Chapter Text
– Сереж, – ласковый голос тихонько раздается сквозь сон. Опять будят спозаранку. Сладкая дремота, противясь, не желает отпускать из своих объятий, и Сережа тихонько мычит. Его слуха касается милый смех, а следом горячая ладонь – его плеча. – Ну же, вставай.
Сережа лениво разлепляет глаза – и замирает в тот же миг. Пред взором, помутненным ото сна, не глаза, не лик чужой, а белоснежные лепестки ромашек. Целый букет.
– Доброе утро, – молвят еще слаще, и Сережа поднимает взгляд. Олег нависает над ним, да смотрит так тепло и ласково, как глядят обычно на ленящихся щенят, мерно покачивающих пушистыми хвостами. Сережа, сонно моргая, садится на нарах, беря в руки букет.
– Спасибо, – изумленно вздыхает он, и Олег, словно добить его хочет, садится бок о бок и клюет в губы. Так быстро и робко, будто Сережа его прогонит.
Но Сережа не посмеет. Отнюдь! Он сам подается вперед, обнимая Олега, что есть мочи.
Олег сводит его с ума. Окутывает лаской, заботой, добром. И Сережа чувствует себя как… как нечто драгоценное. Хрупкое, любимое. Отродясь такого не было, а тут столько, что Сережу рвет между желаньем спрятаться и желаньем зарыться в это чувство, как в пуховое одеяло, и не вылезать из него никогда.
– Как тебе спалось? Набрался сил за ночь? – улыбается Олег и глядит как-то хитро. Сережа сразу подмечает его настроенье игривое и вопрошает, чего тот хочет. –Пойдем в лес. Там поляна есть цветочная, краса неписанная, только далёко она. Коль выйдем сейчас, только к вечеру вернемся.
Ох. Сережа и сам расплывается в улыбке. Олег его точно разнежит. Точно разбалует! Но Сережа и не против. Он радостно поддается чужой прыти. Идет, куда ведут, не вредничает, не злословит, присмиряя, как говорил батюшка, свой бесовской язык. А после начисто отдается чувствам, коль, лежа средь цветов, налившихся фиалковым цветом, целует Олега. Вокруг красиво, душисто, трава путается в рыжих волосах, а Олег взгляд от него оторвать не может. И любуется, и ласковым словом нежит, притираясь носом об красны щеки. Вособь ему Сережины конопушки любятся.
В волчье поселенье они возвращаются к закату.
Вокруг тишь.
У стойла лишь Злата, одиноко перебирая копытами, жует сено. Странно. Дитяткам отчего-то полюбилось здесь шастать: как ни подойдешь, непременно кого встретишь. Точно караулят его, чтоб верхом покататься. А нынче никого.
– Сереж, – Олег говорит тише. Он приобнимает Сережу за плечо, и тот, приваливаясь к нему, ждет поцелуя в щеку. Но Олег застывает, глядя куда-то вдаль. – Не отходи от меня, лады?
Сережа недоуменно хмурится. Олег боле не молвит ни слова. Лишь переплетает их пальцы, да идет вперед. Недоброе предчувствие повисает в воздухе. Сережа видит это в чужих очах, в том, как дергается уголок губ, да твердеют Олеговы плечи. Будто что-то случится вот-вот. Непременно.
Сережа, словно стоя под грузными тучами, ждет раската молнии. Но оглушает его не гром – а чужой голос, окликающий грозно и резко.
– Вот ты где! – и также резко вцепляются пальцы. Сережа от испуга дергается. Он оборачивается, а пред ним стоит… Имени не припомнить. Та златовласая, коя Тому от него забирала. Стоит бледна как смерть, сгибается, упираясь рукой в бок, но до боли стискивает его предплечье. – Признавайся! Что тебя князь подговорил сделать? Вытравить нас решили, а?!
Сережа распахивает глаза от изумленья. И не сразу замечает, что больно ему не от хватки не по-девичьи сильной, а от вылезающих когтей, острием упирающимися в нежную кожу.
– Ты ополоумела?! – рычит Олег. Он делает шаг вперед, закрывая Сережу собой, и того наконец отпускают. – Диана! Что стряслось?
– Ты у него вопрошай! У суженного своего ненаглядного! – голос срывается на крик, но слабый. Диана сгибается сильнее, словно стоять ей нестерпимо тяжко. На лбу ее испарина, по вискам катится пот. У Сережи от страха сердце гулко подскакивает в груди.
Диана сцепляет зубы сильнее. Дышит прерывисто, тяжко. Она кидает злобный взгляд на Олега и молвит что-то на неизвестном Сереже языке. Не на том, кой встречал Сережу в первую ночь. Олег говорил, что многие в их стае из разных мест пришедшие, от того Сережа мало понимает их. Олег слушает Диану, а вид его с каждым мигом становится все смурнее. Брови сходятся на переносице, а в глазах разгорается страх пополам с неверием. Сережа глядит лишь на него и сильнее сжимает руку на чужом плече.
– Сереж, иди в избу, – севшим голосом просит Олег. Сережа вскидывает взгляд. Хочет воспротивиться! Негоже при нем говорить что-то, а после – прогонять. Но Олег просит еще раз. – Иди, родной. Иди, пожалуйста.
Сережа, закусив язык, решает послушаться. И вовсе не от того, что Диана пугает его! Он идет в избу, да никак не может найти себе места. Он мечется из угла в угол. На небе уж тускнеют краски, разливая темень ночную, а Олега все нет. Волненье травит душу. Оно на вкус как содранная кожица с уст, как кровь из прокушенной щеки, кою он все теребит зубами.
Олег приходит заполночь. Он потерян, натянут как крученные жилы на гуслях. Словно вот-вот порвется, больно ударив по пальцам. Сережа подбегает к нему, взволнованно заглядывая в глаза.
– Что случилось? Олег, прошу, скажи мне, – требует Сережа. Ненавистно ему жить в неведенье! Вособь, коль происходит что-то страшное.
– Тома захворала сильно. Родители ее, Диана, Леля, еще пара волков. Все как один полегли внезапно, – голос Олега тяжелый, словно каждое слово дается ему через сильную боль. – Потравились все.
Сережа недоуменно хмурится. Отравились? И все? И с чего тогда шум такой? На деревнях что ни день, так хворь. Отлежатся – и дальше на поле. Сережа и сам не раз сваливался с горячкой да болящим животом.
И смятение Сережино так ярко горит на лице его, что Олег вздыхает:
– Волков лишь яды берут.
Ох. Сережа замирает, распахнув глаза. В голове мелькает гадкая мысль.
– Это не я! – выкрикивает он. С чего Диана взяла это?! Вздор! – Я ничего не делал. Да и как бы?! Я…
– Тише, Сереж, тише, – Олег притягивает его за плечи. Обнимает, успокаивающе гладя по спине. – Я знаю. Диана просто вспылила.
Олег верит ему. Сережа выдыхает. С души словно камень валится, и он обнимает Олега в ответ. И только сейчас чует, как тверды его плечи, как прерывисты вздохи. Олег судорожно цепляется пальцами за чужую рубаху. И Сережа, тяжело сглотнув, сжимает его сильнее.
– Все будет хорошо, – шепчет он, целуя куда-то в плечо. Олег в ответ молчит.
***
Над волчьей деревней словно нависает грозовая туча.
Захворавших все больше, и никто не идет на поправку. Олег просит не выходить лишний раз из избы. Сережа понимает, отчего к нему такое недоверье, да от пониманья легче не становится. Обидно.
– Я схожу к Марго, – в один день просит Сережа. Нет сил уж маяться в избе. А у той забот не убавить: Олег говорит, что Марго толком не спит, то варит что-то, то отпаивает всех снадобьями и лечебными травами.
Даже нонче Сережа приходит к ней, а та крутится юлой по избе. Что-то толчет, что-то мешает, и по горнице расплывается душистый запах трав. Тот оседает в носу и горчит на языке, заставляя поморщиться.
На лавке лежит Тома.
– Здравствуй, милая, – тихо вздыхает Сережа. Он подходит к маленькой, а та лежит, зажмурившись. Дышит тяжко, болезненно, да голову поднять не может. А на бледном лице особенно ярко проступает синева под глазами. Сережа подходит к ней и, садясь на корточки, мягко касается волос. – Как ты?
Тома открывает глазки – и Сережа невольно дергается. Ужас когтями сцепляет его изнутри. Белки ее глаз налились серо-синим цветом.
– Плохо, – хнычет она. Сережа может лишь кивнуть, сжимая ее слабую, маленькую ручку. Он кидает взгляд на Марго – и тот горит от ужаса и непониманья. Сергей отродясь не видал такого. Марго лишь вздыхает. Она и сама выглядит не здоровее, но уперто держится на ногах, мешая что-то в канопке.
– Это от серебра. В первые дни нам невдомек было, какую хворь наслали, и на яды думали. Теперь уж понятно стало, – объясняет она уставшим голосом. – Я до сих пор ума не приложу, как такое возможно.
Марго подходит к лавке, помогая Томе сесть. Видно, что и такая мелочь ей невмоготу. Потому Сережа притягивает дитятко за плечи, садясь рядом, и позволяет откинуться на себя.
– Давай, родная, выпей, – просит Марго, поднося к Томе канопку. Та жалостливо скулит, отворачиваясь. – Томочка, знаю, что плохо. Знаю, что тошнит. Но ты и так ничего не ешь.
Тома хнычет громче. Она куксится, глазки наполняются слезами, и Сережа ждет, что и те скатятся по щекам серыми ручейками. Но нет, слезы как слезы, прозрачны как вода. Тома прячет лицо, утыкаясь лицом в его рубаху, и дрожит от всхлипов. Сердце сжимается от боли.
– Тома, пожалуйста, – просит он, гладя ее по волосам. А сам старается глядеть, куда угодно, лишь бы не Марго. Лишь бы не на ее отчаянный и уставший вид. – Ты же хотела верхом кататься? Как же ты будешь лошадь седлать без сил? Даже узду не поднимешь.
– Да! – подхватывает Марго, – водицы выпьешь, боль уйдет. А как сил наберешься, Сережа тебя управлять конем научит, – Тома замирает. Лицо ее уже мокрое от слез, но уговоры, кажись, действуют. Марго дает ей время отдышаться. – Сереж, будь другом, сходи за водой.
– Тому провожу и схожу.
– Не нужно к реке идти, сходи к ручью перед опушкой, здесь быстрее.
Только умаешься, поколе полное ведро наберется, думает Сережа. К ручью этому только дитятки ходят, боясь горного теченья, да те, кто у края леса живут иль ленятся к горной реке сходить. Ручей мелкий, тихий, начинается далёко за княжеством, отчего в этих землях сильно мельчает.
Сережа замирает. В голове мелькает мысль – бегло, столь неуловимо, что не ухватиться за нее, но и не отпустить предчувствие давящее.
Ручей течет через княжество. Сережа глядит на канопку в руках Марго. Захворавшие ничего не едят, не пьют кроме отваров, а болеют все сильнее. Травятся серебром, коего в стае нет и быть не может.
Марго подносит канопку к Томкиным устам, и Сережа вырывает ее из белых рук. Отвар, расплескиваясь, льется на рукав рубахи. В голове бьются беспокойные мысли. Княжество. Вода. Точно! Сережа вскакивает на ноги под недоуменные взгляды. Что же он припомнить не может? Что же в голове крутится? Он хлопает себя по лбу, да бестолку.
– Ты чего? Сдурел совсем? – зло спрашивает Марго. Но Сережа машет на нее рукой.
Вода. Княжество. Серебро.
Сережа пораженно охает. Что-то обрывается внутри, и он бешеными глазами глядит на Марго.
– Выливай всю воду, – голос подводит. Звучит отчего-то сипло. Марго глядит недоуменно, и Сережа вскрикивает на нее. – Это вода отравлена, Марго! Вели, чтоб никто к ручью не ходил!
Марго вмиг бледнеет. Уста ее раскрываются в немом вопросе, но, вскинув взгляд на Тому, она шепчет:
– Давай к родным отведу. Идем, милая, а отвар я позже принесу, – Марго тянется к Томе и, покачнувшись от тяжести, берет ее на руки. Удивительно, как с ног не валится. Она подхватывает Томку по бедра, поколе та обнимает ее, и наказывает Сереже: – А ты здесь жди.
Сережа ждет. Ждет и клянет себя, на чем свет стоит. Кой же остолбень! Как же он сразу не вспомнил о словах, вскользь брошенных Юлиным батюшкой?! Хотя слава Господу Богу, что он, изморенный голодом и усталостью после поруба, сумел запомнить хоть что-то.
Марго возвращается в избу с Ирой и Олегом. Оба глядят на него с непониманьем, а Сережа чует, как в груди все сжимает от мерзкого, неприятного чувства.
– Это княжеские россказни, – тихо признается он. – Бояре при мне говорили о серебре зачарованном, но я запамятовал о нем.
Олег молчит, поджимая губы. А Ира все беспокойнее переглядывается с Марго.
– Как они могут воду серебром травить? – вопрошает Олег. Сережа сильнее теребит зубами прокушенную губу. – Это невозможно ведь.
– Не знаю, я вскользь услыхал про то, как бояре это обсуждали. Князь их тут же осек – при чужих таких бесед не ведут.
Ира усмехается. Голос ее пропитан злобой – тихой, но поднимающийся глубоко из груди.
– Только чаровник, живший с волками, сумеет такое сотворить, – Ира замолкает на миг. Взгляд ее острый сужается, а ухмылка не спадает с губ. – Сережа прав был. Князь – не дурак, не просто так нарушил вековой мир. Он с самого начала уповал, что мы не стерпим оскорбленья – загрызем Сережу и нападем на княжество. У них есть чаровник, способный потравить волков. А значит, есть и другая управа на нас.
У Сережи сжимается сердце. Всякий раз думать, что его бросили как овцу на растерзанье, нестерпимо гадко. Что лишь благодаря волчьему радушию он все еще жив.
– Нужно созвать старейшин, – подает голос Олег. Его рука, непривычно холодная, сжимает Сергеево запястье. – Идем с нами.
Сережа плетется вслед за ними, чуя, как будоражится нутро, подступая тошнотой к горлу. Но не сравнится его беспокойство с Олеговым: очи его пылают злостью, а руки трясутся от волненья. Волнения столь не привычного для взгляда Сергеева, что он теряется, в силах лишь гладить грубые пальцы. И Олег цепляется за него в ответ.
Гридница у волков стоит посередь поселения. С виду скромная хатка, а внутри простор – столы длинные да столбы резные. Пятеро старейшин – те, кого Сергей еще на пире подметил, собираются быстро, – и Ира начинает рассказ. Молвь ее мешает слова, Сережей неслыханные, опасенья их и тревоги. И с каждым ее словом лица вокруг становятся все смурнее и суровее.
– Раз бойни жаждут, получат, – говорит один из мужичков, крупный, лохматый, в почетных годах, и голос его, низкий как раскат грома, пронзает всю гридницу. Сережа прижимается к Олегу теснее.
– Тимур, остынь, – вступается Федор и глядит прямо Сергею в глаза. – Ты ручаешься за свои слова? Княжество вправду нас заморить вздумало?
Все взгляды устремлены на него – и в горле нестерпимо сохнет.
– Понимаю, ко мне доверья мало. Но Богом клянусь: я говорю вам правду. Князь только и грезит, как волков со свету сжить, – шепчет он. И гридница взрывается от голосов. По правую руку от Федора стоит его сын Матвей, тот поддакивает батюшке, а Ира бранится поочередно со всеми. Марго открывает уста, кой раз набирая поболе воздуха, но так и выдыхает его, не успевая вклиниться в чужую речь. Олег безмолвен. Он сидит, замерев, и лишь его большой палец, рисующий круги по Сергеевой ладони, не дает забыть о нем.
– Башка юл юк, – грозно произносит тот же муж, Тимуром названный.
– Нет! – восклицает Ира. – Нельзя нам стаей на княжество идти. Волки молодые, Олег, хоть ты припомни, как молодняк заигрывается. Скольких ты борол, в чувства приводя? Коль они столько крови вкусят, не остановятся. Все княжество выгрызут, а разум не вернут.
У Сережи все леденеет внутри. И Олег кивает.
– А чего ты желаешь? – вопрошает не знатный муж, что удивляет Сергея, а жена. Ее черные волосы заплетены в тугую косу, а орлиный взгляд пронзает Иру.
Но та держится, твердо молвя:
– Наведем мор в отместку.
– Мин баш тартам.
– Тимур, ныссабыр у, – отсекает та, перекидывая косу за спину. – И кто же в силах навести мор на целое княжество? Неужто Марго наша?
Молвь ее столь пренебрежительна, что Марго зыркает с обидой, да поджимает свои бледные уста.
– Бойни страшитесь, а что остается? – вопрошает самый старый из мужей – седовласый, с темными глазами. – Может, и вовсе жаждете уйти? Странствовать по свету, гоняемые всеми? Вы с щенячества заласканные, да в тепле выращенные, вам и невдомек, каково жить неприкаянными.
– А вы дочерей и сыновей потерять не страшитесь! – вскрикивает Ира. – Мы не знаем, кто людей ворожбе против волков выучил. Вырежем одно княжество, найдется второе и третье.
Олег громко вздыхает и хлопает по столу так, что даже Сережа вздрагивает.
– Уймись, Ир, – вставая на ноги, просит Олег, но голос его тверд и громок. – А вы не смейте нас слабостью попрекать: не мы вырастили щенков, у коих от одного запаха крови пелена пред глазами. Пойдут на княжество, перегрызут людей, а после – друг друга.
– Олег, – выдыхает Федор, но тот, вмиг вспыхнувший злобой, не дает себя перебить.
– Иль скажете, что я не прав? Моего отца не люди загрызли, а такой же молодняк, коих вы растите год за годом, – выплевывает он. И у Сережи все сжимается внутри. Он вскидывает на Олега изумленный взгляд: тот стоит, словно каменный, и только раздувающиеся ноздри изъявляют его гнев. – Ни бойня, ни ворожба делу не помогут.
– И что тогда? – спокойнее всех вопрошает Федор. Но Олег молчит.
– Нужно князя убить, – шепчет Сергей. Олег резко оборачивается – и следом за ним остальные. Сережа тяжко сглатывает, едва вороча тяжелым языком. – Князь скрытен и молод, мало кому из бояр верит. Наверняка, лишь он имя чаровника знает. Будь у князя тот, кто ему такую силу дарует, он бы прятал того под семью замками. А бояре и люд волков боятся, лишь единицы готовы против выступить. Коль князь умрет, княжество не осмелится на волков ринуться.
А ведь иначе никак. Бойня приведет лишь разруху, а Сережа не хочет жить средь обезумевших волков. На ворожбу у Марго вряд ли сил хватит, да и та разозлит княжество лишь сильнее. Да и, как бы сильно он ни желал страданий всем боярам и их прихвостням, Сереже не радостно представлять, как его колыбель утопает в крови.
Однако князь и не такого заслуживает. Гордей, этот мерзкий слизень, должен захлебываться собственной кровью, поколе жизнь медленно, но верно утекает из его грязного тела.
– Его смерть должна быть жестокой и неожиданной. В назидание всем, – холодно продолжает он.
– Ладно звучит, Сереж, – выдыхает Федор. – Да как к вашему князю подобраться?
Сергей поджимает губы. Князь ведь в одиночку в свет не выходит. Иль бояре, иль дружинники по обе руки сопровождают его.
Но с Сергеем он бывал наедине. И не раз.
Сердце пропускает удар. Шальная мысль ударяет в голову, заставляя его вскинуть взволнованный взгляд. Кажись, Олег вмиг подмечает, что настрой его не к добру: он сжимает Сергееву руку сильнее. Но Сережа все равно раскрывает уста – и слова невесомо скатываются с них:
– Я мог бы…
– Нет! – тут же одергивает его Олег. – Не смей.
– Я вернусь в княжество, – повторяет Сережа. Олег глядит на него с ужасом в глазах. – Я смогу убить его.
– Нет. Нет, – взволнованно повторяет Олег. Его кадык беспокойно дергается, а плечи напряжены как камни, – я не позволю, – и он дергает Сережу, заставляя тот встать. – Мы уходим. Сами решайте, как князя прикончить, но о нас и думать позабудьте.
Олег тянет его из гридницы с такой силой, что не воспротивиться. Сережа глядит на него с недоуменьем и почти обидой. Силится рот раскрыть, вопрошая, что это было, но Олег обрывает его. И, только дойдя до избы, он сажает Сережу на нары, а сам, плохо скрывая дрожь в руках, разминает их, глядя с таким же испуганным видом.
– Ты сдурел? – шепчет Олег. Сережа, нахохлившись, поджимает губы.
– Это ты сдурел! Я ни слова вымолвить не успел!
– А что ты желал? Чтоб я глядел, как ты на погибель идешь? – а нонче его голос становится все громче да грубее.
– Ну, коль у тебя есть другие думы, как с князем справиться, так поведай мне! – но Олег молчит. Нет у него ответа, как и не найдется ни у кого в стае. – Ты ведь сам против бойни.
– Но я и тебя терять не хочу! – вскрикивает Олег. Он опускается на колени перед нарами, обнимает одной рукой Сережу за бок, а второй к лицу тянется, глядя на него жалобно и боязно. – Ты мне так дорог стал, Сереж. Как родной. Прошу, не дури. Коль поедешь в княжество, как живым вернешься?
Сережа едва раскрывает уста, но тут же поджимает их. Не подумал об этом. Ослепленный жаждой наконец отомстить князю, да не чьими-то, а собственными руками, он позабыл о здравом смысле. А ведь Олег прав. Сережа сможет вернуться в княжество, сможет ублажить князя речами, остаться с ним наедине. Но войдя в княжеские хоромы, живым и невредимым из тех уж не выбраться.
Был бы побег так прост, Сережа не сидел бы нонче перед Олегом. Не было бы его в волчьем поселении вовсе.
– Прости, – вздыхает он. Сережа кладет руку на Олегов подбородок и тянет того вверх, безмолвно прося приподняться. – Я лишь хотел помочь.
– Я знаю, – молвит Олег. – Знаю, родной.
Он гладит Сережу по волосам, целует в лоб и садится на нары, дабы утянуть в свои объятия. Сережа поддается ему, утыкаясь носом в крепкую грудь да слушая мерное дыхание.
В горле нестерпимо сохнет. Но Сережа чует нужду сказать тому самое главное, что бредит душу.
– Я соболезную о твоем батюшке, – слова его тихие, но тяжелые, оседают горечью на языке. Сережа с болью глотает ее.
– Давно это было, – вздыхает Олег. Голос его спокоен, но руки крепче прижимают к себе.
– Расскажешь? – кратко просит Сережа. И Олег кивает.
Он раскрывает рот – и слова льются из него то тепло, то горестно. То с любовью, то с болью. А Сережа дышит едва-едва, внемля каждому вздоху, каждому препинанию его.
– Матушку я отродясь не знал. А батюшка мой свободолюбивым был, не жаждал на месте сидеть: от стаи к стае странствовал, в коих местах он только не был. А в родную стаю вернулся с щенком в зубах – со мной, – да осел. Знаешь, со временем я все боле забываю его. Но помню, что часто он сетовал на наших. Что волки все боле начали на людей походить: и быт их принимать, и речь. Ты ж видал, как с Кирей все носятся? Мол, четыре ему, а тот все не обратился. Дурость это. Я на ноги в пять встал, а батюшка всегда твердил: коль время придет, щенок обернется, коль не обернется, то и не надобно ему этого.
Сережа хмурится. Ему все еще дико слышать, что кто-то предпочтет всю жизнь скитаться в звериной шкуре вместо людской.
– От того с молодняком одни беды. Вначале тех силой ставят на ноги. Одной охотой ведь сыт не будешь, а руками поболе работ сделаешь. А после те с волчьим нутром никак не управятся. Ты ведь слыхал, как все здесь говорят: есть "я", а есть "Волк". Я, бывает, повторяю за ним, да не разделяю. Нет никакого другого "Волка" во мне, есть лишь я, – Олег невесело усмехается, замолкает на миг, а после продолжает уже злее: – Хотя охотой это позорно называть. Стаей загоняем зверей – здесь нет ни ума, ни чуйки, ни проворности. Волки ленятся, чуя, что стая рядом. А меня батюшка научал иначе: каждый сам за себя. Коль ты свою шкуру уберечь не можешь, как же другого защитишь?
– Это верно, – поддакивает Сережа. И Олег нежно, но чуть грустно улыбается ему, целуя в макушку.
– А в одну зиму к нам пришел волк. Не припомню уж, что стало со стаей его, но мы приняли его, как принимаем всех в тепле нуждающихся. Он весел был, шутлив, а, обернувшись, становился дик. Силен, а от того грозен. Кой раз его отпаивали, усмиряли всей стаей, а в одну Луну – не смогли.
Олег замолкает. Сережа чует, как тот деревенеет всем телом, и поднимает голову. Тот глядит куда-то поверх, уста его сжаты до белизны, а в черных зеницах плещется боль нестерпимая. У Сережи самого от нее сердце схватывает.
– Родной, – тихо молвит Сережа. Обращенье, вскользь брошенное Олегом, нынче сластит его язык, кажется единственно верным. Сережа поднимается на локтях, глядя на Олега с жалостью. Он сам не знал ни отцовской любви, ни ласки, но за Олега становится больно как за себя. И Сережа силится его приласкать: гладит черные волосы да губами прижимается к щеке. Олег судорожно выдыхает, словно скидывая минутное оцепенение, и сжимает Сережу в своих объятиях.
– Прошло столько лет, и я ведь не один был, всей стаей растили, заботились, но в груди все равно была пустота. Словно сердце вырвали. И только с тобой я, наконец, полной грудью вдохнул. Твой взгляд, твой нрав непокорный все будоражит во мне, – признается Олег. И звучит это столь искренне и нежно, что у Сережи перехватывает дыхание.
Грудь пережимает от тепла. От чувства ранее неизведанного, но желанного. И Сережа нежно молвит:
– Я люблю тебя.
Олег не вскидывает брови, не охает, не глядит с удивлением. Он нежно, чуть грустно улыбается, проводя пальцами по Сережиной щеке, и отвечает с такой любовью, кою Сережа в жизни не слыхал.
– Я тебя тоже.
И прижимается в поцелуе к чужим устам. Они еще долго лежат, ища в чужих объятиях то ли утешенье, то ли спокойствия. Получается едва ли. Вместе с теплом, клубящимся у сердца, там же копошится беспокойство неугомонное.
Сережа тихонько шепчет:
– От твоих рассказов я еще больше бойни страшусь.
– Не тревожься, – Олег целует его в висок. – Все будет хорошо. Сыщем мы управу на князя.
Олег клянется так искренне, но еще сам не ведает, что ни дня, ни трех им на это не хватит.
Вскоре все убеждаются в Сергеевой правоте, коль, перестав ходить к ручью, захворавших боле не становится. Но и меньше тоже. Марго отпаивает их, днями и ночами стоя у котелка. Стыдно ей, что сама, того не ведая, продолжала всех травить водой зачарованной. Сергей и теть Лена силятся то ли помочь ей, то ли приглядеть, дабы та не свалилась где-то с ног от усталости.
– Отдохни, милая, – просит теть Лена, беря ступу из ее дрожащих рук. Волосы ее завязаны платком, а у Сережи по шее, под рубахой, даже по ногам пот катится рекой. В хате нестерпимо душно, – сходи к реке, умойся, поспи, – Марго открывает рот, чтобы возразить, но теть Ленин голос становится по-матерински строже: – Давай. Я ли не управлюсь с травами? Сама их подготовлю, сама перелью. А ты иди. Сережа проводит тебя.
Сережа согласно кивает. Иначе он тут задохнется. Как только Марго целые дни проводит в такой духоте? Иль у костра, иль у печи.
Марго, вздохнув, дает увести себя. Они бредут к реке, у коей та наконец омывает руки, ноги, а после, чуть надумав, окунает голову, тут же взбудоражено вздрогнув. Вода течет по ее волосам, окропляя рубаху, а взгляд, пускай уже не такой сонный, все еще пусто глядит перед собой.
– Есть вести, что старейшины надумали? – вопрошает Сережа, садясь подле нее. Он опускает ноги в воду, и та покалывает его своим холодом, словно иглами.
– Все в смятении. Спорят, бранятся, – вздыхает она. – Никто не ждал, что люд осмелится против нас пойти.
– Будет бойня? – голос его опускается ниже. И Марго поджимает уста.
– Возможно. Но это принесет разруху. Вообразить страшно, что будет со стаей потом.
Сережа тяжело сглатывает. Ему также боязно.
– Коль княжество выгрызут, остальные обороняться будут. А кто-то, может, и следом нападет, учуяв, что волки ослабли, – молвит он, а Марго, тяжко вздохнув, кивает ему в ответ.
Еще долго никто из них не смелится рта раскрыть, поколе у ног журчит река, а поодаль, чирикая да звеня, милуются птицы. Марго внимательно глядит на них, и морщинка, залегшая меж ее нахмуренных бровей, становится глубже. Безрадостные думы роются в белокурой головушке.
Марго судорожно облизывает пересохшие губы да молвит совсем тихо:
– Я знаю, как из княжества выбраться, – Сережа непонимающе хмурится, и та оборачивается, насквозь пронзая его своими ледяно-голубыми глазами: – Из тирлича можно отвар сварить. Один глоток – и в миг обратишься птицей.
Марго глядит на него то ли с надеждой, то ли с мольбой. И Сережа растеряно кивает.