Work Text:
Туман струился над гаванью, тонкие клочья дрожали над плещущейся тёмной водой. Корабль покачивался на волнах у причала, нетерпеливо натягивая швартовы. Матросы заверили, что туман развеется ещё до полудня, и день будет ясным и солнечным; славный день для морской прогулки. Порт Цинтры встретит их уже вечером — без задержки и происшествий.
Паветта знала, что их заверениям не суждено сбыться.
Она легко проскользнула мимо увлечённых разговором матросов, спустилась вниз и прошла вдоль изогнутого корпуса корабля к каютам. Под ней мягко покачивалась палуба — не сбивая с ног, как в открытом море, но Паветта всё равно почувствовала лёгкую тошноту, поднимающуюся к горлу.
Она так и не привыкла к морской качке, да и не испытывала никогда особого желания к ней привыкать. Время, проведённое на Скеллиге с жёнами и матерями воинов и рыбаков, научило её главному: все они теряли отцов или братьев, мужей или сыновей. Отдавали волнам.
Это было неизбежно. Море возьмёт своё.
В королевских покоях тускло горели свечи. Паветта не сразу разглядела в полумраке няньку, но услышала, как та вполголоса напевает колыбельную. Ребёнок, завёрнутый в одеяло, как в кокон, спал на койке.
На мгновение, ещё находясь в плену прохладного тумана, окутавшего верхнюю палубу, Паветта поддалась страху, что в чреве корабля нет никого, кроме крыс, но нет, её девочка спала, разметав пепельные волосы по подушкам. Паветта прерывисто вздохнула, и нянька, не заметившая её появления, от неожиданности вздрогнула и замолкла.
— Ах, это вы, ваша светлость, — испуганно прошептала она, прижимая руку к груди. — Малышка только-только уснула. Её сон беспокоен, как и ночью.
— Я знаю, — сказала Паветта. — Я тоже дурно спала.
— Чем могу услужить, ваша светлость? Вам нездоровится? — спросила нянька, и в Паветте на мгновение вспыхнуло желание сказать правду.
Сказать, что прошлой ночью ей снилось страшное, снилось то, чего не опишешь словами. Сказать, что Паветта проснулась в темноте подле мужа, и её охватил отчаянный страх перед ним. Никого и ничего не боялась она в своей жизни так, как боялась в тот миг собственного мужа.
— Пойдём со мной, — сказал она няньке. — Возьми малышку на руки. Постарайся её не разбудить.
Нянька беспрекословно подчинилась — сама ещё совсем девочка, большеглазая и неловкая, с выбившимися из-под шаперона прядями тонких волос. Захотелось спросить, помнит ли она, когда в последний раз её собственная мать пела ей эту колыбельную.
Сколько же лет прошло с тех пор, как Паветта сама убаюкивала дочь, а не поручала это слугам и кормилицам…
Нянька, не задавая вопросов, подняла спящего ребёнка, прижала одной рукой к боку. Закутанная в одеяла, с выглядывающими из тёплого кокона длинными ногами, девочка казалась крупнее и оттого старше. Она проснулась на мгновение, заморгала и завозилась, вцепившись пухлой ручкой в шаперон няньки, но быстро затихла, успокоенная покачиванием судна и убаюканная размеренными шагами няньки.
Моё дитя, — думала Паветта, чувствуя, как разум охватывает странное предчувствие. — Моё дитя… ты никогда не была моей.
Они поднялись по лестнице для прислуги на нос корабля, вышли из тьмы узких коридоров и увидели чуть в стороне поджидавший по приказу Паветты ялик. Густой туман позволил судёнышку вплотную подобраться к кораблю и остаться незамеченным, хотя Паветте звук вёсел показался оглушительным. Но туман разносит звуки на многие вёрсты, и матросы на палубе решат, что какой-то рыбак проверяет сети.
Няня придерживала ладошкой ребёнка под плечи и неотрывно смотрела на ялик, но когда тот приблизился, ни о чём не спросила. Кто-то из сидевших в маленьком судёнышке людей ярла швырнул вверх верёвочную лестницу. Паветта поймала её и попыталась закрепить за леер. Она в жизни не вязала морских узлов, но лестнице и нужно было провисеть всего-то несколько мгновений. Лишь бы няньке успеть спуститься в готовые поддержать руки, лишь бы Паветте успеть отдать ей ребёнка.
Паветта жестом указала на лестницу, и нянька, тяжело сглотнув, кивнула. Ей было, наверное, не больше семнадцати вёсен, едва ли на год больше, чем было Паветте при родах. Ветерок сбил её шаперон на затылок, и на лоб упали пряди тёмных волос.
Туман начинал рассеиваться. Паветта вознесла богам короткую молитву, чтобы няньку пощадили, если ялик увидят с корабля.
Нянька осторожно передала ей ребёнка и схватилась за верёвочную лестницу. Паветту поразило, что её девочка была такой лёгкой, такой маленькой — при всей своей непомерной, невероятной, огромной значимости. На одно-единственное отчаянное мгновение ей показалось невозможным разжать руки и отпустить Цириллу навстречу её судьбе. Паветта сморгнула внезапные слезы.
Невозможно — когда ты знаешь, какая тьма её ждёт. Невозможно — когда ты знаешь…
Моё дитя, моё дитя, — в порыве чувств думала Паветта, укачивая девочку на руках и стискивая её в объятиях. Она прижималась губами к пепельным волосам и тихонько напевала мелодию колыбельной. Дрожащая нота оборвалась: с ялика протянулись руки, и Паветта низко наклонилась над леером, чтобы отдать ребёнка.
Вёсла погрузились в воду, взлетели, и ялик отчалил.
Паветта смотрела ему вслед, а когда судёнышко растворилось в тумане, ещё долго стояла, вслушиваясь в плеск волн. Скоро она вернётся в королевские покои, ляжет на детской кровати, почувствует, как загудит, зашумит море за бортом, как поднимутся и побегут, расходясь, волны, когда корабль выйдет из гавани.
Позже, когда разразится жестокий шторм и муж разбудит её, она скажет ему в лицо: «Этот ребёнок никогда не был твоим. И никогда твоим не будет».
На мгновение Паветта ощутила вкус соли — вкус волны, которая её убьет. Тихо вздохнуло море. По гальке прошуршал причаливший ялик.
Паветта вытерла со щёк слёзы, нырнула в тесноту коридоров, прошла по темноте и свернулась калачиком, чтобы уместиться на узкой детской койке.
Она сама ещё была совсем ребёнком.
Паветта спала.