Work Text:
Что-то изменилось.
Два месяца они… делают вот такое, и Райзо всё ещё в голове уложить не может, что теперь Санада – весь его; а прямо сейчас – когда Санада опускается на него медленно, косит диким взглядом через плечо и улыбается почти хищно – Райзо не до чего вообще.
И всё-таки.
По-разному бывало, и у Райзо по дурости крышу сносило так, что они даже до кровати не добирались – как есть два дорвавшихся друг до друга подростка; но он почти поклясться может, что не было – вот так. По-новому.
Так, как будто он горит заживо, так, будто стоит ему остановиться, оторваться от Санады – и он сгорит полностью. И он не останавливается: трогает, ласкает беспорядочно, без слов просит – ну, давай же, двигайся, ч-черт тебя, или дай – я сам.
"Я сам" с Санадой не срабатывает, конечно, никогда, покуда ему того хочется: и вот Райзо придавлен невозможностью пошевелиться, весом Санады у себя на бедрах, и всё, что ему разрешают – это только смотреть: как Санада приподнимается плавно – и опускается на его член вновь.
"Давай по-новому", сказал Санада тогда и улыбнулся так, что Райзо как-то сразу догадался – к чему это он. Только в постели он такой взгляд у Санады и видел: масляный, обещающий, такой, что у Райзо заранее начинались поджилки трястись. И вроде ко всему уже должен был привыкнуть, но такого – всё равно не ожидал.
Два месяца; два месяца Райзо разрешают всякое – такое, от чего наутро порой становится стыдно, бери, вот он я – весь твой полностью, а он до сих пор – ни поверить не может, ни как-то успокоиться. Вот и сейчас: отчетливо понимает, что на Санаду – плавное вверх, вверх, вверх и резкое - вниз – смотреть опасно, не продержится и двух минут. Надо бы отвлечься – хоть чем-то, хоть как-то: он переводит взгляд на дешевые обои, думает, что, может, надо бы ремонт затеять, теперь – раз Санада и вот это вот всё. А потом Санада сжимается вокруг него – горячий, узкий, невозможный – и отвлекаться от него у Райзо больше нет сил.
"Давай по-новому" – значило очередные акробатические трюки, хитрые улыбки Санады и Райзово "да ты с ума сошел, мне сколько лет-то". Не в этот раз: в этот раз Санада посмотрел на него насмешливо, ласково, так, что у Райзо что-то внутри замерло предынфарктно, наклонился и прошептал на ухо – сделаю всё сам, старик. И – делает: седлает его бёдра, так, что всё, что Райзо может видеть – его спина. Трогательные короткие завитки на шее, молочно-белая в полутьме кожа, острые позвонки цепочкой вниз, вниз, туда, где Санада отрывается от него на мучительную секунду; Райзо смотрит – не может не смотреть – как он снова опускается на влажно поблескивающий член, чувствует под ладонями твердые до каменного, подрагивающие мышцы его бедер.
И закрывает глаза.
Он и предположить не мог, вот те два месяца назад, когда Санада плюнул на все, запустил руку ему в штаны и с лихорадочным "не могу больше, хватит бегать от меня, чертов старик" качнулся-впечатался в него весь – да так и остался. Думать себе не позволял, надеяться – что вот настанет утро, и не будет этого неловкого "спасибо-было-здорово-я-пошел", чтоб никогда больше не увидеться. И только теперь – спустя два месяца и с десяток этих чертовых "давай по-новому", таких, что Райзо впору бы начать краснеть уже, как малолетке – ему начинает казаться, что – можно. Что и вправду можно – хотеть; верить, что Санада вот здесь, с ним – надолго; смотреть на эти дешевые обои и затевать ремонт. О будущем думать, в котором – Санада.
На что-то там надеяться Райзо себе давно не позволял; каждый путь к Кошиену был – расчёт, маневрирование короткой скамейкой, каждую победу его пацаны выгрызали зубами без какой-либо надежды на особое отношение. Про жизнь, не про бейсбол, и говорить было нечего: никаких надежд Райзо не питал с тех самых пор, как Норико грохнула дверью – только каблуки процокали вниз по лестнице.
И вот, поди ж ты – хочется надеяться; по-глупому, вопреки всему что жизненный опыт ему подсказывает. На то, что это – навсегда.
Пальцы скользят по влажной от пота коже, сейчас бы уцепиться за что-то; Райзо цепляется за всё подряд, лишь бы не думать о всяком, не время сейчас – Санада ускоряется, постанывает коротко, опускаясь ещё ниже, хотя куда уже. Его вдруг становится слишком много, и Райзо почти уверен, что не должно сердце выделывать такие кульбиты – запах Санады забивает ему ноздри, рубашка, про которую они забыли почти сразу, липнет к спине, и кресло поскрипывает под их общим весом.
Еще какие-то секунды, совсем чуть-чуть, несколько толчков – и Райзо хочется, до дурного, оставить след на этой молочно-белой спине, такой, чтоб сразу было видно: его. Он прижимает Санаду к себе – вздрагивающего, одуревшего, не ожидавшего остановки, не тогда, когда оба так близко, – дрочит ему жёстко, щедро проходясь по влажному всей ладонью, целует-кусает солёную кожу лопатки и не отрывается, когда Санада начинает спускать в его руку.
Райзо почти ожидает резонного "что на тебя нашло, старик", и сам на это ответить не может; но Санада только удовлетворенно выдыхает ему в шею со смешком – "понравилось, значит" – и замирает. У Райзо на коленях; в его руках; в его жизни.
И этого достаточно.