все одурманенные. Надо полагать, верны они своему кесарю. Можешь накрыть куполом их всех?
– Прикажите, – говорю я, и Рокэ говорит:
– Накрой их куполом, Ричард.
Это легко.

Я начинаю истекать лиловым туманом раньше, чем Рокэ перебирается на моё плечо, а потом – на большую каменную ладонь.
– Раздень меня, – говорит он. – И соединись. Я хочу почувствовать близость с тем, что ты есть. С тобой.
Меня не нужно уговаривать. Меня так много, что я мог бы накрыть всю Дриксен. Я заставляю бесноватых дышать любовью и счастьем. Я делаю продолжения себя – много разных продолжений, гибких и упругих, тёплых и гладких. Помогаю Рокэ снять одежду и складываю её на продолжение своего купола – он не коснётся земли, его вещи не коснутся земли, он будет со мной, в сплетении меня; на мне – на том, что могло бы быть членом.
Рокэ говорит: ты ведь мне не навредишь, сделай такой, какой должен быть.
Мне страшно, я не могу причинить ему боль.
Он приказывает, зачерпывая из меня силу Лабиринта. Он изменяет себя, делает просторным и доступным. Он говорит: у твоего тела должны быть какие-то инстинкты; какая-то изначальная гармония.
Я понятия не имею, каким должен быть – я пластичен.
Рокэ говорит: покажи!
Он приказывает моему телу. Я позволяю своему телу захотеть. У камня нет желаний. Тварь, от которой я получил размеры, силу и прожорливость, знает только голод, но у неё есть какое-то воспоминание, смутный отзвук давней песни. Мы подчиняемся этому отзвуку, таящемуся в нём стремлению.
– Восхитительно, – говорит Рокэ. – Ни один человек не сможет пережить соития с тобой. Я так хочу.
Он лежит на моём продолжении у меня под брюхом. Мне приходится вытянуть шею, чтобы взглянуть на то, что видит Рокэ.

Их два. Торчат в стороны чуть ниже бёдер.
Мягкие – мягче камня. Горячие. Похожи на цветы с рожками, но очень большие.
– Какие красивые, – говорит Рокэ. – Но двумя сразу, наверное, не получится.
Я чувствую себя. Чувствую странный зуд в своих продолжениях.
Я говорю: Рокэ, я хочу засунуть это в тебя; я не могу их уменьшить; я могу засунуть только один.
Рокэ говорит: тебе страшно?
Конечно, мне страшно.
Рокэ говорит: а мне – нет.
Я и так знаю, что он самый смелый человек из живущих.
Рокэ говорит: я недостаточно жив, чтобы считать моё любопытство отвагой; поднеси меня к правому и натяни на него.
Я не отказываю.
Я подношу Рокэ к этому странному органу. Головка с рожками закрывается в бутон, пульсирующий и влажный. Вторая тоже, но это сейчас неважно. Я почти забываю, что у меня два органа.

Рокэ говорит: давай, я готов, вставь это в меня или опусти, я сам…
Я думаю: Рокэ, оно размером с твою голову.
Рокэ пьян от моих слёз и лилового тумана. Он говорит: я владею своим телом; ты хочешь, чтобы я тебя заставил?
Я понимаю: он может.
Я прошу не делать этого.
Он говорит: когда я просил не делать, ты не послушал.
Он прав. Я подчиняюсь, хотя мне очень страшно.
Я думаю: это нечестно, потому что мне сейчас будет хорошо.
Рокэ отвечает: мне тоже было хорошо, просто волшебно, я чувствовал себя великолепно оттраханным, ни один человек не мог мечтать о подобном наслаждении…
Я не знаю, мечтают ли о чём-нибудь ящеры, но когда эта огромная головка входит в чудесное неуязвимое тело, я издаю торжествующий рёв. Рокэ хочет, чтобы я вставил поглубже, на всю длину – около трёх бье. Мне некого умолять о пощаде. Мне так чудесно, мне так страшно, что почти больно. Я плачу, и мои слёзы стекают по моему телу, по моей лапе на Рокэ, а он собирает их и впитывает. Его тело раздувается, раздвигается, растягивается, он тяжело дышит, ярко-розовые соски выделяются даже в окутавшем нас лиловом сумраке. Я продолжаюсь к ним, к его члену, чтобы приласкать – упруго и не слишком твёрдо.

– Да, – говорит Рокэ. – Было бы честнее начать с этого.
Он стонет и приказывает: натяни меня, натяни сильнее, я хочу почувствовать внутри больше, я хочу, чтобы ты, тварь, излился в меня, хочу твоё желание и твою любовь.
И я понимаю: он учит любви часть меня, связанную с Лабиринтом; он учит любви Лабиринт.
Я думаю: Рокэ, ты изменяешь мир.
Мир может катиться к кошкам: Рокэ одурманен наслаждением и требует, чтобы я – весь я, и юноша, и сожравшая его тварь – наслаждался тоже.
Я не могу противиться его требованию. Я подчиняюсь. Перестаю думать.

Он сразу это замечает: бутон головки моего органа раскрывается внутри него, и это сладостное ощущение для нас обоих.
Я укладываю его в продолжения себя, двигаюсь, как двигается спаривающееся животное. Спрашиваю: Рокэ, что ты чувствуешь? Тебе нравится? Нравится соединяться со мной? Ты пьёшь мои слёзы – пьёшь ли ты моё счастье?
Он говорит: да, Дикон, я пьян твоим счастьем, ты такой хороший сейчас, такой ласковый и огромный, так глубоко внутри, туда не мог бы достать ни один человек...
Рокэ смеётся и говорит, что никому не позволил бы ебать себя так, как это делаю я. Он бранится, как каторжник, то хвалит меня, то ругает за то, что я не сделал этого раньше. Он говорит: мы можем напоить этим весь мир.
Сейчас мне безразлично, что будет с миром после такого угощения. Четверо не просто так загоняли нас в Лабиринт и закрывали там.
Рокэ говорит: Лабиринт мы наполним тем же самым, посмертие должно стать добрее… хотя бы к развратникам.
Он говорит: Дикон, я сейчас, у тебя найдётся ещё одно продолжение, чтобы приласкать меня?.. Мягкое, нежное, как это орудие… а-а-ах!..
Я приближаю к нему лицо – он содрогается, внутри тоже, и я вскрикиваю. У меня нет человеческого лица, но я высовываю подобие языка – шершавое, раздвоенное, тёплое и влажное.
– Да, – хрипит Рокэ. Он пытается одновременно насадиться на мой чудовищный член и подставить свой под мой рот.
Я облизываю его, заворачиваю в большой тёплый язык, изгибаюсь так, чтобы видеть раздувшееся туловище Рокэ и его счастливое лицо.
Рокэ говорит: если хочешь, посмотри на дырку.
Конечно, я хочу увидеть, как тело, похожее на человеческое, принимает в себя то, что принять не должно.
Я опускаю его плечи и голову ниже, а зад поднимаю повыше. Я изгибаюсь, делаюсь ещё длиннее и гибче, чтобы взглянуть.

Бёдра раздвинуты неестественно широко, края отверстия красные и блестящие, но целые. Сам орган кажется почти чёрным, но я знаю, что он тёмно-фиолетовый.
– Ну как, это достаточно уродливо для тебя? – спрашивает Рокэ.
Чтобы ответить, мне приходится отпустить его член.
Я аккуратно меняю его положение на прежнее, а потом ввожу член немного глубже.
Я говорю: Рокэ, ты прекрасен, я поклоняюсь тебе, позволь мне любить тебя всю жизнь.
Рокэ смеётся: и всю смерть.
Он крупно вздрагивает, выстреливая семенем из члена. Я слизываю капли с раздутого живота, подставляю язык следующим.
– Теперь ты, – говорит Рокэ. – Ты должен.

И я понимаю, что вышел из Лабиринта именно для этого. Я должен соединиться с Рокэ. Пока я не волью в него семя чудовища, наше соитие не будет полным.
Я толкаюсь раз, другой, третий. Я так люблю Рокэ!
Он протягивает руки к моему склонённому лицу, собирает мои слёзы, говорит: давай, мой хороший, мой нежный, мне так нравится тебя чувствовать, но…
Он не договаривает, сорвавшись на торжествующий вопль: "Да!"
Что-то сочится из меня в него. Вряд ли семя тварей такое же, как у людей. Скорее это частица моей сути, которую я хочу подарить Рокэ.
Я отдал ему власть над собой. Он сам решил, что я должен существовать.
Я так счастлив, что никак не могу перестать плакать. Любви во мне больше, чем похоти, и она сильнее и смерти, и Лабиринта.
Я упускаю момент, когда мои органы уменьшаются и прячутся в тело. Знаю только, что из второго ничего не выливалось.

***

Мы отдыхаем.
Рокэ лежит на моём продолжении, голый и чистый, но немного уставший.
Он говорит:
– Отвратительно. Это так приятно, что я готов отдаваться тебе каждый день. Хочешь – сделаем это на какой-нибудь площади.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Не знаю. – Рокэ качает головой. – Мне хочется, чтобы весь мир знал, как сильно ты – чудовище – меня любишь.
Я вздыхаю всем телом – купол вздыхает вместе со мной, и тогда мы наконец вспоминаем о пойманной армии бесноватых.
Им не очень хорошо – многие без сознания, другие просят пить. Оказывается, этот купол очень жаркий.
Рокэ говорит: я сделаю воду, приподними пока края, но не давай им разбежаться.
Он делает воду из моего тумана, из меня, и я наслаждаюсь этим не меньше, чем соитием.
Бывшие бесноватые пьют её, умываются, поднимают тех, кто потерял сознание, отпаивают их, зовут, братаются, признаются друг другу в любви. Они так счастливы, что даже не раскаиваются в совершённых преступлениях.
Рокэ одевается, скрывшись за непрозрачной пеленой тумана. Я его вижу.

Потом он показывается бесноватым.
Они дружно валятся на колени и начинают славить его, называя своим божеством.
Рокэ обращается к их здравому смыслу, к совести, к понятиям о долге и чести.
К моему удивлению, они не начинают завывать.
Рокэ не может выбрать одного предводителя, но у них есть своя иерархия, и командиры проталкиваются вперёд, чтобы упасть ниц.
Рокэ говорит: фу, тут же грязно; поднимитесь, господа, у меня нет времени на ваши ритуалы.
С каменного неба ещё льётся вода, они умываются и выстраиваются перед Рокэ. Двое мужчин, оба в потрёпанных мундирах, две женщины – на одной тоже мундир, на другой – кое-как скреплённые куски дорогих когда-то платьев.
Рокэ приказывает им покинуть Марагону и вернуться в Дриксен. Один из офицеров узнаёт его, и Рокэ говорит: я напишу вашему кесарю, вы сможете отправить гонца?
Я успел бы туда-сюда за один день, но не хочу расставаться с Рокэ. А он – со мной?
Рокэ приказывает им отделить военных от цивильных, первых привести в порядок и к присяге, вторых – отправить по домам или в населённые пункты, пострадавшие от… Он не знает, как они называют сами себя.
Женщина в кусках чужих платьев говорит:
– Откровения.
Рокэ спрашивал:
– Вам кто-то проповедовал?
Она говорит:
– Да, были святые… Но не поделили что-то и убили друг друга. Мы остались…
– И чего хотели эти так называемые святые? – спрашивает Рокэ.
– Захватить Старую Придду, – отвечает, хмурясь, старший из мужчин. – И убить вас.
– Именно меня? – Рокэ привычно заламывает бровь. Я любуюсь им.
– Да, именно вас, Рокэ Алву, регента Талига, – говорит другой мужчина. – Святые говорят, что вы безбожник и пособник Леворукого.
– Но теперь мы знаем, что это неправда, – говорит женщина в мундире. У неё коротко обрезанные чёрные волосы и мелодичный голос, сочный, как яблоко. – Вы – наше спасение.
– Милосердие, – добавляет другая.
– Вы простите нас всех и спасёте. Мы будем жить праведно и честно, и мир будет между людьми, – продолжает первая.
И вся толпа начинает тихонько напевать "Рокэ Алва". Каждый едва шепчет, но их так много! Под моим куполом волнуется море, полное надежды и доверия.
Рокэ говорит:
– Какой-нибудь пустозвон на моём месте был бы счастлив. И как я теперь буду объясняться с Бонифацием?
– Кардиналом Талигойским? – удивляется старший мужчина. – Он увидит вас и сразу всё поймёт! Вы были мертвы и вернулись. Дракон был повержен, но восстал из мёртвых, чтобы служить вам! Все наваждения должны закончиться, настало время для истинного просветления и новой золотой эры!
Рокэ говорит: Ричард, убери купол и сделай для меня стол, я должен написать фок Фельсенбургу.
Я выполняю, Рокэ приказывает командирам отойти и держать подчинённых на расстоянии.

Но они и так не смеют приближаться.
Я не могу уследить за всеми сразу, но они кажутся деловитыми, почти не растерянными – словно они понимают, что происходит, лучше, чем мы. В них нет ни гордыни праведников, ни раскаяния грешников, они люди, они оказались в беде – но не в большей, чем многие другие.
Я думаю, что такие исцелённые самые удобные: на них не надо тратить много времени, и они сами могут за кем-нибудь присмотреть.
Рокэ отдаёт им распоряжения насчёт других бесноватых: ловить и изолировать, кровопролитных битв по возможности избегать.
Цивильных в этой армии оказывается меньше трети – и их берёт на себя старший из офицеров. Обе женщины держатся очень уверенно, и я понимаю – они командовали этими тысячами людей, они оказались достаточно умными и наглыми, чтобы бесноватые им подчинились.

***

Когда мы наконец двигаемся в дорогу, я чувствую себя уставшим от волнений и подозрений.
Рокэ сидит на моей большой спине и поглаживает ограждающий его гребень. Он сделал что-то с нами обоими. Не только с телами – с душами.
Я не могу понять, что.

Он спрашивает: хочешь отдохнуть?
Я говорю: от эмоций; а ты вздремни; я распластаюсь и буду шуршать.
Он говорит: мне нравится, как ты шуршишь.

Я очень осторожен. Я вытягиваюсь в длину, я двигаюсь по дорогам, но огибаю селения.
Я бужу Рокэ, когда мы находим следующих бесноватых. У них есть командиры, и я чувствую голод, но какой-то чужой. Это Рокэ хочет есть.
Он говорит: перекуси и загони их под купол, я присоединюсь чуть позже.
Он не смотрит, как я ем, как бью хвостом и лапами тех, кто бросается на меня с ненавистью. Он смотрит, когда я воздвигаюсь и расправляюсь, накрывая всю немаленькую толпу.

Рокэ говорит: подними меня на самый верх, чтобы они увидели меня под куполом.
Я спрашиваю: будете изображать бога?
Рокэ говорит: я думаю, Дикон, мы становимся богом.
Я спрашиваю: одним?
Рокэ говорит: нет, но тебя никто не берёт в расчёт; мне это кажется удачным.
Я думаю, что это просто правильно: я делаю всё, что хочет Рокэ.
Он смеётся: если хочешь, ты тоже можешь быть богом; тебе будут молиться, тебя будут обожать.
Мне нужно обожание – вообще хоть какая-то симпатия – от одного-единственного человека в мире.
– Какая-то, – говорит Рокэ, – у тебя есть.

***

Мы прочёсываем Северную Марагону и Гельбе до конца месяца.
Мы часто занимаемся любовью. Я выполняю все желания Рокэ, но когда ему без разницы, какой будет наша близость, он выполняет мои. Когда он ласкает меня, сам, я так счастлив, что забываю обо всём на свете.
В человеческой форме я люблю ласкать его ртом. Ему нравится, когда я сначала долго дразню его соски, а потом позволяю поиметь меня в рот. Я не чувствую ничего особенного, но Рокэ приходит в восторг. Он изливается мне в горло, а потом я делаю с ним то же самое. Я не засовываю глубоко, Рокэ не очень нравится процесс, но мой экстаз нужен ему так же сильно, как мне – его.

Однажды он говорит: Ричард, я помню, что ты говорил про свой зад, но я хочу тебя поиметь.
Я говорю: ладно, но я использую свои силы, чтобы быть открытым и чистым.
Он говорит: да, не заставляй меня ждать.
Мы на островке среди прибрежных болот, рядом никого нет, но я всё равно создаю вокруг нас купол и после этого придаю вместилищу своей сути форму человеческого тела. Я очень стараюсь, чтобы оно получилось достаточно мягким и податливым.
Рокэ спрашивает, раздеваясь: можешь отделить наше укрепление от себя?
Я могу.

Я создаю ложе, на котором мы сооружаем постель. Вокруг темно, но нам не нужен свет – достаточно лилового мерцания.
Я спрашиваю: как?
Мне немного не по себе. Я готов сделать для Рокэ что угодно, но сейчас ожидаю наказания за то, что в самом начале поступил вопреки его желанию.
Рокэ приказывает мне сесть на край – значит, хочет начать с уже привычного.
Я спрашиваю: ты хочешь, чтобы мне было больно?
Рокэ запускает пальцы в мои волосы, сжимает и слегка тянет, заставляя запрокинуть голову. Говорит:
– Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Хочу, чтобы ты умолял. Чтобы после того, как всё закончится, твой зад стал для тебя источником неописуемого блаженства, чтобы ты был готов продать душу за продолжение, готов вымаливать у своего врага толику испытанного восторга.
Я говорю: вы мне не враг. Говорю: если вы меня хотите, я сделаю всё что угодно.
Он говорит: открой рот.

Я привычно обхватываю его член губами. Хочу приласкать сам, но он не позволяет – держит за волосы, двигается сам.
Я не понимаю его желания.
Он говорит: как вам это нравится, герцог Окделл?
Я не могу ответить.
Он обзывает меня своей подстилкой. Это не совсем правда, но я не спорю и не противлюсь тому, что он делает.
Он говорит, что может, если захочет, поиметь меня при всём королевском дворе, что после такого меня, конечно, никто не будет преследовать – по закону или с целью вызвать на дуэль. Он говорит, что я могу дать кому-нибудь ещё, называет потаскухой…
Я не успеваю заметить, как высвободился. Знаю только, что не кусался и что Рокэ не вырвал у меня ни волоска.
Я говорю: это неправда; я не был ни с одним мужчиной, кроме вас, ни в жизни, ни в смерти, и не буду ни с кем больше.
Он смотрит на меня и испытывает так много эмоций, что я не могу их различить.
Я говорю: Рокэ, тебе же плохо; ты же не хочешь вот так; иди сюда, я сделаю, чтобы было хорошо.
Он стонет злобно и отчаянно, толкает меня лечь, наклоняется над моим членом, облизывает его, но недолго – садится сверху, использует мой лиловый туман, мою силу, чтобы принять его в себя. Тугой, неподатливый внутри, Рокэ скользит вверх-вниз, заставляя меня сходить с ума от удовольствия.
Он говорит: не хочу никого, кроме тебя, а тебя хочу вот так, тварь, чудовище, что ты со мной сделал.
Я нежно глажу его по бёдрам, ласкаю член тёплой человеческой ладонью, говорю: если хотите, я могу сделать…
– Ничего другого не надо! – почти выкрикивает он. – Возьми меня, наполни собой, своей вечностью, будь ты проклят, я так хочу!.. – И подвывает на той же ноте, безвольный от похоти, позволяет мне насаживать его на себя, бранится, ёрзает, вырываясь из рук, бормочет на кэналлийском, забыв, что я пойму: – Еби меня, мальчик, сладкий, горячий, я тебя ненавижу, рожу тебе ребёнка, буду твоей бабой, но однажды ты станешь моим.
Я говорю: я уже ваш.
Он говорит: тогда подставляй зад.

Он поднимается надо мной, я становлюсь на четвереньки, опускаю голову на сложенные руки. Я думаю – он войдёт без подготовки, он знает, что не порвёт меня. Делаю своё тело податливым и скользким внутри, но боюсь, что оно всё равно недостаточно хорошо устроено.
Рокэ резко вталкивает в меня член, сразу на всю длину. Я охаю от неожиданности – ощущение странное, словно из человеческой жизни, но я точно знаю, что со мной никогда не было ничего подобного. Я не успеваю ничего понять – Рокэ изливается в меня с мучительным криком. Я принимаю его семя с благодарностью – он отдаёт мне часть себя, но он не может вернуть мне ни крупицы меня, моей силы.
Он вынимает из меня член, хотя я подержал бы его внутри ещё – чтобы понять, нравится мне или нет.
Ложится грудью мне на спину, обняв, целует между лопаток, говорит: прости, ты хочешь продолжить?
Я говорю: да, я хочу дать вам часть себя.
Теперь он встаёт на четвереньки. Я не засовываю. Ласкаю себя торопливо и взволнованно – во мне частица Рокэ, частица человечности, я принадлежу ему, я сейчас более жив, чем обычно. Я прижимаю головку к размягчённому отверстию, чтобы выстрелить семенем внутрь.

Мы снова лежим рядом.
Рокэ говорит: у меня не получилось.
Я спрашиваю: а что ты хотел?
– Унизить тебя, чтобы ты почувствовал себя слабее своего тела.
Я говорю: это могут живые; моя любовь к тебе сильнее всего мира.
Рокэ усмехается:
– Правда?
Я говорю: да.
Он говорит: ты можешь меня убить?
Я не знаю.
Я говорю: я хочу всегда быть с вами.
Он молчит. Я понимаю, что ему некого больше взять с собой в вечность.
Я спрашиваю: тебе плохо со мной?
Он отвечает:
– Невыносимо. Я никого никогда не любил и теперь не знаю, что чувствую.
Я думаю: ты хочешь родить моего ребёнка; ты – мужчина, воин, полководец, ты сказал, что согласен быть моей.
Я говорю: Рокэ, ты ведь можешь дать мне женское тело, если захочешь.
Рокэ говорит: я не буду тобой; я пытался, но я не могу.
Я поворачиваюсь на бок и обнимаю его. Говорю: прости меня.
Он вдруг возвращается к привычному язвительному тону:
– Поговорим об этом, когда у меня вырастет пузо.
Я спрашиваю: тогда ты будешь ненавидеть меня ещё сильнее?
Он долго обдумывает ответ:
– То, что я к тебе чувствую, не исчерпывается ненавистью. Я думаю, что хочу тебя простить… Ты сам говоришь, что ползаешь ради меня на брюхе.
Мы смеёмся.
Он продолжает:
– Отвези меня в Старую Придду к Излому.
Я тревожусь. Там будет Лионель Савиньяк. Он готов был убить моего Рокэ.
Я говорю: они объявят тебя предателем и захотят убить, у них не получится…
– И тебе придётся героически меня спасать, – усмехается Рокэ. – Разве ты об этом не мечтаешь?
Я говорю: если тебя ударят или ранят, я обезумею.
Рокэ говорит:
– Ты будешь со мной. Ты говорил, что можешь быть маленькой ящерицей. Ты станешь браслетом на моей руке?
Я сглатываю.
Я говорю: Рокэ, ты шутишь, считаешь, что меня не заметят?..
Рокэ говорит: если бы ты был честным и человеком, то был бы обязан на мне жениться.
Мы снова молчим, и я говорю: я буду для тебя чем скажешь.
Он говорит: если я найду способ сделать ребёнка тебе?..
– Да, – отвечаю я, не задумываясь. – Одна часть меня пыталась уничтожить другую, я рад буду создать что-нибудь.
– Ты сделался замечательно безумен, мой мальчик, – говорит Рокэ.
Я говорю: не называйте меня "мой мальчик", пожалуйста.
Он говорит: поцелуй меня и укрой; я сделал достаточно глупостей на сегодня и хочу поспать.

Я наполняю купол теплом, отвлекаюсь, чтобы взять плащи, и закутываю Рокэ. Он спит в моих объятиях – разве может быть что-то прекраснее?

***

В Старой Придде очень много людей.
Я чувствую Айронэа, Пенья, Гаэция. Пожранные мной тени Лабиринта узнают их.
Я говорю: Рокэ, меня узнают, заметят; Рокэ, я не хочу идти.
Рокэ говорит: ты ведёшь себя, как ребёнок.
Я говорю: Рокэ, мне не было двадцати лет, я несовершеннолетний, я больше не твой оруженосец.
Рокэ говорит: ты древняя тварь, займи у своей вечности немного отваги.

Я сажусь на придорожный камень и превращаюсь в маленькую фиолетовую ящерицу.
Рокэ не может скрыть умиления, берёт меня в ладони, сажает на правое запястье. Я обхватываю его длинным хвостом, цепляюсь кончиком за левую переднюю лапу и счастливо приникаю к коже под манжетой. В маленькой голове маленькие мысли. Я весь состою из любви и вечности.
Рокэ говорит: следовало посадить тебя в амулет и носить на сердце, но я бы всё время улыбался, как блаженный.
Я спрашиваю: а теперь не будешь?
Рокэ говорит: постараюсь не всё время.

Он подходит к воротам, здоровается со стражником и начинается уже привычная суета: лошадь для господина регента, эскорт для господина регента, какая радость, ваше высочество, ужасные слухи, мы счастливы…
Впрочем, отцу и Савиньяку Литенкетте отписал – письма только от Рокэ могли быть фальшивкой, но несколько от разных людей заслужили некоторое доверие.

Рокэ провожают во дворец, он здоровается с королём и принцессами. Малыш Октавий уже подрос и воссоединится с семьёй следующим летом.
Я презираю выродков Катарины, даже в своём нынешнем теле.
Я чувствую – в них нет вечности, они не войдут в Лабиринт, они исчезнут, не достигнув его. Они не бессмертны, но лишены посмертия.
Я думаю: они не из нашей бусины, подменыши, пробравшиеся сюда из других; они испортят местную породу, надо сделать так, чтобы у них не было детей.
Рокэ не отвлекается на мои мысли.

Карл хочет покататься на драконе. Рокэ говорит, что дракон большой и гневливый и терпит пассажира только по военной необходимости.
Хорошо, что мальчишка понимает, что это такое.
Я хочу залезть повыше, спрятаться под рукавом, но Рокэ вскидывает руку в приветственном жесте, и у меня кружится голова.
Серый взгляд Рудольфа Ноймаринена с ощутимым щелчком вцепляется в гребешок на моей спине.
– Рокэ!..
Рокэ здоровается с ним, но все уже заметили странный браслет.
– Что это, ваше высочество? – спрашивает Октавия. Отвратительная девчонка похожа одновременно на Катарину и Фердинанда – белобрысая и толстобокая, с тяжёлой челюстью и двойным подбородком. Я пытаюсь понять, не плохая ли она. Вряд ли. Дети бывают жестоки, но в них редко скапливается достаточно душевного яда.
Рокэ тем временем здоровается с Ноймариненом, отделывается от Октавии светской шуткой – рассчитывает, что его увлекут очень важными государственными делами.

Ноймаринен и увлекает.
Он знает, что я здесь.
И Пенья знает.
Гаэций и Керва – нет, или я не замечаю их знания.

В своём кабинете Ноймаринен спрашивает: это он? Твой дракон? Пусть покажется.
Рокэ поднимает меня на раскрытой ладони: я не такой уж маленький – передними лапами опираюсь на пальцы.
Рокэ говорит: покажешься?
Я говорю: я буду голый; я могу увеличиться, чтобы голова была побольше; но я не хочу.
Ноймаринен таращится на меня как на диво дивное. Впрочем, я и есть диво. Я почти не красуюсь, потому что хочу нравиться Рокэ, а не кому попало.
Рокэ пересаживает меня себе на бедро и говорит: Рудольф, прикажите подать какао; в обычном состоянии Ричард способен вылакать целое ведро.
Рудольф спрашивает: Рокэ, что вы успели натворить?

Пока Рокэ рассказывает, успевают принести какао. Он наливает мне в блюдце и подсаживает на стол.
Я кошусь на Ноймаринена, говорю: "благодарю", и пью.
Ноймаринен хлопает глазами.
С говорящей ящерицей, которая любит какао, он ещё мог бы смириться. Но Рокэ как раз рассказывает ему о нашей прогулке по Дриксен.

Ноймаринен не может сидеть спокойно, ходит туда-сюда. Ему тяжело, он старый.
Он хотел уничтожить меня и моё имя. Он друг Рокэ. Это раздражает.
Я спрыгиваю на пол, и Рокэ дёргается поймать – не понимает, что я меняю форму.
Я вспоминаю Лабиринт. Я становлюсь котом с лиловыми глазами. Я, конечно, всё равно чёрно-серый, каменный и сильный.
Ноймаринен смотрит на меня без одобрения и говорит: хорошо, что я не Дорак.
Я говорю Рокэ: он тебе нужен.
Рокэ говорит:
– Разумеется. – Смотрит на Ноймаринена и говорит: – Рудольф, я хочу передать вам полномочия регента.
– Опять!..
– И насовсем. – Рокэ вздыхает. – Я должен стать императором Золотых Земель, иначе безумие продолжит множиться, и нам придётся то и дело ловить бесноватых.
Ноймаринен сочно ругается. Мне нравится.
Он смотрит на меня и спрашивает: что взамен?
Я говорю: вы не поняли; ваш Талиг станет вассальным королевством, частью Золотой Анаксии.
Ноймаринен чеканит:
– Всё я понял… кто бы вы ни были. Вы двое собираетесь завоевать все Золотые Земли, остановить безумие и войны – что вы хотите взамен?
– У меня будет наследник, – говорю я. – Он будет герцогом Надорэа, и все Скалы будут его вассалами.
– Вы Айронэа, Рудольф, – говорит Рокэ сочувственно.
Ноймаринен кивает: да, Эрвин писал об этом, Манлий, значит, был не безродным, а бастардом.
Я говорю: я приму ваши извинения.
Ноймаринен хмурится, потом кивает: да, я считал, что герб Окделлов нужно разбить; кто же знал, что от вас никак не избавиться.
Я разворачиваюсь на месте и сажусь к нему хвостом.
Рокэ начинает смеяться, а потом очень серьёзно говорит: Рудольф, мы ещё не пережили конец света, прошу, не будем устраивать войну…
Ноймаринен говорит: этот… твой дракон убил мать моих племянников.
Я говорю: она подстроила покушение на Рокэ и удержала брата вашей жены в городе, где его убили, вот и думайте, кто из нас преступник.
Рокэ протягивает ко мне руку. Я хочу ударить когтями. Я зол! У меня дёргается хвост!
Я запрыгиваю Рокэ на колени и ложусь. Он тёплый и мягкий, я тяжёлый.
Ноймаринен спрашивает: что будет, если я откажусь присягать мёртвому убийце?
– И мятежнику, – говорю я. – Станете прямым вассалом Рокэ и его наследников, рано или поздно ваши потомки станут вассалами моих.
Рокэ гладит меня, словно живого кота, а я не могу ему запретить.
– Тогда я не буду вам присягать, – говорит Ноймаринен.
Я зеваю и думаю: если отобрать у них Ноймар, его придётся охранять, мне и так нужно придумать что-то для Надора.
Рокэ говорит: ты можешь отдохнуть; если хочешь – оставайся со мной.

Я остаюсь. Они говорят о делах, я сплю. Я с Рокэ. Мне хорошо.

***

Мне неудобно быть браслетом, поэтому Рокэ цепляет на пояс старомодный, но всё же достаточно роскошный кошель, в котором я могу сидеть.
Конечно, живая фиолетовая ящерица – довольно заметный элемент костюма, но Рокэ и так достаточно заметен. Он говорит: если не хочешь, можешь с ними не разговаривать.
Я думаю, что не могу оставить его. Ужасное ощущение. Я связан по рукам и ногам. Я из комнаты не выйду без его приказа.
Рокэ говорит: Ричард, ты можешь уйти хоть сейчас, куда угодно.
Но он тоже не хочет меня отпускать – не потому, что боится остаться один. Он хочет, чтобы я был при нём.
Я остаюсь. Я думаю: я буду просто ящерицей, пока не понадобится что-нибудь сказать.
Я говорю: если там будет Придд, я его покусаю.
Рокэ говорит: но не съешь?
– Нет, – отвечаю я. – Он же как медуза – твердеет только замёрзнув.
Рокэ открывает рот, и я чувствую, что сейчас услышу не совсем пристойную, но очень тёплую шутку, но в дверь стучат: даже в предпраздничной суматохе Лионель Савиньяк нашёл минуту, чтобы навестить лучшего друга.

А скандалит так, будто Рокэ – неверная жена с большим приданым. Сдержанно, напряжённо, скучно и взвинченно. Он как слишком туго натянутая струна – звенит и готов лопнуть.
Рокэ говорит: Ли, зачем ты всё это говоришь, мы прекрасно прогулялись по Дриксен, мы захватим весь мир.
Савиньяк не верит.
Я говорю: он не поверит, пока не увидит, как я ем.
Савиньяк видел, но не понял.
Рокэ говорит: Ли, ты представить себе не можешь, на что мы способны вместе.
И мы оба видим, как сильно Савиньяк ревнует. О, он готов умереть и стать изначальной тварью, только бы сделаться для Рокэ тем, что для него есть я.
Рокэ думает: он не знает главного.
Я думаю: он не будет плакать, как я.
Я спрыгиваю на пол и прячусь в личных комнатах Рокэ, протиснувшись под дверью. Я хочу, чтобы Рокэ и Савиньяк поговорили без меня. Без меня они лучше поймут друг друга.

Слуги приносят в ванную горячую воду и одежду для меня. Я сижу на высоком шкафчике и слушаю, как они сплетничают.
Они уже знают, что связь Рокэ со мной носит интимный характер. Они тоже не знают, что я такое. И они понимают, что я могу быть поблизости.
Быть маленьким и незаметным не так уж плохо. Пока никто не пытается наступить.

Я жду Рокэ в ванной.
Он приходит уставший, но сразу понимает, где я.
Говорит: иди сюда, они все ушли, можем погреться вместе.
Мне не холодно, но я готов делать вместе с Рокэ что угодно.

Мы сидим в горячей ароматной воде, хотя можем очиститься с помощью лилового дыма.
Рокэ говорит: можно мне вылечить Рудольфа?
Я говорю: я думал, ты смеешь всё.
Он говорит: это всё-таки твоя сила, я только беру её взаймы.
Я говорю: Рокэ, эта сила всегда должна была принадлежать тебе.
Он не соглашается.
После паузы говорит: Ли – очень хороший друг.
Я говорю: вы поссорились?
Рокэ говорит:
– Он сказал, что если я уйду с тобой, он женится на Мэллит. Помнишь Мэллицу? Она была с Матильдой в Сакаци.
Это было так давно. Но я помню.
Я говорю: эр Лионель качал её на качелях?
Рокэ смеётся и говорит: да.
Я спрашиваю: тогда почему он до сих пор этого не сделал?
Рокэ рассказывает то, что я знаю из Альдо – он был здесь, в этой твари, но от него не осталось ничего, кроме жалкой горстки знаний. Ещё Рокэ говорит: Ли старший, он хочет оставить титул Эмилю и его детям, но жить со своей золотой куколкой.
Я пожимаю плечами – мне это безразлично.
Рокэ говорит: если Ли дождётся, пока вырастет Октавия, а с Карлом что-нибудь случится, он может стать королём.
– Лучше Керва, чем никто. – И я рассказываю Рокэ про детей Катарины.
– Интересно, как им это удалось, – говорит Рокэ. – Штанцлер такой же?
Я киваю.
– А Альдо нет?
Я смущаюсь, и Рокэ понимает.
Сочувственно накрывает мою руку своей.
Я говорю:
– Я не знаю, стал тварью он сам и успел сожрать сколько-то душ, или это тварь, которая его сожрала, прикидывалась им. Рокэ, почему меня оказалось больше, чем их, всех вместе взятых?
– Откуда я знаю. – Он красиво пожимает плечами. – Может быть, на весах душ любовь, отчаяние, сомнения и наивность весят больше гордыни или тщеславия?
Я говорю: я был спесив и тщеславен.
Рокэ говорит: ты дважды предал себя ради любви.
Я говорю: я предавал вас.
Становится тихо, и Рокэ вдруг притягивает меня к себе своей нечеловеческой силой – хорошо, что ванна достаточно большая!..
Он говорит: я рад, что ты вернулся; несмотря ни на что – рад.
Я поворачиваю голову, чтобы поцеловать его, и понимаю, что хотел бы соединиться с ним.
Я говорю: Рокэ, ты изменял своё тело, чтобы оно было женским, ты можешь изменить моё?
Что-то внутри меня изнемогает от нежности. Я весь переполнен чувствами, их так много, что внятным мыслям взяться неоткуда, поэтому я подчиняюсь невнятным.
Я говорю: Рокэ, ты меня простил?
Он говорит: какая разница, если мы уже друг от друга никуда не денемся.
Я не понимаю. Я думаю – ты ведь ещё можешь отправить меня в Лабиринт.
Но сейчас нам не до Лабиринта, вообще ни до чего.

Завладев моим туманом и моей плотью – это интимнее, чем сношение!.. – Рокэ создаёт в моём теле лишнее отверстие. Чудесное, нежное, невинное.
Я жалею, что не превратился в красивую девушку.
Рокэ говорит: я знал стольких женщин, я хочу тебя – неповторимого.
Ещё он говорит: может быть больно.
И ещё: я волнуюсь, как проклятый мальчишка.

Я ничего не боюсь, только голова совсем пустая, в ней нет ни хмеля, ни счастливой одури. Я весь – доверие и счастье.
Я подчиняюсь Рокэ не потому, что он сильнее, а потому, что согласен с его намерениями.
В спальне я ложусь на спину и раздвигаю ноги, и это самое странное ощущение, которое я когда-либо испытывал: к животу прижимается член, но ниже его – отверстие!

Рокэ снова призывает лиловый туман, я говорю: я могу раскрыться.
Рокэ говорит: не надо. Усмехается. Говорит, что я – самое удивительное создание, с которым он когда-либо имел дело.
Он хочет, чтобы я захотел, и меня переполняет желание. Я могу воспротивиться, но не хочу, я говорю: хорошо, Рокэ, пожалуйста.
Он вонзается в меня одним движением. Ощущение совсем не такое, как в прошлый раз. Я удивлённо охаю, Рокэ останавливается, и я подкидываю бёдра, чтобы он вошёл до конца. В такой позе неудобно – он давит животом на мой член, и я говорю: подними мои ноги.
Он говорит: тебе не больно?
Он видит перед собой юношу, изначальную тварь, но его член – в женском влагалище.
Ему так же дико, как мне.
Я говорю: мне так странно, давай продолжим.

Он продолжает, и я начинаю ловить удовольствие – такое же удивительное, как всё остальное. Оно как будто зависит не от Рокэ, а от моих внутренностей, которыми я сейчас не управляю. Там внутри мокро, тесно и очень горячо. Я ласкаю свой член – и едва не схожу с ума от противоречивых впечатлений.
Рокэ говорит: сделай это для меня, пожалуйста.
Он кажется абсолютно безумным.
Я тоже достаточно безумен, чтобы обхватить своей непонятной плотью его член, а собственный – ладонью.
Рокэ заворожённо смотрит, как я ласкаю себя. Я кусаю губы – мне не хочется кричать, мне хочется смотреть на Рокэ, но перед глазами всё плывёт, я вскрикиваю, меня подбрасывает на кровати, моё тело меняется, я не знаю, чем я становлюсь, но мне так хорошо, хорошо, хорошо…

Рокэ будит меня нежными поцелуями.
Я, ещё не очнувшись, глупо ощупываю собственную промежность.
Рокэ смеётся: там всё, как было, как надо.
Я спрашиваю: ты излился в меня?
Он говорит: нет; я думаю, пока я не разрешусь от своего бремени, мне не стоит изливаться ни во что, хотя бы теоретически способное понести.
Я говорю: я могу нагреть воду снова, хочешь вымыться?
Он и сам может нагреть воду, но его почему-то очень трогает, что я хочу сделать это для него.

***

Произошедшее произвело на меня сильное впечатление.
Весь день я пытаюсь привыкнуть к тому, что я не женщина. Мне кажется – если бы я был женщиной, это было бы так правильно!.. Я мог бы принадлежать Рокэ. Мы придумали бы, как делать детей – если ему нужны ещё, у него ведь уже есть один, тоже Рокэ.
Рокэ хочет, чтобы я взял себя в руки, чтобы всё продумал заранее – маленькая ящерица с маленькой головой может наделать глупостей.
А я ни о чём не могу думать. Я говорю: Рокэ, Сердце моё, я должен был быть женщиной, я только сейчас это понял.
Рокэ говорит: какая чушь, если бы ты был женщиной, ты бы не вызвал меня на дуэль и не трахнул так, что я звёзды под землёй увидел; прекрати думать о чепухе, ты мне нужен.
Это заставляет меня немного собраться.

Но когда я становлюсь маленькой ящерицей и прячусь в кошеле, то просто засыпаю. Я слишком много волновался сегодня.
Я упустил что-то важное – смертельно важное. Но ничего не могу с этим сделать.

***

Самую скучную часть праздничного пира я сплю.
Просыпаюсь только на кальтарин. Рядом с Рокэ – глубокий женский голос, немолодой и очень солидный. Георгия!..
Я выглядываю из своего укрытия, чтобы взглянуть на сестру Оллара. Обычная женщина, ничего интересного. Я прячусь снова.
Мне нравится быть так близко к Рокэ.

Танец приводит его к каким-то дамам – я не могу узнать ни одной. Он так с ними любезен, что они начинают надеяться на свидание.
Когда кальтарин заканчивается, Рокэ садится за один стол с королём и принцессами. Карл и Анжелика капризничают, им скучно. Октавия кокетничает со всеми подряд – ей нравится быть принцессой, нравится, что все говорят ей, что она очаровательна.
Валентина и Арно здесь нет, они в Ойленбурге. Я думаю – Арно наверняка считает меня врагом.
Рокэ делится своими планами – заглянуть в Хексберг, в кольцо Эрнани, потом – на юг.
Он говорит: с тем, что осталось от армий бесноватых, разберётесь сами, кстати, как с ними здесь?
– Так же, как везде, – отвечает Ноймаринен. – Изредка попадаются, обычно среди приезжих.
Я думаю: они все хотят убить моего Рокэ; они могли пробраться сюда; они могут быть очень умными.
Я думаю: мой Рокэ не умрёт, но если они используют яд, может пострадать кто-нибудь ещё.
Людей слишком много, и все чего-то хотят.
Я не знаю, как мне удаётся почуять рядом бесноватого.
Это лакей, который несёт какао для детей и сластён.
Я высовываю из своего укрытия нос и слежу за его руками. Они дрожат.
Я ощутимо бью Рокэ хвостом, и он обращает внимание на то же, что и я.
Он говорит: любезнейший, выпейте-ка сами этого какао.
Ноймаринен и Савиньяк действуют просто отлично: первый мгновенно, несмотря на возраст, оказывается между Карлом и потенциальным убийцей, второй закрывает принцесс. Я замечаю Пенью – я никогда не видел его раньше. Он красивый и очень спокойный.
Он начинает говорить:
– Ваше высочество господин регент, вы полагаете…
Но бесноватый уже выхватывает из рукава стилет, чтобы воткнуть в Рокэ.
Я отлично знаю, что тот может защититься сам.
Но есть вещи сильнее меня.
Я резко выскакиваю из своего укрытия, оттолкнувшись всеми лапами. Я подобен пущенному из пращи камню. Я не успеваю сильно увеличиться – челюсти вырастают ровно настолько, чтобы откусить руку с оружием.
Оглушительно визжат женщины, кровь из огрызка заливает праздничный стол, что-то падает, Ноймаринен, Савиньяк и Пенья, чьего нынешнего имени я не знаю, уводят Карла и принцесс, закрывая собой.
Георгия командует: все назад!
Но Гаэцию всё равно, он уже здесь, хотя сидел не за главным столом.
Рокэ останавливает его жестом, а мне говорит: чего ждёшь, доедай, до допроса всё равно не доживёт.
Я спрыгиваю на пол, вырастаю до нужного размера и торопливо ем бесноватого.
Если бы я был человеком, уже оглох бы от визга.
– Прошу прощения, – говорит Алва. – Так лучше всего.
Очень красивая дочь Георгии говорит:
– Вы – дракон?
Я говорю:
– Да. Простите, сударыня, я не могу приветствовать вас по-человечески, потому что появлюсь в натуральном виде.
– Зачем вы это съели? – спрашивает её младшая сестра. Тоже красивая, но очень бледная и с пятнами крови на платье.
Я говорю: эр Рокэ разрешил.
Гаэций начинает хохотать.
Рокэ говорит: Ричард, нам придётся обойти дворец.
Я облизываю лицо и говорю: праздник всё равно испорчен; мне дадут неотравленного какао?
Младшая дочь Георгии усмехается, всхлипывает и бросается к сестре за утешениями.
Гаэций говорит: Росио, ты нас не познакомил.
Так я узнаю, что Гаэция зовут Ротгер Вальдес и что мне надо обязательно забраться на лысую гору. Я не против, но у Рокэ могут быть другие планы.

Мы обходим замок, но не встречаем бесноватых. Один из садовников плохой – по-настоящему плохой. Я не знаю, что он делает в свободное от работы время, но на нём много смертей. Так много, что они висят, как плащ. Рокэ приказывает ближайшему офицеру арестовать вон того человека и как следует допросить.

Пока мы ходим, Рокэ и Вальдес болтают как добрые приятели.
Вальдес – один из немногих людей, у которых нет ко мне претензий. Он марикьяре и так любит Рокэ, что ко всем его друзьям относится как к своим. Он видит, что я для Рокэ – не просто полезная зверушка. Это приятно.
Рокэ говорит: мы завоюем весь мир.
Вальдес говорит: отлично, я в твоём распоряжении; Мончо наверняка тоже.
Я понимаю, что речь об Альмейде, который взял в оруженосцы Берто.
Я спрашиваю: а где сейчас Берто?.. Луис-Альберто Салина.
– В родных водах, – смеётся Вальдес. – На Марикьяре, в отпуске.
Рокэ говорит: что-то случилось с Диего?
Вальдес говорит: нет, иначе поехал бы Хулио; Берто досталось в предпоследней вылазке, не слишком серьёзно, но отпуск он заслужил.
Я говорю: вы до сих пор воюете с дриксами?
– Да как сказать. – Вальдес пожимает плечами. – Одни пытаются воевать с нами, мы пытаемся от них избавиться раньше, чем они заявятся к нам. Другие пытаются очистить от них свою страну. Слышал, вы им здорово помогли.
Я улыбаюсь. Я доволен собой.

***

Из-за бесноватого Рокэ не хотят отпускать сразу.
Мы задерживаемся на два дня.
Я объедаюсь человеческой едой и пью какао, пока не начинаю икать, а в остальное время сплю.
Рокэ постоянно занят и очень мало ест – его всё ещё тошнит. Я отдаю ему столько лилового тумана, сколько он может взять.

Пенья и Гаэций – то есть Райнштайнер и Вальдес – хотят со мной поговорить.
Они говорят: регент занят, уделите нам немного времени.
Райнштайнер очень учтив, он спрашивает: как вас называть?
Я говорю: Ричард.
– Ричард – и всё? – показывает удивление Райнштайнер. – Я слышал, вы претендуете на титул Надорэа.
Я говорю:
– Мои наследники должны его получить. А вы вообще Пенья, делайте с этим что хотите.
– Меня он обозвал Гаэцием, – несерьёзно жалуется Вальдес.
– Очень хорошо, – говорит вежливый Райнштайнер-Пенья и устраивает мне то ли допрос, то ли экзамен по истории.
Мне приходится перетряхнуть всю доставшуюся мне пыль чужих иссохших знаний. Я не лгу, не преувеличиваю, я стараюсь говорить всю правду.
Райнштайнер вдруг спрашивает: Рамиро Алва и Алан Окделл были в Лабиринте?
Я говорю: они и сейчас там, вместе; я к ним не приближался; редкий случай, когда в Лабиринте компаньонами становятся две души.
Я спрашиваю: эр Ротгер, почему вы здесь?
Он говорит: хотел узнать, куда всё-таки делся Рокэ, и пересказать Рудольфу чушь, которую несут контрабандисты.
Я догадываюсь, что они могут нести.

Но эти двое предложили мне поговорить не для того, чтобы что-то рассказывать. Они хотят спрашивать.
Я отвечаю, пока не возвращается Рокэ.
Он выставляет приятелей – дружелюбно, но непреклонно.

Почти целый час мы просто лежим на кровати молча.
Я говорю: я не хочу быть регентом.
Рокэ спрашивает: и Первым маршалом?
Я говорю: я хочу быть твоими стенами и твоим драконом, твоей карманной ящерицей и, если очень нужно, глупым юношей для особых поручений.
Рокэ говорит: у меня есть очень особое поручение; давай займёмся любовью, но тихо и никуда не торопясь.
Я забываю, что устал. Совсем не торопясь не получается.

***

Мы ближе к Кадане, чем к Гайифе, но Рокэ тянет на юг, и я везу его на юг, шурша по сжатым полям и пустынным дорогам. Если я не волнуюсь, я могу отдыхать лишь изредка.
Мы останавливаемся, когда этого хочет Рокэ.

Я говорю: заглянем в Гальтары?
Он пожимает плечами. Говорит: можем навестить Эпинэ.
Я ревную. Мне кажется, Рокэ очень хорошо относится к Роберу.
Рокэ говорит: я не буду с ним целоваться, у него усы; я хочу целовать тебя.
У меня вырывается: можно прямо сейчас?

Я забираюсь на пригорок, притворяюсь огромным – размером с дом – валуном, а внутри, на гладком каменном полу, Рокэ целует меня-человека. Конечно, я голый.
Рокэ говорит: продолжим?
Я не хочу его трясти, поэтому мы только ласкаем друг друга и проливаем семя друг на друга.
Моё становится фиолетовым дымком, и Рокэ забирает его себе – и ребёнку, в которого мы оба уже верим.
Мне остаётся моя принадлежность.
Я кладу руку на его живот и говорю: Рокэ, тебя это не унижает?
Он говорит: мне досадно – придётся несколько месяцев сидеть без дела; с другой стороны – покажи мне другого мужчину, который в самом деле понёс?
Я говорю: Сервиллий.
Он говорит: серьёзно?
Я говорю: да; они нашли друг друга и в Лабиринте; ребёнок, которого они оставили смертным, их общий; были другие, но их имена скрыты даже от мертвецов.
Рокэ спрашивает: этот Сервиллий был Раканом?
Я говорю: понятия не имею; мои знания не равны знанию всего Лабиринта.
Рокэ смотрит на меня и говорит: мне не страшно.
Мне, если честно, не по себе. Но я слишком верю в Рокэ.
Мне хочется спросить, простил ли он меня. Мне хочется надеяться, что это возможно.
Я знаю, что прощение невозможно выпросить, как милостыню.
Рокэ спрашивает: почему ты бросился на того бесноватого в Старой Придде? Проголодался?
Я говорю: я не мог не броситься, это было сильнее меня, я должен был.
Рокэ улыбается.
Я надеюсь, что он скажет что-нибудь приятное, но он говорит: мне опять дурно, выпусти меня.

Я прикрываю его и поддерживаю, пока его тошнит, а потом помогаю умыться лиловым туманом. Он хочет моих слёз, но не просит, и этого достаточно, чтобы я заплакал.
Он не пьянеет, они только придают ему сил.
Когда мы отправляемся дальше, на пригорке остаётся полусфера, похожая на обломок гигантской скорлупы.

***

Рокэ говорит: мы слишком медленно двигаемся; ты меня бережёшь и теряешь время.
Я говорю: Рокэ, ты знаешь, почему я так делаю.
Он говорит: у меня есть одна идея; сделай небольшого змея с лапами, чуть длиннее лошади.
Когда я выполняю приказ, Рокэ устраивается на моей спине, врастает в меня, прорастает своей силой в мой туман, забирает его, подчиняет, переливает возможности из меня в себя…
Я едва понимаю, что существую. Я вещь. Я меньше, чем лошадь, собака или маленькая ящерица. У меня совсем ничего нет, даже мыслей. Я есть у Рокэ.

Я плохо понимаю, что происходит.
Голова – если она у меня есть – кружится.
Я вижу синее перед собой и разноцветное внизу.
Рокэ потрясён и счастлив.
Рокэ меня любит.
Мы одно целое. Это интимнее и приятнее, чем соитие, больше, чем телесная любовь или душевная близость.
Я не боюсь исчезнуть. Рокэ меня любит, поэтому я буду всегда.
Я чувствую, как внизу проносятся горы. И я понимаю: мы летим. Рокэ стал моими крыльями – своих у меня быть не могло.
Мы стали настоящим драконом, как в сказках.
Я так счастлив.
Рокэ говорит: не отвлекайся, мы можем упасть.
Мы не падаем, потому что крыльями управляет он.

Мы приземляемся к северу от Паоны. Всё здесь отравлено скверной.
Далеко на юге она обожжена войной и силой.
Я говорю: это плохая страна, Рокэ.
Рокэ говорит: мы захватим её и очистим.
Его укачало, я везу его к ближайшему ручью и аккуратно опускаю на землю.
Его тошнит, потом он умывается и говорит: за то, что ты со мной сделал, ты будешь служить мне целую вечность.
Я говорю: конечно, буду.
Он обнимает мою большую каменную шею, прижимается к ней лбом. Его слёзы такие же лиловые, как мои.
Я говорю: вы меня любите; несмотря ни на что – любите.
Он говорит: никому об этом не говори, кроме меня; я тебе запрещаю; это приказ; понял меня?
Я понял. Я говорю: мне не очень-то хочется разговаривать с кем-то, кроме вас.
Он говорит: если бы так было всегда.
Я говорю: я был жив, мне нужны были люди, а вам я нужен не был.
Он говорит: я тоже думал, что ты мне не нужен.

Я везу его на юг, к морискам, которые жгут землю Гайифы, исполненной скверны.
Он разговаривает с ними сам. Я сижу маленькой ящерицей в кошеле. Я хочу есть бесноватых.
Огненные плясуны хотят со мной поговорить.
Мы отходим от людей: Рокэ, я и два похотливых огня.

Они говорят: ты мёртвый, ты не можешь танцевать, но ты не дым и не зола.
Я говорю: я камень, я память и голод, я туман и сила, я служу Сердцу.
Они говорят: ты можешь есть то, что никто не может поглотить.
Я говорю: смерть поглощает всё, я могу поглотить даже смерть.
Они хотят заняться любовью с Рокэ, чтобы он покормил их. Он отказывается, говорит – у вас есть целая армия мужчин, найдите себе кормильцев.
Они не обижаются. Они понимают, что любовь Рокэ принадлежит мне, а я – принадлежу ему.
Они возвращаются к морискам.
Рокэ говорит: мои родичи не возвращаются домой, чтобы не принести туда скверну.
Я говорю: разве это возможно?
Рокэ говорит: они в это верят.
Я думаю: вера может значить очень много; иногда она спасает, иногда – губит.

Рокэ спрашивает меня: хочешь есть или заняться любовью?
Я съел в Дриксен столько бесноватых, что мог бы не есть до конца круга, к тому же близость Рокэ даёт мне иную силу.
Я говорю: я хочу любить вас, можно?
Он говорит: нет, я сам буду тебя любить; построй нам дворец с роскошным ложем.

Я не знаю, как делать ткань и пух.
Когда я строю дворец – большой, каменный, без дверей и ставен, но с проёмами, Рокэ отбирает у меня власть надо мной, черпает туман и делает из небыли быль.
Дворец получается совсем как настоящий. С большой спальней в главной башне, с широкой каменной кроватью, застеленной перинами и одеялами.
Рокэ спрашивает: он разрушится?
Я не знаю. Моё человеческое тело сидит в полуподвале в самом центре занятого дворцом участка земли. Мне холодно.
Рокэ проскальзывает сквозь меня в большую спальню в башне и переносит моё человеческое тело туда же.
Он говорит: не противься, я не собираюсь делать ничего плохого.
Я ещё чувствую дворец как собственное продолжение, это сбивает с толку.
Рокэ разрывает мою связь с дворцом.
Я чувствую себя очень человеком, но недолго – Рокэ забирает моё тело и изменяет его.
В спальне есть зеркало. Я вижу в нём женщину – высокую и широкоплечую девушку с крупной грудью и широкими бёдрами.
Я говорю: Рокэ, откуда у меня такая грудь?
Мои волосы становятся длинными, а голос – тонким.
Рокэ подходит ближе, и я вижу его. Себе он тоже сделал женское тело. Мне кажется, что живот немного выступает. Это так чудесно!
Рокэ говорит:
– Обними меня. Посмотри на нас, разве мы не прекрасны?
Мы прекрасны.

Мы любим друг друга, как могут любить женщины – бесконечные ласки, долгие экстазы без соития; объятия, нежность. У Рокэ очень чувствительные соски, и я пользуюсь этим, чтобы довести его до исступления.
Мы наслаждаемся друг другом и собой, и я снова начинаю думать, что всегда должен был быть женщиной.
Рокэ говорит: перестань, – и превращает нас обоих в мужчин. Он говорит: излейся в меня, я хочу принять твою жертву.
Я изливаюсь в его зад и думаю, что быть мужчиной для меня нормальнее.
Рокэ хочет, чтобы я приласкал его ртом, и это тоже напоминает мне о моей прижизненной природе.

Потом Рокэ говорит: у живых всегда всё очень сложно.
Я спрашиваю: вы ели кого-нибудь в Лабиринте?
Он говорит:
– Нет, я же не тварь. Трудно быть одновременно тварью и человеком?
Я говорю: иногда я не могу с собой справиться, простите.
Рокэ говорит: тебя извиняет то, что тебе не у кого учиться; никто не был таким, как ты, раньше.
Я говорю: разве что в других мирах.
Он говорит: в других мирах всё по-другому; поспи, я хочу увидеть, как ты-человек спишь внутри дворца, созданного из тебя-твари.
Я засыпаю, сбитый с толку, но всё же скорее счастливый, чем печальный.

Дворец не падает.
Отдохнув, мы можем двигаться дальше.

***

Рокэ говорит:
– Подберёмся поближе к Паоне. Ты сможешь накрыть всю Гайифу?
Я говорю:
– У тебя есть карта?
У него есть карта, и он может показать мне границы, подняв в воздух.
Я говорю: если под куполом окажутся обычные люди, я не знаю, что с ними будет.
Рокэ говорит: Ирма была под куполом.
Я говорю: теперь она твоя подданная.
Он говорит: разве ты не хочешь, чтобы все жители мира стали моими подданными?
Я не против.

Мы останавливаемся в хорне от Паоны.
На нас смотрят в зрительные трубы. Мориски отзывают свои отряды. Я чувствую, как они торопятся на юг.
Я говорю: это займёт много времени, что мы будем есть?
Рокэ говорит: мне хватит твоих слёз и тумана; а ты можешь ловить под собой неизлечимых; мы станем богом для этой земли, она покорится нам и очистится от скверны.

И мы начинаем делать бога.

***

Начинается с небольшого домика над ручьём – мы можем обойтись без воды, но она нам не помешает.
Я делаю удобное место для Рокэ, его временный трон, откуда он может править мной и всем, до чего я дотянусь.
Он требует, чтобы я сделал человеческое тело и любил его.
Когда мы ласкаем друг друга, Рокэ берёт у меня силы, а пространство под куполом наполняется нашей любовью.
Я говорю: тот, кто пробудет под куполом достаточно долго, станет святым.
Рокэ говорит: этому миру не хватает настоящих чудес и веры, пусть будут святые.

Я медленно расту, перебирая краями купола. Рокэ сравнивает меня с моллюском. Я не хочу ничего разрушать. У меня тысячи продолжений, между ними – арки, под которыми проходит всё, что должно пройти.
Я так сосредоточен на своём большом теле, что почти не замечаю ощущений человеческого.
Оно лежит на большой кровати, Рокэ рядом, тоже обнажённый. Он целует меня, гладит по груди и животу, иногда зовёт по имени, чтобы я не забывал, кто я.
Он говорит: Дикон, ты мне нужен, ответь мне.
Я так счастлив.
Иногда он говорит, что хочет заняться со мной любовью.

Я люблю его своим человеческим телом, таким маленьким по сравнению с остальной частью.
Я не разделяюсь, чтобы не потерять власть над куполом, из моих лопаток к потолку тянутся два гибких каменных ствола – мои продолжения, связывающие меня с каменной частью.
Я есть всё: дом, в котором мы живём; человек и великолепный купол, заполненный чудом, которое торжествует над ядовитым безумием.
Рокэ знает это, и ему кажется, что он отдаётся продолжению каменного неба.
Он – моё счастье, и ему нравится это знать.
Нравится чувствовать меня внутри. Он сжимает мой член собой, он говорит, что хочет меня, что ему хорошо. Я двигаюсь осторожно – чувствую себя слишком огромным.

Под куполом разливаются волны радости. Бесноватые, ещё не успевшие надышаться лиловым туманом, затевают оргии, поначалу отвратительные, но приносящие им счастье и очищение от злобы и яда.

Рокэ смутно чувствует всё то же, что и я, но он больше сосредоточен на себе и на безопасности нашего ребёнка.
Когда меня охватывает глупое человеческое наслаждение, Рокэ приказывает мне остановиться и лечь на спину. Мои продолжения распластываются подо мной и теперь уходят в пол, а не в потолок.
Рокэ садится на меня сверху и прижимает меня к ложу своей властью.
Он двигается на мне, получая своё удовольствие и даря мне моё. Я вскрикиваю, я дёргаюсь, я хочу продолжиться в него, войти глубже, как входил, когда был ящером; хочу, чтобы мой член распустился внутри тела Рокэ рогатым цветком.
Рокэ запрещает. Сжимает меня, стискивает, принуждает остаться в прежней форме – и это доводит меня до исступления. Я изливаюсь с торжествующим криком. Я человек, я тварь, я каменное небо, я любовник Сердца мира, я – часть нового бога.
Рокэ говорит: мы оба можем быть богами, кто ещё способен на то же, что мы.
Он ни о чём не думает – это откровение, родившееся из блаженства.
Он хочет, чтобы я продолжал, и я не позволяю своему члену опасть, пока Рокэ не добирается до своего экстаза. Капли его человеческого семени падают мне на грудь и живот, и Рокэ втирает их в мою живую кожу, подтверждая, что я принадлежу ему не меньше, чем он – мне.
Мой твёрдый член ещё в нём.
Я спрашиваю: тебе не больно?
Он говорит: странное ощущение, но напоминает мне об удовольствии, – но всё-таки поднимается.
Моё человеческое тело поворачивается на бок, одно продолжение цепляется за пол, другое – за потолок.
Мы засыпаем.

Я продолжаю расти, пока сплю. Мои края такие чувствительные, что я никому не врежу́. Безумцы пытаются убегать от живой каменной стены, надвигающейся на них, я осторожно зачерпываю их в себя и перекладываю поближе к центру. Я окружаю больных и раненых густым лиловым туманом, чтобы исцелить их.
Рокэ говорит: продолжай в том же духе, а я прогуляюсь.
Он берёт себе ступени нашего маленького домика, они – тоже моё продолжение, но управляет ими он. Они приносят его к убежавшей от людей лошади, и он ловит её.
Он отщипывает от меня кусочек, протягивает ко мне свою власть, мы связаны лиловым туманом.
Он спрашивает: ты чувствуешь меня, ты подчиняешься мне?
Я чувствую, я подчиняюсь. Весь мой огромный купол полон любви к нему. Она освещает и согревает всё, подобно солнцу.

Рокэ странствует в моём куполе и пророчествует. Он меняет лошадей, он ест человеческую пищу. Он находит еду и для меня: блаженные, очистившиеся от скверны, не убивают тех, кто обезумел безвозвратно. Такие прячутся в пустынных местах, сооружают шалаши на деревьях, боятся земли и неба и не доверяют даже воде. Рокэ показывает, где они.
Такому большому и каменному мне они безразличны, но Рокэ приказывает мне есть. Я спускаюсь от купола головой огромного ящера и обкусываю их вместе с их шалашами. Они очень визжат.
Рокэ нравится смотреть, как я ем. Он стряхивает с моего лица прилипшие листья и целует в кончик носа. Я плачу от счастья, и он поддерживает себя моими слезами.

Так проходит очень много времени. Я не знаю, сколько точно. Вне купола холодает, и солнце всё меньше греет меня снаружи.

***

Когда он понимает, что его живот сделался заметным, он возвращается в наш домик и будит моё человеческое тело.
Он говорит: посмотри на меня, Дикон, я сделался уродлив.
Он мог бы упрекнуть меня в том, что это произошло по моей вине.
Я смотрю на него своими человеческими глазами и всей своей огромной сущностью. И всем, что я есть, отвечаю: ты прекрасен, я обожаю тебя, я переполнен благодарностью за то, что ты не уничтожил наше дитя и не передал смертной женщине.
Рокэ говорит: он будет достаточно человечен, чтобы сделать себе потомков; когда закончим с Гайифой, надо будет позаботиться о Надоре.
Я боюсь спрашивать, где он планирует разрешиться от бремени.
Он сам говорит: потом отправимся в Кэналлоа.
Ещё он говорит, что его больше не тошнит, что он полон сил и лилового тумана.
И ещё: сделай ящера с членом ящера, я хочу снова.

Рокэ приказывает мне воплотить ящера вне дома и перенести сознание и чувствительность в него.
Внутри на кровати остаётся статуя, имеющая форму человека, спиной прикреплённого к изогнутой колонне.
Я снаружи – ящер, упирающийся лапами в каменный настил, продолжающийся от дома.
Рокэ говорит мне, чтобы я лёг на бок и высунул оба своих органа.
Это не очень удобно: нижний, правый, упирается в камень. Тайная плоть ящера очень чувствительна. Рокэ садится на моё бедро, целует и ласкает чудовищный орган, трёт его руками, заставляет "цветок" раскрыться и облизывает рожки, а когда из них выливается подобие семени, пьёт его, размазывает по лицу, шее и груди и смеётся.
Он говорит: какое безумие, Лабиринт сам по себе не мог породить ничего подобного.
Спрыгивает с меня и говорит: перевернись, я хочу сесть на другой.
Я подчиняюсь, но спрашиваю: тебе это нравится?
Он говорит: я так долго был близко, но не совсем с тобой, я хочу присвоить часть твоей силы и чтобы ты заполнил меня; не бойся схватить и держать, ты не сделаешь мне больно и не навредишь ни мне, ни ребёнку.

Он снова влезает на мой бок, пригибает нежный орган и надевается на него своим чудесным неуязвимым телом.
Такой большой – больше, чем просто плоть, сила и дух.
Такой тесный.
Я извиваюсь, толкаюсь в него своим органом, вытягиваю лапы, чтобы обнять, нежно прижать к себе. Выпускаю другие продолжения, тонкие и гибкие – чтобы ласкать соски и член. Рокэ ловит их руками и облизывает.
Изогнув шею, я смотрю на него, чудесного, такого растянутого, такого красивого, пьяного от похоти и наслаждающегося собственной извращённостью.
Он почти поёт: раскройся во мне, – а потом вскрикивает, потому что моё тело подчиняется его желаниям. Я боюсь, что навредил, но Рокэ только смеётся – я обожествил его, ничто не может причинить ему вред.
Он продолжает двигаться, его волшебные внутренности прижимаются к лепесткам и рожкам моего большого чувствительного члена. Рокэ выдаивает из меня подобие семени. Я плачу от удовольствия, он пьёт мои слёзы, растирает их по телу, ласкает себя мокрой ладонью и изливается. Мой орган уменьшается, и Рокэ не соскальзывает с него сразу, продолжая обхватывать своим чудесным телом.

Я отдыхаю, оставаясь ящером. Рокэ лежит на моей спине, в углублении между двумя грядами гребня.
Он говорит: я не помню, почему отказывался в первый раз.
Я говорю: ты этого не хотел.
Он говорит: я не хочу вспоминать; хочу помнить только о том, что с тобой хорошо.
Я молчу.
Он говорит:
– Ты заметил, что у меня увеличилась грудь?.. Я хотел показаться Тэргеллаху, а потом повидать Марселя…
Я говорю: возьми часть меня, придай ей свой облик и отправь к ним, спутники Четверых всегда так делают.
Рокэ не хочет. Он размышляет – получится ли обмануть наблюдателей с помощью лилового тумана?
Он знает, что я отдам ему всё, что у меня есть, так что я не напоминаю.

***

Захват Гайифы занимает у нас больше трёх месяцев.

Рокэ больше не тошнит, но теперь ему кажется, что дитя внутри шевелится. Ему удивительно чувствовать всё это. Он говорит: ты будешь меня любить, если я стану женщиной?
Я говорю: ты же знаешь, что да.
Он волнуется, потому что не знает, будет ли любить сам себя в неправильном теле.
Я говорю: я буду любить тебя за двоих.
Он говорит: этого недостаточно; мне будет грустно, ты будешь терпеть мою грусть?
Я думаю – а куда я денусь?
Я говорю: я буду терпеть твоё всё.
Такой ответ его устраивает.

***

Когда края купола соприкасаются с границами, снаружи уже довольно холодно.
Внутри тепло, много тумана и все счастливы. Несчастливы только безумцы. Рокэ приказывает мне замкнуть края купола, съесть безумцев и принудительно очистить тех, кто ещё не очистился.
Это сделает их усмирёнными или заставит горько раскаиваться, но Рокэ не особенно заботит их судьба.

Я делаю всё, как он говорит.
Он обнимает моё маленькое человеческое тело, лежащее в домике на кровати.
Я чувствую себя счастливым, но измотанным, хотя втянул в себя не одну сотню пытавшихся скрыться бесноватых.
Рокэ говорит: а теперь очень осторожно убери купол, не лишая защиты нас.
Я подчиняюсь с облегчением: наконец-то я могу собраться в одном относительно небольшом теле. Не так-то легко быть небом для огромной страны!

***

После этого мы, бросив каменный домик, словно пустую скорлупу, отправляемся на юг, навстречу возвращающимся – они отступали, чтобы не попасть под купол, – морискам.

Тэргеллах в сопровождении двух фульгатов отделяется от своей армии, чтобы говорить с Рокэ.
Рокэ сидит на моей спине, закрытый гребнем – по грудь спереди и с боков, с навесом над головой сзади.
Я подбираю лапы и ложусь животом на землю, чтобы Тэргеллаху и фульгатам не нужно было сильно задирать головы и кричать.

Рокэ приказывает Тэргеллаху взять под контроль всю Гайифу, но не нападать на Кагету. Он говорит, что не делает Тэргеллаха шадом Гайифы, что этой землёй должен править наследник бога и что Рокэ сам выберет наместника.
Фульгаты подтверждают правильность его решений, и Тэргеллах не спорит. Фульгаты помогут им убедить остальных.
Они предлагают нам остаться, отпраздновать Зимний Излом, но Рокэ говорит: я так давно не видел Марселя, Ричард, отвези меня к моему другу.

***

До Урготеллы довольно далеко.
Рокэ забирает у меня власть над телом и силой и становится моими крыльями.
В этот раз он позволяет мне чувствовать полёт так, как чувствует его он.
Меня не может вырвать, но укачивает. Он злорадствует и говорит, что это справедливое возмездие: его тошнило почти три месяца.
Мне плохо, но я его люблю, и он отзывается на моё чувство своей нежностью. Он простил меня, простил, чтобы мы могли становиться одним целым, летать и подчинять целые страны; простил, потому что никто другой не любил его так же безгранично и отчаянно, как я.

***

Чтобы попасть в Урготеллу, мы приземляемся неподалёку от Фьянтины. Рокэ приказывает мне стать человеком и одеться.
Он изменяет свою одежду, используя лиловый туман, и реальность подчиняется ему так же, как туман. Он прячет свою фигуру тем же лиловым туманом – для меня она остаётся прежней, женственной и притягательной, это окружающие смотрят на неё словно через изогнутое стекло и обманываются.
Рокэ говорит: надеюсь, Марселю не взбредёт в голову фехтовать со мной.
Мы нанимаем лодку до Урготеллы. Рокэ платит велами, но это никого не удивляет.

Городской экипаж такой тряский, что я создаю под Рокэ прослойку из лилового тумана, чтобы погасить прыжки дурацкой кареты.
Рокэ благодарен мне, и это делает меня счастливым.

***

Марсель так рад, что на нём едва не лопается красивый персиковый камзол. Он всегда был щёголем, а теперь, женившись на принцессе, сделался законодателем урготской моды.
Здесь хорошо. Бесноватых не очень много – одурманенные не добираются, а подлинно заразившихся перебили почти всех. Некоторым удаётся скрываться, но рано или поздно они совершают что-нибудь в своём духе – и погибают тоже.

Марсель уже знает, что Рокэ стал богом, и его это совершенно не удивляет. Он говорит: всё к этому шло, не хватало только Ричарда, чтобы это стало реальностью.
Он спрашивает, что мы планируем делать дальше.
Рокэ говорит: восстановить Надор и династию, захватить Гальтары и подчинить все Золотые Земли.
Марсель говорит: очень хорошо, я готов поучаствовать; наследник у меня уже есть, с герцогством Елена справится сама, а мир я ещё не захватывал.
Рокэ смеётся и говорит, что это может оказаться совсем не так забавно, как кажется Марселю.

Я пью "Чёрную кровь" и задрёмываю в кресле, чувствуя себя прежним мальчиком-оруженосцем.
Рокэ и Марсель разговаривают, строят планы, вспоминают то, о чём я не знаю.
Я чувствую – Марсель не ревнует. Он, как и Вальдес-Гаэций, любит Рокэ настолько, что готов принять любого его компаньона.
Сквозь сон я слышу волнение Рокэ: тот признаётся Марселю, что слухи о его извращённой связи с драконом – правда.
Марсель только вздыхает и говорит: никто другой на это не способен.
Уточняет: на связь с драконом.
Он источает любопытство, огромную симпатию – к Рокэ – и две капли зависти – к нам обоим. Если бы он был таким же бессмертным и безумным, как мы, он захотел бы присоединиться.
Внутри меня беспокоится не ревность, но опасение: пусть Рокэ сначала родит моего наследника, потом может предаваться любому разврату, я подчинюсь всем его желаниям.

***

Герцога Окделла, спутника господина регента Талига, приглашают на празднование нового года в герцогский дворец.
Это в Талиге я преступник и мертвец, здесь я – замечательный иностранец и чудесный друг блистательного Рокэ Алвы. Разумеется, все будут очень рады меня видеть.
Марсель говорит: вам повезло, что молодой Джильди уже женился на принцессе Юлии, она очень впечатлительная.
Я думаю, что я тоже очень впечатлительный и слишком люблю Рокэ, чтобы обращать внимание на кого-то ещё.

Здесь нет ни бесноватых, ни совсем плохих людей, и мне немного скучно. Приходится вспоминать светские манеры, я кажусь себе неловким и всё время боюсь ляпнуть что-нибудь не то.
К счастью, Рокэ разговаривает за двоих, я могу помолчать.
Мне строят глазки дамы!
И даже один кавалер – гайифский наёмник, ставший подданным урготской короны.
Рокэ рассказывает ему о том, что мы сделали в Гайифе. Говорит, что я съел две тысячи человек, что одного поймал на прошлый Излом и откусил ему руку, хотя был размером едва ли с кошку.
Гайифец бледнеет и перестаёт строить мне глазки. Я понимаю, что Рокэ ревновал.
Всем, конечно, очень хочется посмотреть, как я меняю размеры.
Я извиняюсь и отказываюсь. Я могу сделать продолжение руки, но Рокэ говорит, что это скорее произведёт на зрителей угнетающее впечатление.
Хорошо, что принцесса Елена любит танцы!
Ей удаётся отвлечь всех от меня, и я прошу у неё один танец, самый простой – я никогда не знал хорошо то, что сейчас модно в Урготе.
Она говорит: ланнуэ проще всего, я буду вам подсказывать.
Она очень милая.
Рокэ так ревнует, что готов её съесть.

***

Когда мы возвращаемся в отведённые нам комнаты, он набрасывается на меня, прижимает к кровати своей силой, подчиняет и овладевает мной – таким беззащитным и человечным сейчас.
Я неуязвим, но Рокэ хочет, чтобы мне было больно – и вспышки боли и удовольствия обжигают меня изнутри.
Удовлетворив первый гнев, Рокэ топит меня в наслаждении, заставляет умолять – я сам не знаю, о чём прошу, я плачу и схожу с ума.
Рокэ трахает меня широкими сильными движениями и останавливается, чтобы собрать языком слёзы и спросить, как мне нравится быть беззащитной жертвой.
Я говорю: твоей – очень нравится.
Я говорю: Рокэ, я больше не человек, я не могу страдать так, как люди.
И спрашиваю: ты не устал?
Он всхлипывает, утыкается лицом мне в грудь и говорит: прости меня.
Мне не за что его прощать.
Я сжимаю его член своей плотью – я мягкий и нежный. Руками обхватываю вздрагивающее тело.
Он говорит: ты чувствовал то же самое? Вину, ненависть к себе, к своей жадной похоти?
Я говорю: если ты не устал, то дотрахай меня, пожалуйста, я хочу кончить.
Я чувствую себя очень человеком.

Рокэ двигается плавно и неторопливо, разрешает мне трогать – и его, и себя. Из моей груди вырываются нежные хныкающие звуки, я ласкаю свой член, сжимаюсь на его, я хочу добраться до жаркого, короткого, ослепляющего человеческого экстаза. Рокэ спрашивает, нравится ли мне, я говорю, что да, очень нравится, что никогда не испытал бы ничего подобного, если бы он не изменил моё тело.
Он говорит: ты много говоришь.
Вжимается в меня очень сильно – и я кончаю себе на живот.
Рокэ изливается в меня, заставляя чувствовать боль и неудобство в растянутом заду, но я всё равно запоминаю каждое мгновение – когда моё тело станет привычно каменным, чувствительность уменьшится.
Потом Рокэ облизывает мой живот. Это щекотно и очень приятно.
Он говорит: ты в самом деле готов вытерпеть от меня что угодно.
Я думаю: ему нужно было в этом убедиться.

***

Мы не задерживаемся в Урготе надолго.
Рокэ говорит: нужно построить замок в Надоре.
Мне очень грустно, но я не спорю.

Рокэ снова становится моими крыльями. В воздухе мы перемещаемся намного быстрее, чем по земле.
Он хочет повидаться со знакомыми, живущими в Эпинэ, с Эмилем Савиньяком и Хорхе Дьегарроном, но откладывает эти встречи, чтобы больше не прятаться в лиловом тумане.
Мы приземляемся неподалёку от Роксли, Рокэ посещает местный гарнизон и отправляет гонца в Старую Придду.

Рокэ говорит:
– Хуан должен быть уже в Кэналлоа. Но я хочу взять кормилицу из исцелённых дриксенцев.
Я говорю:
– И Ирму. В ней много нашей силы, она станет нашей помощницей.
Рокэ соглашается.
Он говорит, что я должен назначить наместника в Надоре: дяди Эйвона больше нет, его пасынок – Арамона-Кальперадо – совсем не годится на эту роль.
Я шуршу на север по заброшенной дороге, и мы сплетничаем о возможных кандидатах. Я доверил бы Дэвиду провинцию, но не ребёнка. Рокэ хвалит Давенпорта, я сомневаюсь, что тот будет добр к Окделлам.
Рокэ поправляет: не к Окделлам, а к Надорэа; я надавлю, чтобы приказ отпечатался в его душе; у Скал хорошая память, он выполнит всё, что должен; он будет хорошим наместником, а его потомки станут хорошими вассалами твоих.
Я соглашаюсь.

***

Когда мы добираемся до озера, я ложусь на землю и плачу.
Ничего не могу с собой сделать: человеческое горе разрывает душу бессмертной твари.
Рокэ сидит на моей лапе и обнимает шею, насколько может. Он не пытается меня утешить и отпускает мои лиловые слёзы к здешней измученной земле.
Ракан прощает своего вассала-предателя.
Ракан зачерпывает из меня силу Лабиринта, чтобы вернуть моему древнему имени крепость, достойную меня.

Вместе мы строим новый замок.
Мы не трясём землю, не сливаем воду из озера. Мы делаем новые озёра среди гор, соединяем их с Надом и Лебединкой, а часть под землёй отводим к самой Ренквахе, откуда лишняя вода уйдёт в огромную Рассанну.

Рокэ просит прощения у Эгмонта. Они не должны были быть врагами, как не должны были быть врагами Рамиро и Алан.
Отец глубоко в Лабиринте, он не услышит даже слов бога, не возвратится к жизни, не станет таким, как я или Рокэ. Это нам становится немного легче, немного спокойнее друг с другом: никакое счастье, никакая любовь не может исцелить раны давней вражды, если бывшие враги не стараются избыть её сознательно.
Рокэ говорит: я помогаю тебе строить твой дом, куда уж сознательнее.
Я надеюсь, что наши потомки никогда не вернутся к тому, от чего пытаемся уйти мы.
Рокэ говорит: мы будем беспощадны, мы расскажем им правду, чтобы милосердная ложь и стыдливое молчание не породили новую войну.
Я согласен.

Мы сооружаем хороший замок – меньше старого, но намного более удобный.
Я делаю всё, что нужно сделать из камня. Стены моего замка растут прямо из гор.
Рокэ делает всё остальное, черпая из меня силу. Он спрашивает: тебя не становится меньше?
Рядом с ним меня может стать только больше. Он связывает меня с миром живых, он – Сердце, он – моя жизнь.
Рокэ говорит: всё будет хорошо.
Не знаю, верит ли он в этом сам.
Но он бог, и его слово отпечатывается в Надорских горах.

***

Потом он говорит: отнеси меня в Кэналлоа, я устал и хочу отдохнуть.
Я говорю: мы можем завернуть, куда скажете.
Он хочет только домой. Так измотан, что не хочет становиться крыльями.
Он говорит: ты ведь сможешь добраться до Дриксен по морскому дну, а потом обратно; один ты будешь быстрее, чем со мной.
Я не спорю. Делаю внутри себя комнату с гамаком и сквозь метели и снег шуршу на юго-запад.

В Кольце Эрнани ещё полно бесноватых, я ем их или ловлю под свой купол. Присутствия Рокэ, даже спящего, достаточно, чтобы превратить одурманенных в раскаивающихся.
Мне очень хорошо, я баюкаю его и делюсь своей силой, чтобы ему не нужно было просыпаться для удовлетворения потребностей тела.
У него уже заметный живот и выпуклые груди, но в остальном он не похож на женщину.

Из-за моей осторожности и перерывов на охоту и еду мы добираемся в Кэналлоа за полтора дня.
Проснувшись, Рокэ указывает мне дорогу: он хочет показаться в Алвасете, взять самых надёжных людей и поселиться в небольшом поместье, чтобы не торчать с пузом у всех на виду.
Я преклоняюсь перед его пузом.

***

В Алвасете очень хорошо.
Рокэ там становится похож на прежнего себя, только добрее. Он не может уделять мне много времени, но он уверен в себе, ни из-за чего не беспокоится, всем доволен и может наконец обнять маленького Рокэ.
У малыша такие же синие глаза, и он кажется немного одиноким в этом шумном южном замке.
Он говорит: отец, мне сказали, что у тебя есть дракон.
Рокэ не просит меня развлекать его ребёнка – я всё-таки очень страшный и опасный.
Но разве я могу не покатать его сына?

Я говорю: я превращусь и буду ждать в саду, я буду маленькой ящерицей и увеличусь настолько, насколько нужно.
Рокэ спрашивает: малыш тебе нравится?
Я говорю: он – твоё продолжение в смертном мире, конечно, я люблю его как родного.
Рокэ говорит: я думал, ты будешь ревновать.
Чувства – это очень сложно. Я уже понял, что не управляю ими.

Маленький Рокэ такой же смелый, как его отец.
Я поднимаю на спину их обоих, мой Рокэ придерживает своего малыша, и я катаю их, осторожно ступая большими лапами по тропинке.
Увидевшая нас служанка взвизгивает от неожиданности, другая, помладше, хлопает в ладоши. Конечно, посмотреть сбегаются все кому не лень.
Маленький Рокэ непередаваемо горд собой: у его отца есть дракон! Добрый и умный дракон, который может катать маленьких детей.

Потом маленький Рокэ спрашивает у меня: что вы едите, господин дракон?
Я начинаю болтать, что ем то же, что и люди, но меня перебивает мой Рокэ:
– Когда нужно съесть плохого человека, Ричард его ест.
Маленький спрашивает: насколько плохого?
Я говорю: совсем плохого, который хочет убивать людей, никак ему не вредивших, который никого не защищает и ничего не создаёт.
Маленький Рокэ соглашается с тем, что это совсем плохой человек.
Когда мой Рокэ говорит, что хочет уехать, маленький просится поехать с ним: отец так редко бывает дома!
Я понимаю, что маленький Рокэ страшно ревнует к Карлу – тот старше на несколько лет, король и вообще важнее для всех и для взрослого Рокэ тоже.
Я задумываюсь над тем, как совместить захват Гальтар и подчинение Золотых Земель с тем, чтобы двум Рокэ не нужно было расставаться надолго. Кэналлоа такое прекрасное место, что отсюда не хочется никуда уезжать, и я понимаю, почему Алва, способные воссоздать свою империю, ограничились только этим полуостровом. Он как кусочек Багряных Земель, напившийся воды Золотых.
Рокэ заговаривает сына, как делают все взрослые. Наверняка он и от Карла отделывался так же.

Когда мы остаёмся одни, я говорю: Рокэ, я ведь могу привозить тебя сюда, а ты можешь прятать живот…
Рокэ говорит: я не хочу прятаться и не хочу превращаться туда-сюда; это требует полного сосредоточения и каждый раз есть риск ошибиться; мы уедем в небольшой дом, Хуан уже всё подготовил; я превращусь в женщину ещё по дороге – и слуги будут думать, что ухаживают за беременной женщиной; ребёнок будет похож на тебя, поэтому можно будет не рассказывать всем подряд, что он мой.
Я спрашиваю: ты будешь его любить?
Он тяжело вздыхает и говорит: я уже его люблю; это просто ужасно.

***

Мы поселяемся в поместье, от которого можно пешком дойти до маленькой бухты, слишком мелкой даже для рыбацких лодок. За горой – посёлок, не разрастающийся до города из-за частых штормов.

Хуан меня ненавидит, но терпит, а позже, поняв, как сильно мы с Рокэ связаны, немного оттаивает. Тому, кто делает его господина счастливым, он готов простить всё.
Из всех кэналлийцев он один знает всю правду. Он один из местных слуг называет Рокэ "соберано". Остальные никак не называют – они немы, а некоторые ещё и глухи. Хуан понимает их знаки, и все доклады Рокэ получает от него.

Я задерживаюсь в нашем новом доме почти на неделю – хочу убедиться, что всё хорошо.
Я так волнуюсь! И за Рокэ, и за ребёнка!
Рокэ то волнуется, то погружается в странное спокойствие: он словно смотрит внутрь себя и видит, как там растёт наше дитя.
Я думаю про него "он", хотя он сделал себе совсем женское тело и носит женскую одежду.
Ему не нравится – неудобно, пышно, долго надевать. Но он не хочет тревожить ребёнка частыми превращениями.

Превратившись в укромном месте в каменную тварь, я делаю из части себя браслет в виде ящерицы. Я хочу, чтобы он был красивый, и она получается вся аметистовая.
Я отделяю его от себя вместе с кусочком души и прошу Рокэ взять.
Он говорит: Дикон, я же не женщина, я не выйду за тебя замуж, мы не будем танцевать на балах как супруги…
Я говорю: я не могу быть твоим супругом, потому что ты моё Сердце и мой бог, я твой престол и щит, я существую, чтобы служить тебе и обожать тебя, а то, что ты носишь моё дитя – не долг твой, а выбор.
По моему лицу текут лиловые слёзы. Они капают на юбку Рокэ, перед которым я стою на коленях.
Рокэ говорит: если бы я мог, я бы принял твой браслет; какой кошмар. И смеётся.
Я всхлипываю, обнимаю его ноги и утыкаюсь лицом в колени. Он приказывает мне подвинуться ближе и ерошит волосы. Говорит: я прикажу сделать для тебя парный браслет; нет бога, перед лицом которого мы могли бы дать какие-то клятвы, но мы можем просто жить вместе.
Я почти безумен от счастья.

Рокэ – истинный бог и спаситель мира – смог простить непростительное, смог защитить свой дом от безумия, он покинул свою империю и вернулся в неё. Больше не будет ни непогребённых трупов, ни лживых культов, ни бесноватых, ни скверны, ни эпидемий, ни беззаконных мерзостей. Мы вернём миру золотой век!

Рокэ видит мои мысли и мои стремления и говорит: ты всё такой же мечтательный идеалист, как раньше.
Я говорю: Рокэ, но это ведь в наших силах; нам даже необязательно вовлекать в это других Повелителей.
Рокэ говорит: у нас есть старый Марикьяре, который успел побыть святым; вытащим его из Лабиринта и заставим помогать.
Я смеюсь. Я думаю: постепенно мы соберём представителей всех наследников Четверых и создадим идеальную империю.
Рокэ не хочет заглядывать так далеко.
Он хочет, чтобы я забрал из Дриксен Ирму, а она подобрала хорошую кормилицу из тех, кого мы очистили от безумия – здоровую, послушную и неболтливую. Лучше всего такую, у которой никого не осталось.
Хуан не смог найти такую здесь.
Я говорю: тогда мне придётся поторопиться.
И Рокэ приказывает мне отбыть в тот же день.

***

Я превращаюсь в червя и ныряю. Я тяжёлый и не могу плыть. Поэтому я ухожу ещё ниже, в толщу тверди под водой. Тут мне хорошо.
Я такой большой и сильный! Я пронизываю пространство, словно мысль и игла.

Наша Ирма сейчас в Мехтенберг.
Я прячусь на берегу, выгружаю из себя свой багаж, становлюсь человеком, переодеваюсь и пытаюсь попасть в город.
Кошки с две!
На меня нападают, меня обвиняют в том, что я бесноватый, и хотят застрелить. Я закрываюсь каменным щитом, продолжив его из своей руки, я прячусь в прибрежных камнях и прячу свою одежду.
Я думаю: Ирма не расстроится, увидев меня голым, она достаточно смелая.
Я знаю, что она меня узнает.
Я превращаюсь в маленькую фиолетовую ящерицу – сначала побольше, чтобы скорее добежать до города, потом поменьше. Я ищу хорошую женщину с фиолетовой тенью – эта мысль с трудом помещается в моей маленькой голове.
На меня наступают два раза, а потом мне приходится пробираться в комнату Ирмы по каминной трубе, полной дыма. Я шлёпаюсь прямо в огонь, а потом медленно вылезаю из него, чтобы не раскидать горящие угли на пол.

Сейчас ранний вечер, но Ирма уже в постели.
Я скребу лапой пол и тихонько зову её своим каменным голосом по имени.
Она сразу вскидывается: господин дракон! Откуда?
Она мне рада. Это так неожиданно и приятно.
Я становлюсь побольше – размером примерно с собаку.
Я говорю: Ирма, нам с Рокэ нужна помощь, – и всё рассказываю. Не говорю только, что моего ребёнка носит Рокэ. Но Ирма, наверное, понимает, что нормальная женщина не может от меня родить.

Она говорит, что привезла в Мехтенберг часть припасов, спасённых с разорённых бесноватыми территорий. Ей нужна помощь для людей, потерявших всё, но этим уже занимаются все, кто может – и богачи, и сохранившие рассудок эсператисты. Она говорит, что как минимум половину культов, одурманивающих простых людей, организовали бывшие истинники.
Я не удивляюсь. Я спрашиваю: а в Рокэ люди верят?
Она говорит: люди сбиты с толку; исцелённые и раскаявшиеся верят в вас, а простой люд не знает, во что верить; кесарь тоже верит в вас, он посватался к королеве Гаунау Селине, а она сказала, что согласится дать клятву только перед лицом бога Рокэ.
Я говорю: спасибо, что сказала, я ему передам; они наверняка отправили письмо, но оно будет гоняться за ним по всему миру.
Ирма говорит: дайте мне один день, чтобы передать дела, а потом мы будем искать подходящую женщину.
Она спрашивает: нам надо будет нанять корабль или ехать через Талиг?
Я говорю: вам будет очень страшно, но я вас отвезу; я катал маленького Рокэ и не навредил ему.
Она говорит: женщина, которая будет кормить ваше дитя, не должна бояться вас.
Я говорю: я показался в человеческом облике, меня пытались убить.
Она говорит: вы будете моим человеком, вас никто не тронет; знаете, они действительно зовут меня святой, совсем как Кальдмеера.
Я помню, что это дриксенский адмирал.
Ирма говорит: бесноватые его боятся; фрошеры сделали с ним что-то такое…
Я думаю, что дело не во фрошерах, а в подружках Гаэция, с которыми я ещё не познакомился. Я думаю: потом, потом у нас будет сколько угодно времени.
Я говорю: я могу быть маленькой ящерицей, но, чтобы сопровождать вас по-человечески, мне понадобится мужская одежда.
Она говорит: превратитесь и ложитесь со мной в постель; может быть, они перестанут обзываться, когда я потребую одежду для своего любовника.

Когда я превращаюсь, она говорит, что я очень красивый.
По зимнему времени на кровати четыре одеяла. Мы заворачиваемся в разные и сверху кладём ещё два.
Ирма говорит: я тоже жду ребёнка, но я не знаю, будет ли… А когда забеременела мать вашего?
Я говорю: наверное, в самом начале Летних Волн.
Она говорит: я – позже, и я не знаю, будет ли молоко.
И я понимаю, что это ребёнок кого-то из тех, кто схватил её и хотел убить.
Она говорит: это ребёнок моего мужа, это он сделал; сошёл с ума, убил наших детей и сделал мне нового.
Она плачет, я обнимаю её и глажу по волосам.
Как-то само собой выходит, что я целую её лицо – не губы. Обнимаю её своей огромной бессмертной сутью.
Я говорю: твой ребёнок будет названным братом моего, мы теперь как одна семья.
Она говорит: я не умру, потому что должна была умереть?
Я не знаю, поэтому ничего ей не обещаю.

Мы засыпаем обнявшись, словно любовники.
Я просыпаюсь от тоски по Рокэ. Мы давно не расставались так надолго. Я надеюсь, он помнит, как сильно я его люблю.

***

Ирма очень грозная и деловитая.
У неё большой живот, которого она совершенно не стесняется. Наоборот, сейчас в Дриксен любая беременная – героиня и может гордиться своим положением. Их стараются беречь, но Ирма святая и командует тысячами людей, её не могут запереть в доме.
Теперь она говорит своим подчинённым: я беру отпуск, чтобы разрешиться от бремени.
Она не называет меня ни своим любовником, ни драконом. Она говорит: это Рихард, он со мной.
Этого достаточно.
Я ношу одежду дриксенского горожанина, но с оружием.

Поиски кормилицы занимают у нас почти неделю, хотя между городами я вожу Ирму на себе. Бесноватые считали беременных слабыми и неудобными и бросали их или убивали как немощных.
Мы находим подходящую в деревне под Асбахом, у самой границы. Местных здесь не осталось, а поселились бывшие бесноватые.
Нашу лучшую кандидатку зовут Лотте, она успела побыть бесноватой всего два месяца. Она выше Рокэ и немного толстовата, потрясающе сильна и очень глупа – никогда не отличалась большой сообразительностью, а безумие и исцеление превратили её почти в слабоумную.
Она никому не вредит, очень послушна и исполнительна, а Ирму просто обожает. Пока у неё не вырос живот, она помогала ухаживать за стариками, а сейчас может только рукодельничать.
Ирма говорит: она лучше всех.
Я не спорю. Я ничего не смыслю в кормилицах.
Ирма говорит: можешь задурить ей голову, чтобы она не боялась?
Я говорю: там, где нас никто не увидит; ты будешь её убаюкивать, а потом – успокаивать, когда она проснётся в другом месте.
Ирма говорит: я хорошо умею это делать.
Я спрашиваю: Ирма, что происходило с одурманенными, когда вы убивали настоящих безумцев?
Она говорит: постепенно они тупели, очень сильно, теряли волю к жизни, к любой деятельности; но мы придумали, как с этим справляться – разделяли их на группы и заставляли; некоторые очнулись, но лучше так, чем совсем.
Мне жаль, что мы не можем спасти вообще всех. Я обещаю себе: мы подарим миру новую золотую эру, после всех этих страданий и потерь – обязательно должно быть что-то по-настоящему хорошее. Я верю, что Рокэ сможет.

***

Мы уходим из деревни втроём: я и две беременные женщины. Я придумываю, как не раздеваться перед ними и не потерять одежду: я превращаюсь в маленькую ящерицу и выбегаю, а Ирма собирает одежду. Лотте такая глупая, что только хлопает в ладоши – она думает, это чудесный добрый фокус.
В принципе, так оно и есть. Просто я не привык думать о себе как о добром и чудесном.

Я превращаюсь в холм, делаю в себе пещеру и высовываю в неё лицо.
Ирма заводит туда очарованную Лотте.
Чтобы заплакать, я думаю про Рокэ.
Ирма собирает мои слёзы, поит ими Лотте и говорит, что всё будет хорошо.
Лотте засыпает, я закрываю вход в пещеру и говорю: ничего не бойся; станет душно – стучи по стене, я почувствую.
А потом я скольжу очень быстро. Болото рядом, и я ухожу в пустую недопромёрзшую трясину, в глубь земли. Я спешу на юго-запад, проношусь под Хексберг, выскакиваю в море и чувствую слабый толчок внутри: надо подняться к поверхности и проветрить.
Ирма в полном восторге: она посреди моря! В прекрасной подвижной крепости!
Я не плыву: мне приходится опираться лапами на дно, так не получается двигаться быстро.
Сделав помещение внутри побольше и захватив запас воздуха, я плавно ныряю – ниже дна, в землю.
Она дрожит вокруг меня, ведь теперь я не мысль и не игла, внутри меня – комната с четырьмя людьми. Меня это развлекает: внутри меня две женщины и в каждой по ребёнку, будто мы все игрушечные, разве не весело?

Обогнув выдающуюся часть Ардорры, я тороплюсь по прямой и в следующий раз поднимаюсь, находясь на равном расстоянии от Улаппа и Сеньи.
Ирма благодарит меня – я вовремя вынырнул.
Она удивляется тому, как быстро и плавно я двигаюсь – их ведь совсем не трясёт, только немного качает, когда я поднимаюсь и опускаюсь.
Я думаю: я привык возить самые ценные грузы в мире.
Я очень собой доволен. Я молодец.
Набрав воздуха, я закрываю помещение и погружаюсь.

Следующая остановка – наша маленькая мелкая бухта в одной пятой хорны от дома.
Я высаживаю своих пассажирок на каменистом пляже и говорю Ирме, чтобы разбудила и успокоила Лотте.
Ирма отдаёт мне одежду, я одеваюсь и иду к Рокэ как человек.
Хуан и слуги тотчас же отправляются на пляж с двумя портшезами.

Мы долго обнимаемся, ничего не говоря друг другу.
Рокэ знает, что я справился.
Я знаю, что ему меня не хватало.
Потом он говорит: я писал письма и строил планы.
Я говорю: если ты благословишь Селину и Руперта, она выйдет за него замуж.
Он говорит: когда займём Гальтары, захватим Кадану и вообще весь север, куда дотянемся.
Я говорю: да, обязательно, ведь Полночь принадлежит Скалам.
Рокэ целует меня и надевает мне на руку серебряный браслет с карасами и сапфирами. Теперь я всегда буду носить только синее и чёрное. Багрянец и золото останутся моему сыну.

***

Лотте и Ирма очень удобные соседки. Они не требуют ничего сложного и не задают вопросов, на которые нельзя ответить. Ирма всё понимает, а Лотте считает, что попала в сказку.
Они не говорят на кэналлийском, но я говорю с ними не словами, а Рокэ неплохо знает дриксен. С помощью Хуана Ирма выучивает самые необходимые слова на талиг и кэналлийском и никогда не расстаётся с Лотте.

Рокэ иногда расспрашивает их о чисто женских делах, и тогда я прячусь, чтобы не слушать. Я слишком волнуюсь за Рокэ. Это просто смешно: я верю, что он способен на всё и абсолютно неуязвим, но боюсь, что может случиться какая-то беда.

Ему скучно, он требует древних истин из Лабиринта, надорских легенд, любых историй. Все истории Ирмы очень мрачные, и она не хочет рассказывать их при Лотте.
Иногда Рокэ берётся за гитару, но мой сын ещё не понимает, как прекрасна музыка, и начинает пинаться. Рокэ обижается – и я стараюсь отвлечь и развлечь его.

Мы продолжаем заниматься любовью. Я готов воздерживаться, но Рокэ сам ищет близости. Он говорит: я чувствую себя женщиной, мне нужен мужчина.
Я не могу ему отказать, но стараюсь быть осторожным.
Он говорит: я так изменился, я больше не Кэналлийский Ворон, ужасный и великолепный.
Я говорю: ты великолепен в любом обличье; ты же не любишь меня меньше, когда я делаюсь маленькой ящерицей.
Он почти смущается, потому что маленькая ящерица кажется ему милой. Он считает это впечатление женским, но не может от него отделаться.
Я говорю: бог может иметь двойственную природу, тут нет ничего постыдного.
Рокэ говорит: это ты бесстыден, потому что ты тварь.

Ему скучно совсем без музыки, и спрашиваю у Хуана, есть ли в доме лютня.
Я знаю только простые мелодии, но Рокэ всё равно слушает с удовольствием.

Ребёнку не сидится внутри спокойно. Он постоянно пинается, и Рокэ страшно от этого устаёт.
Когда я чувствую, что ему плохо, я пою его своими слезами, это помогает ему избежать настоящего отчаяния.
Мы оба ждём наше дитя, но не подгоняем – мой сын должен быть человеком.

***

Приезжает врач-мориск. Он немного жрец и знает, что ему предстоит участвовать в великом чуде. Он готов умереть ради сохранения тайны.

***

Рокэ говорит: его должны звать Ричард.
Я сначала удивляюсь – я назвал бы сына Аланом или Браном.
Рокэ охает – ребёнок толкается – и говорит: ладно, Бран тоже хорошо; была такая сказка, наверное, из другой бусины, про короля, который мог нести на спине своё войско; как думаешь, твой сын так сможет?
Я не знаю. Я думаю: если ты этого захочешь, так и будет.

***

Лотте рожает девочку чуть раньше предполагаемого срока. Немая повитуха и врач-мориск справляются очень хорошо: обе здоровы. Лотте называет дочь Рикардой. Я очень тронут, а Рокэ окончательно решает, что нашего сына надо назвать Браном.

***

Весна в Кэналлоа просто оглушительная. Я, мёртвый и вечный, упиваюсь ею допьяна и только теперь могу понять, хоть отчасти, жизнь, которой здесь живёт Рокэ.
Он тоже счастлив и безмятежен. Я понимаю, что Хуан прячет от него все дурные вести.

Я спрашиваю у Хуана сам.
Он говорит: Кадана вымирает.

Рокэ как-то узнаёт об этом и приказывает мне отправиться туда, хотя до предполагаемых родов – меньше месяца.
Я говорю: Рокэ, я не могу, а что, если понадобятся мои слёзы или туман?
Рокэ говорит: ты сам сказал, что я бог и могу всё, я справлюсь.
И я понимаю, что пугает меня в самом деле: я боюсь, что Рокэ так устал от беременности, что может захотеть умереть. Ведь если он захочет, чтобы вся его жизнь ушла в нашего ребёнка, она уйдёт.
Я говорю: я сделаю кое-что другое.

Я врастаю в дом. В его каменные стены. Я оставляю свои продолжения в каждой комнате, кроме уборных.
Теперь везде есть моё лицо. Когда моё сознание в другом месте, это просто каменная морда. Когда я там – я открываю глаза и могу говорить.
Рокэ или Ирме достаточно прикоснуться ко мне, чтобы призвать сознание.

Я пронизываю твердь земную, сливаюсь с ней. Мне страшно, мне не по себе, я не бог, не Лит, я только его мёртвый потомок, я боюсь, что во мне слишком много твари, а тварь во мне боится погибнуть, хотя мы вечны!
Я прорастаю сквозь землю, тянусь к самому мерзкому месту континента, я высовываю оттуда голову ящерицы и начинаю искать вождей бесноватых.
Это не очень сложно, потому что они осаждают крупные города.
Весна, голод, люди мрут как мухи и легко сходят с ума.
Я выныриваю из земли прямо под штабами, среди палаток или беснующегося моря людей. Я ем. Кровь течёт к моему сердцу, оставшемуся в Кэналлоа.
Я огромен. Я могуч. Я прекрасен. Я успеваю прикончить всех обнаруженных мной вожаков бесноватых раньше, чем подходит срок. Я прорастаю в королевский дворец и лицом ящера из стены говорю королю: я убил зачинщиков, теперь безумные слабеют, в твоих силах сделать так, чтобы они усмирились, выжили и приспособились к новой жизни.
От короля плохо пахнет, но сознания он не теряет. Я повторяю своё послание, а потом скрываюсь под землю. Я не ухожу сразу, разливаю под землёй лиловый туман, чтобы все, кто ест её хлеб и пьёт её воду, были защищены от бесноватости.
Почувствовав целый дом, полный мерзости, я утаскиваю его под землю и съедаю целиком: внутри как будто нет людей, только мыши, но размером они с людей. Вот гадкая нечисть!
Теперь я знаю, как их искать, хотя это очень трудно.

***

Я убираю себя из Каданы, я возвращаюсь к Рокэ, я говорю: я исполнил ваш приказ, Сердце моё, – и рассказываю ему обо всём, что сделал.
Он говорит: от тебя пахнет землёй, я хочу, чтобы ты вымылся и облился духами.

Он приходит со мной в купальню и следит за тем, как я моюсь.
Когда я намыливаю голову, он подходит, опирается на край ванны одной рукой, а другой взбивает в волосах пену.
Я говорю: не надо, не утруждай себя.
Он говорит: ты принадлежишь мне, я хочу тебя трогать.
Я говорю: тут жарко, прикажи открыть окно.
Он отказывается. Он хочет вымыть из моих волос воображаемый запах, и я могу только подчиниться.
Он возвращается на стул возле стены и дёргает шнур, а потом очень спокойно говорит явившемуся Хуану:
– Скоро начнётся, подготовь всё.
Я едва не выскакиваю из ванны.
Рокэ говорит: не торопись, я же сказал "скоро", а не "прямо сейчас".
Он кажется надменным и безмятежным.
Я говорю: если ты погибнешь, я уничтожу весь мир.
Он говорит: не говори глупостей, я хочу увидеть, как растут мои дети, я хочу захватить Гальтары, устроить в мире новый золотой век, стать всемогущим богом, отогреть Седые Земли, разлить дожди над Багряными, сделаться вездесущим и всезнающим, и я не собираюсь с тобой расставаться.
От волнения я невольно облизываю губы, в рот попадает мыло, и я начинаю отплёвываться. Рокэ смеётся надо мной и говорит: я хочу дойти до спальни своими ногами, так что мне пора.

Я домываюсь очень быстро!

***

И всё равно едва не опаздываю: Рокэ бранится последними словами, и я вбегаю в комнату, когда голова младенца уже снаружи. Это так страшно!
Я понимаю, что Рокэ специально сделал всё быстро – почувствовал внутри себя готового родиться ребёнка и открыл ему путь, изменив своё тело.
Есть только один бог, которому я могу помолиться, и прямо сейчас его нельзя отвлекать. Я не могу даже подойти к нему близко. Он кричит: Ричард! Ричард!
И как-то слышит мой сиплый ответ: я здесь.
Он говорит, что ненавидит меня и любит, что никогда больше не сделает ничего подобного, и проклинает богов, которые придумали для женщин такую муку.
Я думаю: боже мой, что ты творишь.
Я боюсь, что его боль и гнев изменят весь мир.

Всё заканчивается как-то быстро – или это я теряю связь со временем.
Повитуха перевязывает пуповину, Рокэ стремительно и без предупреждения превращается в себя самого и окутывается лиловым обманом.
Спрашивает у меня: Бран?
Я говорю: да, Бран.
Бран издаёт вопль, похожий на боевой клич, и Рокэ слабо смеётся: какой голосистый.
Повитуха немного одурманена, а врач и так знает правду. Он тихо молится Рокэ на своём языке, и я очень удивляюсь, когда он упоминает меня.

Брана знакомят с родителями – то есть со мной тоже. Взяв его на руки, я каменею, чтобы не вздрогнуть и не уронить. Я знаю, что его глаза будут серыми, а волосы – тёмно-русыми. Сейчас он лысый, а цвет глаз у него какой-то невнятный.
Я осторожно целую его в лоб и говорю: ты мой сын. Он издаёт непонятный звук и вопит снова. Успокаивается, только когда Лотте даёт ему грудь.

Врач выставляет повитуху, Рокэ говорит мне: отнеси меня в нашу спальню, я чудовищно устал.
Я заворачиваю его в чистую простыню и поднимаю по-человечески, на руках.
Я думаю: сейчас он может изгнать меня в Лабиринт.
Я думаю: может быть, его любовь и прощение – результат беременности, инстинкта, не позволяющего уничтожить своё дитя.
Я стараюсь не выдать своего волнения.

Я укладываю Рокэ на кровать.
Он говорит: налей вина и раздевайся; я собираюсь напиться как беглый каторжник и наебаться за все предыдущие месяцы; буду благодарен, если ты не заделаешь мне нового ребёнка сегодня же, это было довольно утомительно, и у нас накопилось много несделанных дел.
У меня начинается истерика. Я ничего не могу с собой поделать.
Рокэ говорит: Чужой с ним с вином, иди сюда, я тебя обниму.
Я падаю на колени перед кроватью и рыдаю. Мои слёзы даже не фиолетовые – я человечен как никогда.
Рокэ гладит меня по голове, говорит: Дикон, ты сегодня стал отцом, почему ты ведёшь себя как ребёнок, что за глупость ты опять успел выдумать.
Я не могу объяснить. Рокэ начинает злиться и говорит: прекрати.
Я прекращаю, потому что мне становится легко.
Он говорит: а, вот как это работает!.. Вытри слёзы и немедленно тащи сюда вино.

Я переставляю кувшин и бокалы на прикроватный столик. Рокэ пьёт жадно. Он хочет захмелеть – и быстро хмелеет.
Я хочу только успокоиться и не наделать глупостей.
До меня доходит наконец, что Рокэ не прогонит меня в Лабиринт, что я останусь с ним – навсегда или очень надолго, потому что мой человеческий разум не может вообразить настоящее "навсегда".

Рокэ требует, чтобы я занялся с ним любовью.
Мы сейчас очень люди, мне тяжело призвать лиловый туман, и он говорит: воспользуйся маслом.
Я знаю, где флакон.

Я раскрываю его, смазываю, наклоняюсь, чтобы поцеловать и облизать член, слизываю выступившую на кончике белую каплю.
Рокэ говорит:
– Такое странное ощущение, почему с другим было по-другому?.. Не обращай внимания, это было так давно. – Он смеётся. – Всё же мы с тобой не люди. Иди ко мне, моё чудовище.
Я отвечаю:
– Да, бог мой.
Он говорит: лучше "Сердце".
Я говорю:
– Сердце моё, жизнь моя…

Толкаюсь в него очень осторожно. Он узкий, будто это первый раз, будто я не растягивал его до этого. Он не позволяет мне растянуть заново. Говорит: нет, я хочу так, посмотрим, насколько хватит твоего терпения.
Во мне просыпается моя чудовищная часть – у неё хватит терпения на целую вечность. Она не может захватить меня полностью, во мне слишком много человеческого счастья и чувств, на которые способны только живые и смертные.
Я настойчив, но не резок, я толкаюсь в Рокэ, а он неторопливо раскрывается передо мной. Когда внутрь проскакивает головка, мы оба вскрикиваем, он сжимается, требует добавить ещё масла, а потом насаживается сам. Ласкает свой опавший член, возвращая ему твёрдость, и говорит: вот теперь хорошо; подними мои ноги и двигайся.
Я делаю всё, что он хочет.
Он запрещает мне изливаться в него – это глупо, ведь он же бог, он может просто не позволить новой жизни появиться в себе. Но я подчиняюсь. Когда становится совсем невмоготу, я выхожу из него и торопливо ласкаю себя.
Он говорит: возьми в рот, я тоже хочу.
Я пропускаю головку в горло – человек, наверное, начал бы задыхаться, а я млею от удовольствия. Когда Рокэ вздрагивает, толкаясь ещё глубже – так глубоко, что я не чувствую вкуса, я изливаюсь тоже.

Мы продолжаем пить, и Рокэ, уже совсем пьяный, говорит: когда я ругался, я не имел в виду все те гадости, которые говорил; наверное, когда-нибудь потом мы можем попробовать сотворить что-нибудь ещё – может быть, не такое сложное и важное.
Я понимаю, что он имеет в виду дитя, и вздыхаю от радости.
Рокэ смеётся: не волнуйся так.
Я не могу совсем не волноваться. Но теперь могу очень хорошо себя успокаивать: раз Рокэ меня не прогнал, всё остальное как-нибудь устроится.

***

И оно постепенно устраивается.

Прежде всего мы перебираемся в Алвасете. Все знают, что Бран – мой сын, но не знают, что он сын Рокэ. Только маленький Рокэ начинает что-то подозревать. Он каждый день ходит к Брану и Рике, осторожно дотрагивается до их крошечных ручек одним пальцем, он говорит, что рад им. Спрашивает: они вырастут и будут со мной дружить?
Мой Рокэ говорит: конечно.
Маленький Рокэ улыбается так, будто знает какой-то секрет, который никому не расскажет.

Мы с Рокэ можем отправляться в Гальтары или куда угодно, но Ирма вот-вот родит, и мы ждём её ребёнка, чтобы помочь: он был частью её, когда её едва не убили, он может быть необычным.
Но рождается нормальный человеческий мальчик, которого называют Олаф – в честь нового дриксенского святого. Его глаза кажутся фиалковыми, но это может измениться. Маленький Рокэ и его записывает в свои будущие друзья. Он совершенно уверен, что Ирма и Лотте должны остаться с ним. Они обе блондинки и поэтому кажутся местным очень красивыми.
Мой Рокэ смеётся: мой сын знает, как поладить с северными женщинами.
Маленькому Рокэ нужна свита, нужны компаньоны, и он выбирает себе необычных.

Лотте слишком глупа, чтобы выучить талиг и кэналлийский, она и на дриксен говорит, как ребёнок. Маленький Рокэ решает, что выучит дриксен – у него хорошая память, и он уверен, что может всё.
Я раньше не думал о его матери, а когда спрашиваю у Рокэ, тот мрачнеет: она умерла два года назад, здесь. Рокэ говорит: мальчик как будто забыл о ней, но после этого долго никому не доверял, ни с кем не хотел дружить; он чувствует, что ты моя семья, и я рад, что вы друг другу понравились.

***

Убедившись, что дома всё в порядке, Рокэ соглашается отправиться со мной в Гальтары.
Он становится моими крыльями, и мы добираемся за четыре часа.
Здесь, так близко к Лабиринту, моя безграничная сила возрастает. Я охватываю собой весь город. Рокэ сидит на мне сверху и спрашивает: а мне что делать?
Я не знаю. Я просто должен был привести его сюда и захватить город.
Мои собратья хотят выйти из Лабиринта. Я так силён и огромен, что могу пожрать их всех. Я говорю: Рокэ, отомкни замки, сними печати судьбы, только ты можешь это сделать.
Он хмыкает и приказывает замкам открыться.
Твари выскакивают из Лабиринта – жуткие, дикие, бесчеловечные.
Я приказываю им поклониться новому богу. Я говорю: вы будете служить.
Они капризничают, они обзывают Рокэ человеком, но я хватаю их за лапы, за хвосты, за морды, я могу изломать их тела, могу высосать из них лиловый туман и память пожранных ими душ.
Я говорю: Рокэ – мой бог, он дал мне власть над вами.
Рокэ сомневается в том, что это правда, но я уверен, что без его желания я остался бы жалким полубезумным червём.
Его это смущает. Когда-то он убеждал себя в том, что вовсе мне не симпатизировал, не жалел меня, а защищал только из холодного расчёта. Что-то было в его душе, и оно уцелело даже после моего преступления в тюрьме. Рокэ не хочет об этом думать. Я думаю, что это очень мило.

Твари боятся наших чувств.
Они знают, что не могут взять наши жизни и нашу кровь, и видят, что мы больше, чем люди и твари.
Тогда они признают Рокэ богом и покоряются ему.

Из Лабиринта выходит Чезаре Марикьяре и спрашивает, что за безобразие тут происходит.
С ним разговаривает Рокэ. Я приказываю тварям убраться в Лабиринт, лечь в самый густой туман и спать, пока мы не позовём.
Чезаре очень впечатлён нашими успехами и соглашается остаться с нами и помогать.
Рокэ смеётся: теперь я смогу покидать Гальтары, оставляя тебя за главного.
Чезаре смешно ругается.

***

У нас и правда очень много дел. Рокэ черпает через меня силу Лабиринта, я пронизываю плоть континента, ищу вождей бесноватых и людей-крыс и съедаю их. Я разливаю лиловый туман под землёй и в каменных городах, чтобы не появлялось новых бесноватых, а одурманенным было проще очнуться. Когда надо, я пугаю королей и передаю сообщения Марселю, Жермону и Ойгену и их ответы.
Робер приезжает сам, ведь мы совсем близко. Когда он понимает, что я – это я, нам обоим делается неловко. Он говорит, что я изменился. Он не считал меня плохим. Но и хорошим тоже. Он видит, что Рокэ меня любит, и этого ему достаточно, как Вальдесу или Марселю.

Я не люблю разговаривать с Лионелем, поэтому я становлюсь как бы трубой, неспособной потерять звук, и они говорят через меня. Я не делаю глаза, не смотрю на Лионеля и не вижу, как я ему противен.
Рокэ не говорит ему, что у нас родился ребёнок. А Марселю – говорит, что дом Надорэа наконец-то обзавёлся наследником. Я думаю, Марсель всё понимает. Он очень хитёр.

Он привозит к нам Фому, чтобы тот присягнул императору мира.
Фома ничуть не огорчён тем, что над ним появилась какая-то высшая власть. Он говорит: над нами всегда нависал воображаемый Создатель, теперь я могу хотя бы посмотреть на своего бога.
Рокэ смеётся: вы можете даже пожать мне руку!

Постепенно к нам собираются те, кто исцелился от бесноватости и вдохнул слишком много лилового тумана, чтобы оставаться со смертными. Дриксенцам, конечно, очень далеко идти; особенно просветлённые гайифцы добираются раньше.

***

Селина и Руперт приезжают через несколько месяцев, когда она выздоравливает после вторых родов. Я хочу её съесть. Она это чувствует и боится. Не может спать в городе, не может спокойно ходить по улицам.
Рокэ благословляет их и делает так, чтобы она могла полюбить Руперта и быть с ним счастливой.

У нас много гостей: Эмиль с женой, Арно с Валентином. Ему я приношу свои извинения и говорю, что не буду продолжать нашу дуэль.
Он приносит ответные и любопытствует: а вы можете?
Я говорю: я могу создать себе человеческое тело, но не потеряю силу бессмертной твари.
– О, – вежливо говорит Валентин. – Вас называют каменным ангелом.
Я говорю: я каменный ящер.
Валентин говорит: это очень полезно.

Арно просто рад, что я помирился с Рокэ. Он теперь дружит с Валентином, но он никогда не был моим врагом и не верил, что я преступник. Это очень приятно.

***

Рокэ призывает мой человеческий облик каждый день. Мы не всегда занимаемся любовью – иногда хватает объятий и короткого бестолкового разговора.
Планы мы можем обсудить и тогда, когда я остаюсь престолом.

Однажды Рокэ говорит:
– Я хочу в Кэналлоа, к сыну. Ты сможешь разделить себя, чтобы отправиться со мной?.. С Чезаре я уже говорил, он готов остаться здесь.
Я бормочу: интересно, где носит Родриго.
Я осмысливаю, ощупываю себя, я пытаюсь понять свои возможности. Я говорю:
– Рокэ, я сделаю всё, что ты прикажешь, чего бы мне это ни стоило. Если ты захочешь, чтобы я смог – я смогу.
И он говорит:
– Господин земли моей, прошу тебя, раздели со мной путь и пространство.
Я едва не теряю сознание от наполняющей меня новой силы. Твари ворочаются в глубинах Лабиринта, почувствовав, что я возвысился над ними ещё больше. Они завидуют, они готовы обменять службу на силу, жизнь и наслаждения.
Рокэ смеётся: как-нибудь они ему пригодятся.

***

Путешествовать мы учимся осторожно.
Мне очень странно быть раздвоенным, но пока я стою на земле, я могу коснуться самого себя, слиться со своей гальтарской частью. На лошади или на дереве хуже, я всегда немного сбит с толку.
Рокэ может успокоить меня, забрав власть над телом, как он забирает её, когда становится моими крыльями, но тогда я не совсем существую, и это не нравится уже ему. Поэтому он поступает так, только когда нужно лететь, а в остальное время я хожу по земле.
Рокэ очень нравится, когда я скачу галопом! Это раньше его укачивало, а теперь гигантские прыжки доставляют наслаждение.
Так я могу бегать довольно быстро, и мы отправляемся в большое путешествие.

Сначала – в Кэналлоа, к детям. Потом – оббегаем Улапп и Ардору, чтобы их правители присягнули Рокэ. Заглядываем в Хексберг, и я поднимаюсь на гору, чтобы поклониться местным танцовщицам. Они говорят, что мой танец другой, что мы не будем танцевать вместе и что они не станут целовать Рокэ.
Тот только смеётся и говорит, что никого не хочет целовать, кроме меня.

Мы ночуем неподалёку – я соединяюсь со своей гальтарской частью и делаю дом, чтобы никого не стесняться.
Я говорю: Рокэ, как так, почему ты не хочешь целовать никого, кроме меня, ты же всегда любил женщин.
Я боюсь, что наша связь изменила его как-то нехорошо.
Он говорит: у меня впереди целая вечность, прямо сейчас я влюблён в тебя, дай мне насладиться этой влюблённостью.
Я признаюсь, что целовал Ирму, когда ей было плохо.
Рокэ говорит, что это мелочи и что он не ревнует.
Он говорит: мы боги, мы можем развратничать с божественным размахом, а можем любить, как праведники, давшие обеты перед алтарём, хочешь прямо сейчас?
Конечно, я хочу.

***

Когда я привожу Рокэ в Старую Придду, маленький Карл начинает капризничать, Георгия его поддерживает, а Рудольф колеблется – ему странно видеть в Рокэ бога, но он хотя бы видит.
Карл требует, чтобы нас схватили, и я превращаюсь в большого ящера.
Райнштайнер кланяется Карлу и Рудольфу, говорит: прошу меня простить, – и встаёт рядом с Рокэ, положив руку на пистолет.
Красавица Урфрида пожимает плечами, расправляет юбку и тоже подходит к нам.
Рокэ говорит: Ойген, вас можно поздравить?
Урфрида говорит: можете поздравить меня.
Рудольф говорит Карлу: простите, ваше величество, ничего не получится.
Пол заливает лиловый туман, а на всех стенах проступают "драконьи" морды.
Карлу страшно.
Рокэ подходит к нему и приседает как перед ребёнком, а не перед королём. Он говорит: Карл, я не выбирал, кем родиться и кем стать; мой долг – перед всей Кэртианой, твой – перед землёй, которую называют Талигом, я прошу тебя стать моим другом и союзником, я смогу защитить страну, которую мы оба любим, от зла и скверны.
Карл недовольно сопит, косится на нахмурившихся дядю с тётей и так же хмуро кивает. Он говорит: я признаю вас богом и хозяином всего мира, герцог Алва; но вы больше не мой наследник!
Рокэ смеётся: это уж точно.
Мне не нравится, что Оллары сохранят за собой талигойский трон, но я думаю: рано или поздно кто-нибудь из них умрёт бездетным, корону унаследует какой-нибудь Ноймаринен и всё станет правильнее, чем сейчас. Я мог бы убить детей Катарины, но не смогу ничего скрыть от Рокэ, а тот расстроится.

Рокэ говорит Ойгену: Пенья, я хочу, чтобы вы как можно скорее отправились в Гальтары, а оттуда, взяв с собой верные мне войска – в Гайифу; вы станете там моим наместником.
– Будет исполнено, – говорит Ойген.
Красивая Урфрида поправляет волосы. Она будет отличной королевой.

***

Когда с беспокойными и сложными делами покончено, Рокэ напивается с Лионелем Савиньяком. Я дремлю, дотянувшись до своего подземного продолжения, и чувствую себя очень большим и спокойным.

Рокэ приходит – пьяный и взволнованный. Будит меня и то ли жалуется, то ли делится самым важным: он не поссорился с Ли, тот всё понял про нашего ребёнка, но выслушал Рокэ и по его просьбе простил меня – за всё, даже за прежние покушения.
Рокэ говорит: Ли никогда не назовёт тебя своим другом, но никогда не забудет, кто ты мне.
Я думаю: это не помешает ему попытаться от меня избавиться.
Рокэ говорит: Ли слишком умён, он знает, что у него не получится.

Рокэ хочет овладеть мной, убедиться, что я ему принадлежу, и я соглашаюсь.
Это странное удовольствие, в котором больше душевного, чем телесного. Я цепляюсь продолжением за стену, остаюсь связан с гальтарской частью, я чувствую себя огромным богом – и в то же время человеком обычного размера, очень влюблённым и очень счастливым. Ощущения человеческого тела тонут в мыслях и стремлениях моей бесконечной сути.
Рокэ изливается, он хочет приласкать меня, но я прошу его не делать этого. Моё наивысшее наслаждение – служить ему.
Рокэ нежно гладит меня по лицу и спрашивает: разве дело только в служении?
Я блаженно закрываю глаза. Конечно, дело во всём вообще.

***

Идёт время.
Мы захватываем всю Кэртиану, распространяем свою защиту на все континенты.
К нам присоединяются Гаэций-Вальдес и святой – то есть почти безумный и потому способный противостоять скверне – и чудовищно уставший Олаф Кальдмеер. Родриго приходится ловить в Багряных Землях, где он изображает сумасшедшего философа. Я являюсь к нему в образе огромного червя, и он говорит: ладно-ладно, я знаю, что вы натворили.

Гальтары становятся городом вечных. С нами остаются те, кто выбрал отказ от смертной жизни ради служения будущему всего мира.
Ирма долго не может решиться, но присоединяется к нам, когда маленькому Олафу, Брану и Рикарде исполняется по двадцать лет.
Рокэ-младший – чудесный правитель Кэналлоа, все остальные тоже справляются неплохо.
Брану нужна помощь, и я провожу с ним много времени. Рокэ говорит, что мы жульничаем, а я считаю – наш Надор так натерпелся, что можно ему немного подыграть. Мы ведь только хотим, чтобы людям на нашей земле жилось не хуже, чем в других местах, а не собираемся завоёвывать чужую.

Чарльз Давенпорт остаётся управляющим провинцией. Он ответственный и надёжный человек, и когда двадцатичетырёхлетний Бран Надорэа надевает герцогскую корону, клянётся ему как своему сюзерену.
Карлу приходится с этим смириться – ему остаются внутренние земли Талига, очищенные от скверны.
Я говорю Брану: если Карл захочет тебя подчинить, дай мне знать.
Бран говорит: я могу нести на своей спине целую армию, а соберано Кэналлоа и Марикьяры – мой друг, никакой Оллар не смог бы мне навредить, даже если бы я не был твоим сыном.
У него серые глаза и тёмно-русые волосы, он похож на моего отца, на святого Алана – на всех нас. Но он отличается – в нём есть частица меня, частица Лабиринта; Рокэ тоже подарил ему что-то – непознаваемое и очень важное.

***

Наступает новый золотой век.

Срок смертной жизни Рокэ заканчивается, но прошедший Лабиринт и лишённый посмертия не может умереть.
Он больше не покидает Гальтары открыто, и теперь мы путешествуем инкогнито.
Ирма спускается в Лабиринт, чтобы соединиться с тварью: дать ей свою душу, память и мысли и взять у неё силу. Я бы ни за что не сделал это добровольно! Ирма намного отважнее меня, и, разумеется, её личность побеждает бесформенное сознание твари.
Рокэ разрешает ей убивать и есть преступников, но она сильнее древнего голода. Ей достаточно близости к богу и лилового тумана.

Вальдес и Кальдмеер живут очень долго и уходят в Лабиринт вместе, чтобы остаться там, в глубине, навсегда.
Кэцхен горько оплакивают своего любимца, и я плачу тоже.

Рокэ говорит: нам придётся привыкнуть, Дикон; люди всегда будут умирать, иногда покой – это счастье.
Он знает, что говорит, ведь столькие из тех, кого он знал и любил, уже умерли.
Я пытаюсь привыкнуть, но у меня живое сердце, которое умеет плакать. Рокэ говорит, что любит меня и за это.

***

Мы изменяем Лабиринт. Делаем его мягче и добрее к умершим.
Рокэ недоволен: он не хочет подтверждать эсператистскую выдумку о вечном блаженстве.
Я говорю: разве Вейзель или Антонио заслужили испытания и вечную печаль?
Я прав.
Мы создаём в Лабиринте возможность выбирать между забвением, спокойным неподвижным благополучием и возвращением. Этот выход всегда должен оставаться для тех, кто готов служить миру целую вечность.

***

Бран и Рокэ-младший умирают в один год, с разницей в пару месяцев. Брана забирает старость, Рокэ-младший падает с лестницы.
Мы с Рокэ узнаём сразу.
Мы приходим проводить наших детей, но не показываемся внукам.

Рокэ говорит: у нас ведь может быть ещё кто-нибудь, Ричард, давай попробуем.
Я плачу, я говорю: мы потеряем и их.
Рокэ говорит: но они будут, и у них будет счастье.
И я соглашаюсь.

Он готов носить и рожать, но я сам вызываюсь попробовать.
Сначала у нас ничего не получается – в этом нет ничего удивительного, ведь я мёртвый.
Рокэ придумывает нам сделаться ящерами, мне – ящером женского пола.
Мы прячемся в горах и занимаемся любовью. Мне кажется, что за нами кто-то наблюдает, кто-то очень могущественный, и чужой, но не совсем, и совсем не враждебный, но я слишком занят, чтобы уделять ему много внимания. Не нападает – и ладно.

Рокэ убеждает меня сохранить форму, и через некоторое время я понимаю, что он был прав и у нас всё получилось.
Ждать приходится очень долго – я большой ящер. Во мне зреют яйца, и даже Рокэ не знает, сколько их будет.
Я стараюсь не волноваться.
Рокэ отправляет Ирму за приговорёнными преступниками, самыми ужасными, каких только можно найти. Одного она оставляет себе, для меня отбирает две дюжины.
Я так хочу есть! Они в самом деле плохие, такие ужасные, что почти сумасшедшие – насильники, убийцы, людоеды.
Мне стыдно, ведь я тоже людоед. Рокэ говорит: хочешь, я их усыплю, и им не будет страшно.
Я соглашаюсь. Глотать спящих не так увлекательно, как пережёвывать испуганных, но так же питательно.
Я говорю: Рокэ, я никогда не съем ни одного невиновного.
Рокэ целует меня в нос и собирает мои лиловые слёзы. Он говорит: после того, как они родятся, отправимся в путешествие.
Я не спорю.

Через полгода я откладываю в специально устроенный тёплый подвал четыре больших фиолетовых яйца.
Это не очень-то приятно, но совсем не так ужасно, как рожать ребёнка.
После я могу менять форму, но что-то не позволяет мне надолго отходить от логова и подпускать к нему кого-то. Сначала меня тревожит даже приближение Рокэ. Зато в Ирме мои странные инстинкты не находят врага. Она селится рядом со мной, и её присутствие помогает мне успокоиться.
Ждать рождения новых тварей – я боюсь, что они будут тварями! – приходится почти год.
Скорлупу разбивают маленькие – по сравнению со мной – фиолетовые ящерки, но как только я прикасаюсь к ним, они превращаются в детей! У малышей сиреневые глаза, в них не меньше вечности, чем во мне или Рокэ, и пока для них ищут кормилиц среди смертных, мы кормим их лиловыми слезами и туманом. Они ползают и издают нечеловеческие звуки – людям страшно, а Рокэ в полном восторге.
Он говорит: они так на тебя похожи!
Я, конечно, рад, но всё-таки очень ошарашен. Я думаю: а вдруг они твари? Чудовища?

Но я оказываюсь неправ.
Конечно, наши дети не совсем люди. Им приходится учиться притворяться, привыкать к человеческим именам и словам. Но они способны испытывать человеческие чувства и отвечать на них, и они не принадлежат вечности так, как я или Рокэ.
Они хотят стать частью мира людей, и мы, даже понимая, что однажды потеряем их навсегда, отпускаем их.

***

Рокэ говорит: не плачь раньше времени.
Я говорю: мне просто нравится плакать; а ты любишь мои слёзы.
Рокэ говорит: я люблю тебя целиком; прогуляемся на следующей неделе в Бирюзовые Земли?
– Конечно, прогуляемся, – говорю я.

***

Шелестят дни, летят годы, плывут века – всё мимо наших Гальтар, священного города вечности.

Моё счастье незыблемо, как моя любовь.
Рокэ иногда чувствует усталость от существования, но новые приключения и новые знания способны вернуть ему вкус к жизни. Новых связей он не ищет – ему достаточно меня, и я горжусь этим до глупости.

Иногда мы делаем новых детей, создаём их разными способами. Мы не стремимся к какому-то результату, мы просто хотим, чтобы они были.
Другие поддерживают связь с внешним миром. Родриго и Чезаре путешествуют так же часто, как мы. Ирма остаётся внутри города, но у неё целая армия посланников и шпионов.
Она подбирает нашему городу новых слуг, когда старые уходят в глубину Лабиринта, чтобы погрузиться в вечный покой; она ищет учителей нашим детям, чтобы те могли жить в мире людей. Рокэ говорит ей: ты родилась не от бога, но ты заслужила право называться богиней. Ирма говорит: бог есть слуга мира.
Иногда ей снится Оставленная. Нам она не показывается никогда, она скрыта и от нас, и от тварей.
Смертные вроде бы считают Ирму нашей женой. Мы не разубеждаем – разве может кто-нибудь понять богов?

***

Мы всё же стараемся понимать смертных, хоть и избегаем долгих связей с теми, кто обречён на скорую смерть.
Мы выходим в мир, скрывая свои сущности, мы посещаем разные места, мы слушаем, о чём шепчутся за закрытыми дверями и что кричат на перекрёстках. Мы читаем новые книги и следим за развитием науки – смертные неплохо справляются, но им всегда кажется, что они узнают слишком мало и слишком медленно. Они так спешат!..

Мы сами никуда не торопимся.
Мы счастливы.
Мы вечны.