Work Text:
Тонкая светлая линия шрама на белоснежной коже, — незнакомая, ломаная — зацепила взгляд, уводя все дальше.
Се Лянь долго смотрел на странный рисунок, не в силах отвести глаза — и, когда чашка выпала из руки, поймал ее, отставил в сторону, не глядя. Тихий треск фарфора полностью утонул в раскатах близкого грома — на гору Тайцаншань поднималась весенняя гроза, неудержимая и живая.
Они сидели на пороге дома, наблюдая за сияющими лентами молний в темных облаках, но все — маленький столик с чаем, вынесенный к дверям, гремящая в потоке ветра весенняя листва — все это исчезло.
Остался только тонкий шрам на левой руке Хуа Чена, бегущий от основания мизинца по тыльной стороне ладони, к запястью, за край красного рукава. Слишком заметный, слишком яркий — и слишком старый.
— Откуда этот след? — Се Лянь взял руку Хуа Чена, осторожно развернул ее к разлитому вокруг серебряному свету. — Не видел его раньше.
— Если хочешь, я уберу. — Он легко стер с пальцев Се Ляня светлую фарфоровую пыль. — И это тоже.
— Нет, я не прошу ничего убирать. — Се Лянь сел ближе, поймал его взгляд. — Истинный облик?
Хуа Чен легко освободил ладонь, но только затем, чтобы поднять рукав, открывая убегающую выше неровную, призрачной белой тушью прорисованную на тонкой коже, линию.
— Истинный облик, — тихо повторил он, снова протянул руку Се Ляню, позволяя рассмотреть каждый штрих. — Ему, чтобы стать настоящим, не хватает следов, которые я получил при жизни, и настало время открыть их. Одно твое слово — и я скрою шрамы.
Близкая буря только подчеркивала, как дорого дается это ожидающее ответа спокойствие.
— Я не хочу, чтобы ты их скрывал. — Се Лянь прижал к лицу ладонь Хуа Чена, украшенную старой бледной меткой, изящной и невесомой. — Расскажешь, как это случилось?
Грозовой ветер промчался рядом, подхватил тяжелые темные пряди, и вплетенная в косу бусина сверкнула тревожным красным огнем. Полог волос на несколько мгновений окутал их обоих, скрыл взгляд Хуа Чена, скрыл едва заметную улыбку — и снова все успокоилось.
Правая сторона его лица, обращенная к комнате, пряталась в тени, левая — ослепительно бледная в переливах молний — светилась красотой, от которой Се Лянь не мог отвести глаз.
— Лет в четырнадцать я попал в бой, — Хуа Чен заговорил снова, мягко улыбаясь, словно порыв бури унес с собой последние сомнения. — Удар противника получился слабым, скользящим, меч едва дотянулся до меня, но я все равно попытался его поймать. — Он поднял правую руку, и лицо Се Ляня оказалось заключено в нежном прикосновении ладоней. — Один из первых настоящих шрамов — по крайней мере, из тех, о которых я помню.
— Один из многих? — Се Лянь прочитал ответ по движению губ. — Ты всегда был очень смелым, Сань Лан.
— После этого я, если случалось останавливать удар, прикрывался только правой рукой. — Он смотрел в глаза, не отрываясь, и сияющий взгляд казался ярче сумасшедшей грозы вокруг. — Потому что на левой я оставил твое имя.
— Тебе не напугать меня шрамами. — Се Лянь перехватил его запястья, мягко коснулся губами ладоней. — Даже если их намного больше — твою красоту не отнять. У тебя ничего не отнять.
Полутьма ночи и полумрак комнаты сливались с потоком волос чернее воронова крыла, одежды пламенели тяжелым алым цветом, размытым мглой, но ясным снегом бледнели черты лица, прекраснее которого Се Лянь не встречал.
— Я знаю, А-Лянь, — Хуа Чен провел пальцами по его скулам, улыбнулся снова. — Я не сомневаюсь, когда ты смотришь на меня так, как смотришь сейчас.
Он потянулся вперед, Се Лянь закрыл глаза и повторил его движение.
Неважно, какие шрамы он сохранил — и в такие мгновения неважно особенно.
Если бы Се Лянь мог, он бы тоже, пусть и ненадолго, вернул бы часть полученных следов — знаками равенства, символами всех пройденных друг без друга веков, которые он тоже не стал бы скрывать — не от Хуа Чена.
Но его тело давно забыло все раны, от них не осталось и тени, не считая только редких осколков памяти, которые иногда приходили во сне — и очень быстро таяли, лишенные прежней силы.
Се Лянь проснулся с улыбкой, прижался щекой к спине Хуа Чена, не открывая глаз, чтобы еще несколько минут провести в утренней тишине.
Грозы шли каждую ночь, но рассветы становились все ярче и теплее, обещая раннее лето — предыдущее, проведенное в ожидании возвращения, запомнилось очень слабо.
Он приподнялся на локте, стараясь не разбудить Хуа Чена — и замер, очарованный не только спокойствием его лица в прозрачных лучах, но и новой линией на бледной коже.
Шрам тянулся от подбородка — к правой скуле, резко срывался вниз, по шее. Едва затянувшийся след с неровными краями казался очень свежим, болезненным — и снова взгляд отвести не получалось. Се Лянь протянул руку, но не коснулся сложного рисунка раны.
— Один из самых последних, даже зарасти как следует не успел. — Бесконечно длинные темные ресницы вздрогнули. — Все было в дыму, и отлетевший осколок чужого меча я даже не заметил, пока ворот рубашки не промок от крови.
Он легко поймал запястье Се Ляня и поднес к своему лицу, но оставил движение незавершенным, позволив пальцам замереть над самой кожей.
— Ни один из них не болит. — Хуа Чен посмотрел ему в глаза и снова улыбнулся. — Но все они настоящие.
— Надеюсь, Сань Лань поймет меня правильно. — Рваные бледно-розовые края шрам казались волнами на драгоценном мраморе. Почти ледяные — прохладнее, чем кожа рядом — яркие и несовершенные. — Но это очень красиво.
Хуа Чен снова опустил ресницы, едва заметно потянувшись за прикосновением — Се Лянь медленно вел пальцами по линии, которая так изящно огибала край челюсти, высокую скулу, спускалась по бледной шее. Ничто не могло испортить безупречную белизну — только подчеркнуть.
— Это не все. — Хуа Чен медленно сел на кровати, повернувшись спиной к Се Ляню, и ослабил ворот рубашки, открывая плечо. — Один из осколков там и остался, когда все закончилось.
Се Ляню не нужно было спрашивать, что закончилось — он выдохнул и снова потянулся к нему, уводя в сторону длинные волнистые пряди, в шелковом мраке которых тонули слабые блики утреннего света.
Шрам скользил выше по шее и обрывался где-то у затылка — его не получалось увидеть, только прочесть линию кончиками пальцев.
Се Лянь прижался щекой к тому месту, где болезненно неровный след обрывался, закрыл глаза и заговорил — едва ли слова звучали громче дыхания.
— Никто, кроме тебя, не смог бы такое пережить. — Он поднес к губам темный локон. — Никто бы не вынес настолько серьезной раны — но не ты, ты продолжил сражаться.
Мысль сбилась, снова зацепившись о плывущие в мраморе линии, безупречность резца, оставляющего след на камне, красоту, способную пережить века.
За висками мерными быстрыми ударами звучало собственное сердце, заставляя лицо гореть, дыхание — срываться на самой поверхности, но он все равно говорил, обнимая Хуа Чена за плечи, вплетая пальцы в его волосы, не отрывая взгляда от линии вдоль скулы.
Он мог очень долго говорить о самом важном, самом прекрасном и самом неповторимом — собирался говорить всю оставшуюся вечность.
У них было время — тысячи, десятки тысяч лет — чтобы каждое утро встречать вот так.
И на то, чтобы достраивать маленький дом у горы, тоже. В деревне Водяных Каштанов крестьяне восстанавливали его храм, убедив, что будут рады справиться сами — и Се Лянь не стал с ними спорить.
Ему сейчас хватало дел и здесь, особенно без незваных гостей, за последние месяцы вежливо забывших дорогу к Тайцаншань.
Се Лянь обошел дом, легко удерживая несколько плоских камней, которые только что отколол от склона горы — ступени крыльца стоило обновить — покинул тень деревьев и остановился, бесшумно опустив плиты на землю.
Хуа Чен рубил дрова, по обыкновению сняв рубашку, и полуденное солнце золотом разливалось по бледной коже широкой спины — но ярче этого света горели мелкие тонкие шрамы. Тот, что тянулся по шее до самых волос, никуда не делся, но появились — вернулись — новые.
Се Лянь подошел ближе, и Хуа Чен опустил Эмин, не оборачиваясь на звук шагов.
— Отряд попал в ловушку, но очень неудачную, плохо собранную на скорую руку. Горящие осколки долетели до нас, когда мы уже миновали самый опасный участок дороги. — Хуа Чен заговорил первым, с тихим звоном возвращая саблю в ножны. — Кому-то задело ноги, кому-то — лица, но я оказался ближе всех.
— Сейчас следы похожи на белые лепестки. — Прохладные, неровные, гладкие шрамы казались узором, а не зажившими ранами. — А здесь? — Се Лянь провел пальцами по самому широкому. — Он отличается от остальных.
Если маленькие отметины, не лишенные некоторого изящества, рассыпались по спине созвездием, лепестками, рисунком, то белесый порез даже сейчас вызывал тень страха. Он тянулся сквозь ребра справа, словно удар шел изнутри, раскалывая кости на пути, но в насмешку оставляя почти нетронутой кожу — очень ровный, очень сильный, очень глубокий.
— О нем я расскажу позже. — В голосе Хуа Чена прозвучала странная усталость. — А-Лянь, к этому даже мне нужно привыкнуть — я его тоже еще не видел.
— Расскажешь, когда придет время. — Он снова коснулся бледных прохладных порезов, мягко потянулся к волосам Хуа Чена, поправил прядь, выбившуюся из небрежного высокого хвоста. — Я нашел ягоды, пока гулял в лесу. Пойдем , отдохнем немного, скоро солнце опустится.
Он первым пошел к дому, но не успел уйти далеко — Хуа Чен догнал его, опередил на шаг, обхватил за плечи и притянул к себе — Се Лянь, в ответ обнимая еще сильнее, закрыл глаза. Щекой прижимаясь к мягкой ткани рубашки, нагретой солнцем, он улыбался, и ни один оставленный в прошлом шрам сейчас ничего не значил.
И никогда не мог значить — Се Лянь, находя новые следы, совершенно искренне говорил, насколько безупречна красота Хуа Чена, если даже скользящие по коже линии старых ран не способны отнять ее, исказить или затмить.
Каждый новый росчерк, казалось, оставлен только затем, чтобы сделать его облик прекраснее — в новом витке того безнадежного совершенства каждой черты, каждого движения, за которыми он наблюдал зачарованно, не в силах ни скрыть это, ни прекратить.
— Порезал палец в пять лет, когда играл с ножом. — Хуа Чен улыбался, поднимая бледную кисть к солнцу. — Подумал, что тебе может быть интересно.
— Кто доверил нож ребенку? — Се Лянь лениво ловил руку, чтобы прижать длинные пальцы к губам, но Хуа Чен в шутку уводил ее все дальше. — Но я, кажется, догадываюсь.
— Я нашел его на улице, и никто не мог остановить меня. Тогда мне казалось, что это настоящий меч. — В голосе звучала улыбка, в жестах читалась улыбка, в прикосновении губ к виску читалась улыбка. — Разве Ваше Высочество не ценит мою смелость и решительность?
Но случались и другие дни — такие, когда из минувшего тянулись горчащие пеплом тени. Се Лянь не считал, сколько прошло таких дней, но каждый из них остался в памяти — дополнил ее спустя столетия.
В такие дни сумрак в маленьком доме становился другим, время шло иначе. Это чувство, словно предсказание, появлялось само, заставляя бросить все дела — и заговорить.
Се Лянь прочитал короткую записку из храма, убрал ее к остальным посланиям — ничего, что требовало бы его вмешательства прямо сейчас, пока не поступало. Жалобы на вредных соседей, тоску по далеким друзьям и осторожные просьбы послать прекрасного жениха младшей дочери, увы, к его силам и талантам не относились.
Он погасил свечу на маленьком столике, и тени вокруг шевельнулись, как плотный шелк на ветру, медленно осели на пол и стены, стали ждать — всегда ждали.
— Извини, но сегодня ты обойдешься без каллиграфии. — Се Лянь подошел к кровати, осторожно забрал книгу из рук Хуа Чена и лег, опустив голову ему на колени. — Пока я разбирался с делами, день закончился.
— Я благодарен Вашему Высочеству за то, что он сам нашел подходящую причину. — Хуа Чен, тихо засмеявшись, наклонился вперед и обнял Се Ляня, длинные волосы безупречной завесой закрыли их обоих, превращая сумерки в беззвездную ночь. — Но должен сказать, что разгадал твой замысел: в следующий раз урок будет длиться в два раза дольше.
— Должен же я находить повод снова и снова касаться руки Сань Лана, — произнес Се Лянь, сдерживая улыбку — но в этот момент его ладонь, лежавшая на бедре Хуа Чена, замерла. Пальцы сами последовали по очертаниям очень старого и очень страшного рубца, пусть и скрытого сейчас тканью. — Сань Лан?
В ответ Хуа Чен только накрыл его пальцы своими, едва заметно вздрогнувшими.
— Перелом ноги, который ты получил в детстве, — продолжил Се Лянь, позволяя собственной дрожи звучать в голосе. — Сейчас я помню.
— Ты был рядом. — Хуа Чен коснулся его лица, нежно обводя пальцами линию скул, рисунок брови, словно получал еще одно доказательство — сейчас они оба здесь, навсегда и без сомнений. — Это важнее.
Се Лянь повернулся, пряча лицо у него на груди, прижал к ней ладонь — и под рубашкой поймал еще один след, еще одну линию прошлого.
— Ты тоже был рядом. — Он медленно покинул объятия и сел на кровати. — Даже если я не знал об этом.
Хуа Чен зажег несколько бабочек, и сейчас в темноте светились только серебряные крылья и красная нить на пальцах.
— Это самый последний, он не успел бы зажить. — Хуа Чен, помедлив, снял рубашку и отбросил в сторону. — Я не знаю, кто нанес удар, но сначала сверкнул белый, — мне даже показалось, что это ты появился на поле боя — потом все затянуло серым и красным, и ничего не осталось, кроме твоего имени.
Он не сказал, больно ли было — но Се Лянь и так видел мертвый мраморный след.
Шрам тянулся наискось, от изгиба шеи — к самому сердцу, глубокий и тяжелый, оставленный очень острым мечом, которому ни плоть, ни кость не считались преградой. Это его тень проступала сквозь кожу на спине, отзвук пролетевшей смерти, который так лениво остановил время Хуа Чена, но освободил его вечность.
— Так странно думать, что на самом деле дорога, которая вела нас друг к другу, всегда была прямой. — Се Лянь, насколько хватало ладони, накрыл шрам рукой, чтобы согреть ледяную кожу. — Но мы не знали об этом.
Хуа Чен мягко коснулся его скул — пламенеющих, по сравнению с прохладными пальцами — и поймал взгляд.
В серебряном, словно всполохи молний, свете бабочек Се Лянь видел только неповторимо прекрасное лицо, чью красоту подчеркивала тонкая паутина шрамов — подчеркивала, но не могла отнять.