Грязно-черный

На пороге новый 2003 год, в группе бардак, в душе и в жизни Ренегата полная и беспросветная ж... жесть. Он вынужден обратиться за помощью к самому беспринципному и подлому человеку — чтобы спасти себя и свою семью.

Notes:

Имена и даты искажены намеренно.

Work Text:

Синий-красный, синий-красный...

Куцая гирлянда, которую Саня Леонтьев повесил на держатель для гитары, совсем не справлялась со своей задачей. Не, она работала исправно, с полной отдачей, явно намереваясь довести окружающих до эпилептического припадка, но... Не радовала.

А жаль. Саня специально повесил её пораньше, надеясь, что новогоднее настроение все-таки чудом забредет в его хату. Хрен там плавал. Может, конечно, дело и в том, что хата съемная, или в том, что ёлки живой, как в детстве, нет, или еще что-нибудь такое, что забыли летописцы.

Да нет, на самом деле, конечно нет, херня это все. «Если на Новый год с потолка висит гирлянда, а не вы — год удался», как говорится. Только этим и приходится себя тешить. Надолго ли?

«Дорогой Дедушка Мороз! Подари, пожалуйста, триста тыщ баксов. Иначе мне пиздец...»

И не только мне...

Саня накинул куртку на плечи и вышел на незастекленный, полузаваленный снегом балкон покурить. Он в последнее время много курил, похудел, выглядел как зомби, почти такой же зеленый. Зрение стало падать еще сильнее, очки нужно менять, но денег на это не было. Денег, сука, не было. Каждую заработанную копейку он отправлял отцу, оставляя себе немного на сигареты и еще меньше на пожрать. Хорошо еще, с бухлом проблем не было. Эти дятлы, согруппники в смысле, бутылки не считали.

Мерзкий сырой холод пробрался под одежду. Саня нервно всосал еще пару затяжек и аккуратно затушил сигарету: еще на потом пригодится. Экономить надо. Да и холодно. Курил бы в квартире, да хозяйка жилья на говно изойдется, если учует дым. И так со скрипом пустила — рок-музыкант, типа, бухать будешь, блядей водить... Ага, конечно. Были б деньги на блядей, не жил бы в этом клоповнике.

Завтра еще на студию. На запись, мать ее растак. Как всегда, эти гении херовы дай шут припрутся к вечеру. А музыкантам, как обычно: настрой, сыграй, запиши, выслушай от «мэтров» кучу ласковых, снеси, и все по новой.

Как же за-дол-ба-ло.

И все это за ссаные десять процентов. Пашешь как сука, пока эти двое бухают и долбят, а получаешь... И все, главное довольны. Всем нормально.

Да может, и ему нормально было бы. На очки б точно хватило. И на курево хорошее, а не на этот мусор. Просто... Такая ситуация сейчас.

Ситуация, да. Слово-то какое, ссыкливое. «Я был вынужден, я был заложником ситуации». Всегда ухмылялся, когда такое слышал. Всегда считал, что выход есть, надо только постараться. А теперь сам вот...

Голова закружилась, цепочка тусклых фонарей мотнулась туда-сюда. Саня вцепился в перила, обжёгшие ладони холодом. Когда он жрал-то в последний раз? Так, надо зайти внутрь, а то и с балкона свалиться недолго. Скажут потом, суициднулся... Хотя — неплохой расклад. Парни, может, концерт памяти дадут, фотку с ленточкой поставят, будут говорить, какой хороший гитарист был.

Ага, щас. Скажи спасибо, если заметят, что ты сдох. Они же фронтмены, а ты — так, расходный материал. Ренегат. Погоняло-то какое хорошее дали. Сами-то святые, бляха-муха.

Да и нельзя, нельзя отца так подводить. Он жив только благодаря тем деньгам, что посылает Саня, и обещаниям от того же Сани выплатить долг. А если его не станет, если он трусливо выйдет в окно, то пиздец всем.

Блин, кто же знал, что до этого дойдет? Когда брат позвонил в слезах и Саня сорвался к семье улаживать проблемы, он даже не представлял себе масштабы этих проблем. Думал, ща поработает там немного, поможет утянуть бреши в бюджете, и обратно все встанет на свои места. Хрен. Поначалу и правда все было вроде как решаемо, но потом пошло как снежный ком.

Сгорели склады.

Загремел в больницу отец.

Требуемая сумма выросла в разы. Даже продажа имеющихся активов не решила бы нихрена. Только добила бы. Это было отчаяние. Настоящее, черное и беспросветное.

К счастью, Миха с радостью воспринял его возвращение в группу — иначе пришлось бы обратно к карьере грузчика возвращаться. Хоть какие, но деньги. Только, блин, один хрен: время работает против него... Чувствуешь себя как в средневековой пыточной камере, в которой медленно-медленно потолок на тебя падает, и что б ты ни делал, все равно окажешься раздавлен.

В комнате темно, зябко. Истерично мигает гирлянда.

С наступающим. На горло, блядь.

***

Хоть старый уличный термометр и показывал вполне приемлемую отметку в минус десять градусов, холод охватил Рене с ног до головы. Он весь съежился, пытаясь спрятать отощавшее почти двухметровое туловище под курткой, но морозец все же пробрался — под джинсы, под футболку, вцепился в горло, высасывая последние силы. Даже мысли, казалось, замерзли. Руки тут же покраснели и заболели, и сунуть их в карманы не помогло: куртешка-то хлипкая, не по погоде.

Кроссовки предательски поехали на обледеневшем тротуаре, и Саня едва не упал. Взмахнул руками, хватанул полной грудью холодный воздух, закашлялся. От жалости к себе слезы выступили под запотевшими очками.

— Надо идти, — зло всхлипнул он. — Давай... Надо.

Нужно было идти в кафе, где его ждали серьезные люди.

Войдя внутрь, он почти с наслаждением подставил обветренное лицо теплу, пропитанному запахом растворимого кофе. Кайф. Даже улыбнулся. Но сразу же стер с лица улыбку, увидев тех самых «серьезных людей», с которыми предстоял разговор.

Трое. По классике дешевых сериалов: два «быка» в кожанках, грузно сидящие на явно тесных для них стульях, и третий — главный. Обманчиво скромный костюм, редкие волосы и мягкое, доброе лицо гладковыбритого Деда Мороза, привыкшего много и часто улыбаться. Глаза вот только не дедушкины. Холодные. Колючие. Пустые.

— Здравствуйте, Саша, — приветливо улыбнулся «Дед Мороз», жестом пригласив сесть напротив. Быки не шелохнулись, даже как будто взглядом не удостоили.

— Зд-драсте.

Куда-то некстати пропал голос. Блин, вот совсем не хотелось бы выглядеть сейчас напуганным маленьким мальчиком. Он бизнесмен, в конце концов, взрослый опытный парень, а что трудности — так с кем не бывает? Саня со стуком отодвинул стул, сел, выпрямился.

— Спасибо, что пришли. — Издевается, гад... — Рад видеть вас в добром здравии. Надеюсь, мы совместно решим с вами нашу маленькую проблемку...

— Я... Кхм... — В горле пересохло. — У меня сейчас нет нужной суммы. Правда нет. Я хотел бы попросить об отсрочке...

«Дед Мороз» печально вздохнул.

— Понимаю. Конечно, понимаю. Новый год, неохота портить такой праздник. Такой добрый, семейный праздник. Вы давно ездили семью навестить, Саша? Как они там, хорошо себя чувствуют?

Резко стало холоднее. Пальцы пробила мелкая дрожь.

— П-пожалуйста, — забормотал Саня. — П-позже... я все отдам, все... но у меня нету сейчас. Но я найду... пожалуйста.

Он едва не плакал. В пустых глазах собеседника мелькнула брезгливость.

— Хорошо, — кивнул тот. — Так и быть, в честь праздника. Ещё две недели. А потом... — Он вынул из кармана красивую, дорого выглядящую ручку и черкнул на салфетке несколько цифр. — Жду вот эту сумму.

И протянул Саше салфетку. Тот взглянул, и его замутило.

— Немножко больше, да. Сами понимаете, Сашенька, издержки. Увы.

Поправив пиджак, «Дед Мороз» встал из-за стола, быки тоже встали. Их движения, аккуратные и слишком плавные для их габаритов, выдавали в них бывших или действующих спортсменов-бойцов, и отнюдь не малого уровня.

— С наступающим, Саша. Здоровья вам в Новом году, вам и вашим родителям. Здоровье близких — оно ведь очень важно, вы знаете. Дороже любых денег. Здоровье — ну и жизнь, конечно же. Будьте здоровы.

Саня нервно кивнул в ответ, судорожно стиснув салфетку. Сука, сука, сука! Вцепиться бы сейчас в горло этому старому козлу, бить бы его башкой об столик, чтоб в кровь, чтоб стереть ухмылочку эту...

Все трое ушли, оставив Саню одного за столиком трястись над салфеткой с баснословной цифрой. Он сидел еще минут десять, не обращая внимания на недовольные взгляды официанток, потом резко вскочил, сунул салфетку в карман куртки и выбежал из кафе.

***

Михи на репетициях всегда много. Он какой-то вездесущий, всеобъемлющий Демон. Тенью втекает на точку, материализуется и заполняет собой все пространство. И как-то само собой все налаживается, настраивается, придумывается и продумывается. И заодно ломается все лишнее, ненужное, наносное. Становится теплее и понятнее жить.

Странно, правда? На самом разрушенном, самом проблемном человеке стоит весь их незыблемый мир. И всяк прохожий здесь найдет приют и доброе слово...

Саня бьет по струнам, кричит Мишке в унисон и верит, что новогоднее чудо таки произойдет. Неизвестно, каким образом, но как-нибудь обязательно все станет хорошо. Они ведь всегда выкручивались из самых безвыходных ситуаций. И сейчас что-нибудь да придумают.

Сказка рассеивается, когда отключается аппаратура. В самом деле, на что он рассчитывал? Деньги и Горшок — понятия несовместимые.

Тут лепрекон нужен. Неприятный такой, с бегающими наглыми глазками и душевной улыбкой. Лепрекон всегда знает, где достать золото.

***

— Шур, уходи, пожалуйста. Ты мне только хуже сделаешь.

Они стояли на лестничной площадке, как подростки. Маша в пушистых домашних тапочках и теплом свитере — такая уютная и мягкая, если в глаза не смотреть. Глаза зверька затравленного, в них страх и настороженность. И от Балу не укрылось, как осторожно она поворачивается вправо. Видимо, Гордеев стал умнее, по лицу и другим открытым частям тела теперь не бьет. Бьет туда, где больнее, и Балунову остается только зубами скрипеть. От стыда и бессилия.

С его волос на куртку капает растаявший снег, под ботинками натекла грязная лужа.

— Маш, так нельзя. — Балунов придвигается ближе, вплотную. От Маши пахнет шампунем и печеньем. — Надо поговорить с ребятами, этого нельзя так оставлять. Я не могу за тебя решать...

— Чего ты от меня хочешь? — В ее голосе усталость. — «Давайте выгоним директора» — так, что ли? Кто... — Судорожный вдох. — Кто я такая, и кто он... Никто из вас не захочет с ним ссориться.

— Кто ты такая? — Шурик болезненно улыбнулся. — Ты — чудо наше. Солнышко. А он — мудак и урод.

— Шура. — Она тряхнула головой, на глазах все-таки выступили слезы. — Ребята на это не пойдут. Все, закрыли тему. Проще мне уйти...

— Мышка, — рука Балу легла поверх ее ладони, — скажи честно, неужели ты его все еще любишь?

Маша отдернулась. Опустила голову, пряча слезы. Безуспешно, надо сказать.

— Перестань, — шепнула еле слышно. — И, пожалуйста, уходи. У тебя своя семья есть. Иди к ним.

Последняя фраза для Балунова прозвучала как ядом политая. Он прикусил нижнюю губу, откинул назад волосы.

— Так нельзя, — повторил он, будто не слышал. — Значит, я с ним сам поговорю. Если ты боишься.

— Не смей! — Маша сверкнула глазами, вся вскинулась. — Ты что, не понимаешь? Я тебя по-человечески прошу, не смей, да в конце концов, это не твое дело!

Она уже откровенно плакала.

— Не твое дело! — Она стукнула его ладонью по груди. Он поймал ее руку, прижал к себе.

— Мышонок... — Попытался поцеловать, она вырвалась. — Мышонок, я так не могу. Маш. Маша, я, ну... Я же тебя люблю!

Она замерла. Всхлипнула. Рукавом вытерла слезы, посмотрела ему прямо в глаза. Скривила губы.

— Себе-то хоть не ври, Шура.

Повисло недолгое молчание. Потом Маша, бросив хмурое «Пока», вернулась в квартиру и заперла дверь.

Балунов постоял немного, злясь на самого себя, потом резко развернулся и быстрым шагом покинул парадную.

***

В трамвае он, упав на облезлое кресло, уставился на причудливые завитки инея на окне. По-детски сказочно красивые, они так сильно дисгармонировали с окружающей грязью и серостью — внутри и снаружи трамвая, в его собственной душе, — что хотелось их стереть нахрен или хотя бы изуродовать бессмысленными каракулями. Просто, чтобы не...

Чтобы не чувствовать собственной ничтожности.

Он разрывался на куски. Как рвалась изнутри его родная, горячо любимая группа, сохраняя внешнее благополучие. И если на терки Князя с Михой он не мог повлиять, те вели между собой сражения где-то на другом уровне, простым ремесленникам от сцены недоступном; то в приземленные личные дрязги влез по самые уши. И как определиться, с кем он?

С одной стороны Саня Гордеев, их сценический «папа», который столько всего сделал для них. Друг, с которым рука об руку шли и в драку, и на праздник. Человек, который их столько раз вытаскивал из самых разных, порой стыдных передряг... Спасал их жизни, выступления и репутацию.

С другой — их Маша. Его Мышонок, с которой он... Да блин.

С которой он обнимался в тамбуре, болтая о какой-то девчачьей чепухе и тихо смеясь в ее стриженый затылок.

Его Мышка, с которой они горячо целовались в темной пустой гримерке, пачкая друг друга растекшимся гримом (спасибо Князю и его луженой глотке, благодаря которой их не застали на месте преступления — успели, услышав его в коридоре, включить свет и сделать вид, что ничего не было).

Маша... которая жарко дышала под ним на хлипкой продавленной кровати в его гостиничном номере, цепляясь за плечи и кусая губы, чтобы не застонать — ведь за картонной стенкой дрых ее пьяный в стельку благоверный. Благоверный, как же... Утешать Машку после того, как Гордей вваливался к себе весь в чужой помаде, — можем, практикуем.

Да и дело не в том, сколько раз она сбегала из постели Балунова, прячась от ребят (которые, впрочем, не слишком старательно притворялись, что ничего не замечают). Это все лирика. Больно было видеть, как веселая юморная девчонка превратилась в забитую тень. Вместо прежних безумных плясок на сцене — почти механическая отработка мелодий с каменным лицом. Девочка погасла, остыла, и Балунов чувствовал свою вину перед ней.

— Играешь в рыцаря? — Издевка над самим собой. А действительно, что он способен реально сделать, если она сама отталкивает его? Что, если она права? В конце концов, может, и правда лучшее, что он может сделать, — это отступиться? И не лезть в чужую семью. Ведь Гордеев все же не дурак, и ревность его не беспочвенна. «Ты только хуже сделаешь», — что, если Машка знает, о чем говорит, и стоит ее послушать?

Ладно. Решение принято. Но все же Балунов вышел на своей остановке с гадким, грязным ощущением собственной трусости.

Приветливо мигнула вывеска круглосуточного магазина, обещая легкий способ лечения внутренних ран. Ну... раз уж падать — так падать до конца.

***

«Ёлочка, ёлка, лесной аромат... Нужен ей че-то там новый наряд...»

На экране телевизора мультяшки из детства собрались в дружный хоровод и мотали в такт мелодии огромными смешными головами.

Большая, густо пахнущая хвоей живая ёлка заняла половину гостиной. Вальяжно раскинула лапы, с таким видом, мол: «Давайте, наряжайте, простолюдины».

Конечно, Новый год же. Такой любимый с детства праздник. С самого-самого детства. Такая добрая сказка, ёлка и ожидание чего-то чудесного. И все вокруг тоже ждут чуда и приветливы друг к другу. Стульчик, костюм лисёнка (а потом принцессы), стишок для Дедушки Мороза, подарок. Чистое искреннее детское счастье.

Маша как раз разбирала коробки с игрушками, когда заявился Шурик. Теперь, вернувшись обратно к оставленному беспорядку, она устало опустилась на пол и закрыла глаза, представляя...

...Вот она сидит в сказочном лесу под ёлкой, в сугробе, вся такая в шубе, шапке, как в фильме. Снег белый-белый, и снежинки большие такие, падают, кружат. И все хорошо, спокойно. Она далеко-далеко отсюда...

...и никогда сюда не вернется.

Мультик закончился. На весь дом истерично заверещала реклама. Волшебство пропало.

Почти с отвращением Маша посмотрела на игрушки. Новенькие, блестящие. Она купила их только вчера, впопыхах, случайно вспомнив. Дома они с мамой доставали старую-старую пыльную коробку с выцветшей, но весёлой Снегурочкой на крышке и долго перебирали стеклянные шары, которые тихонько хрустели, будто ледяные, старинных зайчишек и белок... И дождик. Конечно, распутывали длиннющий серебряный дождик.

Совсем недавно ей это казалось ужасно скучным. Теперь же где-то в грудной клетке ворочалась тоска. Дома... Вот бы сейчас домой.

К маме...

Маша, не удержавшись, всхлипнула и тут же сама на себя рассердилась. Сейчас придет муж и увидит зареванное лицо. Опять орать будет. А если еще узнает, что Шурка приходил, прямо сюда, прям тогда, когда его дома не было...

Слезы уже сами собой побежали, и как-то все равно стало. Она, будто маленькая девочка, поджала ноги, обхватила руками коленки.

— Я так больше не могу-у... — Новый год, чудесный праздник, добрый и семейный, только что той семьи? Это разве семья? И этот, патлатый, тоже, со своим «люблю тебя». Любит, как же. Такой же... Как и все остальные.

Совсем недавно, кажется, пару недель назад, Настя встречала его (ну и всех их, конечно) на вокзале. С карапузом, мирно спящим в коляске, закутанным в одеялки по самые бровки.

Маша тогда просто подошла поздороваться.

И все. И накрыло.

Хорошо, что никто не заметил. Уставшие были, не все трезвые, да и время было позднее. А Машу трясло от... От чего, непонятно. Вроде как уже забылось и отболело. Да и не в первый раз после того дня младенцев, тем более в колясках, видела. А вот — поди ж ты. Захлестнула зависть. Несправедливо это, почему так все несправедливо?

Почему некоторые совсем не ценят того, что имеют? Ей ведь тоже так хотелось: чтобы муж (пусть даже такой раздолбай), соскучившись, обнимал в сторонке, не напоказ, не на камеру. Чтобы в коляске (пусть даже такой, доставшейся по наследству) сопел ее мальчишка с такими же тёмными, как у отца, глазёнками. Разве она слишком многого хочет?

На экране телика звонко расхохоталась глянцевая рекламная девочка. Появилось острое желание выбросить телевизор из окна, по заветам великих. И самой следом.

А ведь были, были такие мысли, после того, как...

Маша закусила губу и встряхнула волосами, будто стараясь вытрясти воспоминания о жёстком гинекологическом кресле, о взгляде врача, плохо скрывающем неприязнь и брезгливость под маской профессиональной вежливости, о запахе крови, о тяжелом отходняке после наркоза.

И о том, как Гордей вез ее, распластанную, жалкую, выскобленную домой. Болтая и смеясь, как ни в чем не бывало. Будто бы и не он таскал ее по прихожей за волосы, шипя в ухо что-то о нагулянном ублюдке и брюхатых коровах, которые никому не нравятся.

Надо в душ. В горячий. Смыть с себя вот это вот все. И все будет хорошо.

Простояла, наверное, час под душем, пока коже не стало больно. Скорчила рожицу своему распаренному отражению. Как будто полегчало. Даже захотелось улыбаться.

Но улыбка на ее лице так и не появилась.

Маша замоталась в большое банное полотенце, оставив мокрые волосы свободно болтаться и липнуть к шее и плечам. Придерживая край полотенца у груди, на цыпочках вышла из ванной.

В прихожей стоял терпкий запах сигарет Гордеева, а на коврике валялись его ботинки. Ну вот. Пришел. Разговаривает по телефону, на кухне — за запертой дверью. Может, хоть в хорошем настроении? У него сегодня планировалась какая-то важная встреча. А еще вчера он долго и шумно, почти до самого утра, уточнял какие-то вопросы по концертному туру на следующий год. Так может, все-таки все нормально будет? Хотя бы сегодня?

...может, они даже ёлку вместе нарядят...

Нацепив заискивающую улыбку, Маша протиснулась на кухню, стараясь не шуметь. Супруг, сдвинув брови и скорчив гневную рожу, махнул на нее рукой, прогоняя: типа, не мешай. Ну и ладно, не очень-то и хотелось. Вернулась в гостиную, где Снеговик-почтовик с экрана телика трогательно паниковал, разыскивая Деда Мороза. Маша с ногами забралась на кресло, смотреть мультик.

Гордей подошел очень медленно. Встал в дверях, сложив руки на груди. Вперил в нее тяжелый взгляд. Маша оторвалась от экрана, почти искренне улыбнулась.

— Привет. Ты...

— Ну что, намылась? — перебил он ее. Маша растерянно захлопала глазами.

— Ну... да, спасибо...

— А че это ты посреди бела дня намываешь, а? — Он шагнул на нее, навис прямо над ней, большой, страшный. Глаза казались остекленевшими. — Малафью ебаря своего отмыть решила, сука? Видел я, как он от тебя чесал, с довольной рожей.

Маша застыла. Она уже и думать забыла о визите Шуры. Это что же, они столкнулись, выходит?

— Саш, ты чего? — В голосе появились слёзы. — Я просто так, захотелось...

Она всем телом вжалась в кресло, зная, что сейчас ее ожидает. Горло перехватило. Слова не находились, да и никакие слова не остановили бы его сейчас. Он себя уже накрутил. А если Шурика угораздило и ему ляпнуть что-нибудь дурацкое?

— Захотелось, значит. — Голос Гордея был очень спокойным. — Чего тебе захотелось, блядь?

— Ай! — Маша в голос вскрикнула, когда муж вцепился ей в волосы на макушке и резко дернул. Из глаз тут же полились слезы, полотенце свалилось с груди. Гордеев брезгливо оглядел затвердевшие соски, с размаху шлепнул по одному пальцами.

— Не хватило тебе его? Еще хочешь? Вот ведь ты сучонка похотливая. Ну ладно, так и быть, дожарю, раз даже этот триппер ходячий тебя удовлетворить не в состоянии...

Гордей с силой швырнул ее на пол, Маша упала на колени, ушибла выставленные перед собой ладони. Полотенце сбилось в ногах.

— Саша, перестань! Мы просто разговаривали! — отчаянно закричала она, пытаясь то ли прикрыться, то ли отползти. — Не сходи с ума, он просто поговорить приходил!

— Видел я... Как он с бабами разговаривает, — меланхолично ответил муж, выдергивая ремень из брюк. — Много раз видел, и слышал тоже. Содержательные беседы ведет.

Ремень коротко свистнул, на бедре Маши вспухла белая полоса, тут же начавшая краснеть. Она от боли даже не смогла вскрикнуть, из горла вырвался только хрип. Еще одна полоса перечеркнула ягодицы, и Маша вскинула руки, отдернулась всем телом.

— Перестань... Не надо... — Полукрик, полустон. Гордей отбросил ремень. Снова схватив ее за волосы, грубо ткнул лицом в пол. Боль вспыхнула фейерверком — Маша испугалась, что нос сломан. Рот наполнился кровью из прокушенного языка. — Сашенька, пожалуйста, перестань, ничего же не было, ну ничего...

Не обращая внимания на плач, Гордей резко развел ее ноги, навалился сверху. Ввел пальцы ей между ног — Маша только крупно вздрогнула, боясь его злить, закусила губу.

— Блядь. Не хочу после чужого хуя. — Удар кулаком по пояснице, чтоб прогнулась. — Ну-ка, давай-ка... — И Маша ощутила его руку там, где... Ее тут же пронзила боль — пальцы Гордея неаккуратно, нарочито жестоко рвали ее, просто разрывали нежную, тонкую плоть.

— Нет! — дернулась, безотчетно пытаясь спасти попку от грубого вмешательства. — Не надо, не надо, не надо!

Ощутимый удар по голове кулаком дал понять, что муж все-таки рассердился. Маша опять ткнулась лицом в ковер и зарыдала.

— Да ты заткнешься сегодня или нет? — Гордей расстегнул ширинку и с силой вошел.

Было сухо, медленно — кровь оказалась хреновой смазкой, он злился: самому было неудобно. Но не в удовольствии же дело, суку надо было наказать. А то че она. Совсем страх потеряла.

Темп постепенно удалось нарастить, Гордей начал чувствовать что-то вроде кайфа. Машка так классно дрожала, рыдая в ковер... Сжалась вся, такая тесная, такая узкая... Зря он ее раньше в зад не драл, глядишь, и привыкла бы. Глядишь, и понравилось бы... Понравилось... Сучкам такое нравится...

Оргазм настиг его внезапно. Гордеев изогнулся, вцепился ногтями в Машины бока, глубже, сильнее натягивая на себя, и, глухо вскрикнув, кончил. Добавив еще пару фрикций — член уже скользил куда мягче, — он брезгливо оттолкнул от себя жену. Обтерся ее полотенцем и швырнул его на истерзанное голое тело.

— Вот так... А то разговаривает она. Разговорчивая стала, блядь. Да не ной уже, все, — Гордей с досадой скривился, но, видя, что Маша не реагирует, только плачет, поднялся и застегнул штаны. — А эту тварь крашеную я удавлю нахрен, поняла? Он меня достал хуже Горшка. От Горшка хоть какая-то польза есть.

Гордей присел на корточки перед ее лицом. Маша отвернулась. Тягучая нитка кровавой слюны запуталась в волосах.

«Да и пожалуйста, делай, что хочешь, — подумала она сквозь боль, пронизывающую сверху донизу. — Может, хоть от меня отстанешь...»

— А яйца отрежу и тебе под ёлочку принесу. — Гордей довольно осклабился. — Я ж тебя люблю. Баловать стараюсь.

Он потрепал её по бедру, скользнув пальцами по длинной свежей ссадине. Маша не пошевелилась.

— Ладно, хорош валяться, — приказал он. — Приходи в себя и наводи марафет. В следующий раз будешь знать, как...

Что «как», он не придумал. Просто встал и ушел на кухню, где вскоре загремел посудой.

Маше не хотелось вставать. Любые движения отдавались болью в голове, в лице, между ног. Когда открывала глаза, начинало тошнить.

«Опять сотрясение», — подумала равнодушно, просто констатируя факт. Но на самом деле это настоящий ужас: после сотрясов у нее от шума и мелькающего света на сцене обычно начинала кружиться голова, и было страшно запутаться в проводах, споткнуться, упасть, прервать концерт... Не, конечно, насчет «прервать концерт» — это она загнула, но вдруг это попадет в газеты, в интернет? Гордей же её живьём сожрет. А скоро ряд новогодних шоу в двух столицах, и как она будет там работать? Она не фронтмен, ей публика такие фокусы не простит. Еще и нос распухнет...

Пошатываясь, она все-таки кое-как встала, то и дело замирая от боли. Неловко переставляя ноги, поковыляла опять в ванную.

Надо не забыть кровь с ковра оттереть.

***

Саня проснулся среди ночи оттого, что его живьем варили в кипятке. Медленно погружали в булькающий глубокий чан, у которого, казалось, нет дна. Горячая, густая лава добралась до лица, жар от нее лизнул щеки. Саня задергался, пытаясь выбраться, выплыть, но руки его были связаны, и он никак не мог помешать кипятку хлынуть в глаза, в ноздри, в горло, заполнить грудную клетку и сдавить ее, будто обручем...

Он захрипел, закашлялся и вынырнул из глубин мутного, мучительного сна. Горло горело, одеяло промокло насквозь, было холодное и липкое, простыня сбилась в комок. Похоже, заболел.

Прижал руку к мокрому лбу, но нихрена не понял, будто не к себе прикасался. Будто к какой-то восковой маске. Но его трясло так, что зубы стучали. Сел на кровати, поставил ноги на пол и весь передернулся, пол казался почти ледяным. Налетел кашель, скрутил, рванул горло, будто металлическим ёршиком для бутылок.

— А-а... Кхе... — еле выдавил из себя, с ужасом понимая, что все, беспросветный пиздец. Он не сможет выступать. Он не сможет выступить в коротком предновогоднем туре, захватывающем только Питер, Москву и Подмосковье, на который он такие надежды возлагал. Конечно, даже такие жирные, жирнее, чем обычно, гонорары в сытых столичных клубах весь долг не покроют, но это уже было кое-что, и это кое-что могло дать потянуть время, а там, глядишь, подвернулось бы еще что-нибудь, а там...

А теперь и этого не будет.

Все, это конец. Можно, в принципе, пойти нырнуть головой вниз в сугроб с балкона, хотя бы охладить пылающий лоб напоследок... Все равно ему крышка, и всем крышка — и папе, и брату... По щекам потекли злые бессильные слезы. Саня упал лицом в подушку и расплакался, задыхаясь от жалости к себе.

Когда момент отчаяния вместе с температурой ненадолго схлынул, Саня поднялся и поковылял на кухню. Глотнув холодной воды из оббитого эмалированного чайника, он вдруг подумал, что, в общем-то... Раз уж последний вариант он, в принципе, психологически для себя принял, то терять ему нечего.

Посмотрел на часы, прикидывая, во сколько можно будет позвонить Гордееву, и вдруг вспомнил, что где-то в концертном — «походном» — рюкзаке должен быть аспирин. А завтра в аптеку, за фурацилином — в конце концов, не конец света, и держать гитару в руках он сможет, не впервой ему выходить на сцену в полуразобранном состоянии.

Почти счастливый (вероятно, под воздействием токсинов от распадающихся из-за высокой температуры клеток крови), он добрел до кровати, рухнул на нее и крепко, без сновидений, заснул.

***

— Санечка, тебе как обычно? — Рыженькая официантка в дурацком коротком переднике вертела в руках потрепанный фирменный блокнот ресторанчика и умильно смотрела на Гордеева сверху вниз. Тот маслено оглядел ее коленки и подмигнул.

— Как обычно, и для друга моего продублируй, — кивнул он на кутающегося в шарф Ренегата, сидящего напротив него и глотающего слюну.

Рыжуля рассеянно скользнула по Ренику взглядом, черкнула в блокнотике и упорхнула, одарив Гордеева на прощание лучезарной улыбкой.

Мда, загадка. И что девки в нем находят? Помятый, нелепо лысеющий, глазки как у таракана... Неужели и правда губная гармошка — самый сексуальный музыкальный инструмент? Эх, явно не туда свернул Саня на ухабистом музыкальном пути...

— Ну, задал ты мне задачку. — Гордеев вцепился в него своими тараканьими глазками. — Думаешь, я могу вот так тебе взять и выложить из кармана столько? Думаешь, раз через меня все расчеты идут, то я могу просто руку запустить и тебе, болезному, вручить?

Рене закусил губу. Поднял на Гордеева воспаленные воловьи очи.

— А разве нет? — проговорил тихо, стараясь беречь голос. — Мишка у нас блаженный, мирскими вопросами не озабочен, да и ты его, вижу, хорошо откармливаешь, корову дойную нашу. А остальные парни порой шепчутся, что не сходится дебет с кредитом.

Да, он пошел ва-банк. Как загнанная в угол крыса.

Гордеев откинулся на спинку стула, фыркнул восхищенно.

— А ты наглец! А кто шепчется? И с кем? — Резко подался вперед. — Имя, сестра, имя?

Саня отшатнулся, замялся. Директор внезапно расслабился, широко улыбнулся.

— Да ладно, можешь не говорить. Сам знаю, кто среди вас воду мутит, какая тварь блохастая. — Он опять резко стиснул кулаки. — Все никак не уймется...

Подошла рыжая официантка с двумя сногсшибательно вкусно пахнущими блюдами на подносе. Святые Фендеры... В эту минуту Рене был готов всю группу оптом продать. Золотистые кусочки мяса с изумрудно-хрустящей зеленью сводили с ума. Рядом поставили стопки, и Гордеев собственноручно плеснул в них из бутылки с какой-то пафосной этикеткой.

«В принципе, теперь можно и помирать, если откажет». Саня едва сдерживался, чтобы не наброситься жадно на еду, тянул удовольствие. Гордеев хитро блестел темными глазами, ухмыляясь.

— Ладно, чего уж. Ты ж меня знаешь, я человек добрый. Ну и люблю вас, распиздяев, как детей родных. Помогу я тебе...

— Когда?

Рене очень старался, чтобы прозвучало непринужденно, но получилось... Как будто пес бродячий пастью щелкнул. Гордеев нахмурился.

— Да не торопись. Значит... — Он мысленно что-то прикинул. — После Москвы уже, когда вернемся. Сам понимаешь, то-се.

Через две недели, значит, перед самым Новым Годом... Не раньше. Ренегат заерзал.

— Когда вернемся — это когда? Понятие растяжимое...

— Да ты не ссы в трусы, — отмахнулся Гордеев. — Мое слово твёрже гороха. Все ты получишь. Главное, варежку не разевай где не надо и будь умничкой. Я ж все понимаю. Мы с тобой — серьёзные люди. С тобой можно серьёзные дела вести, в отличие от этих... творческих личностей, мы с тобой на одной волне. — Он подмигнул, опрокинул еще стопку. — Так что все будет пучком.

И Рене поверил. Просто потому, что некуда деваться. Поднял стопку:

— За взаимовыгодное сотрудничество! — И влил водку в рот. Мир наконец-то начал приобретать яркие цвета. И жизнь налаживалась.

***

На саундчеке перед третьим, кажется, концертом, к Рене вернулся голос. Леонтьев уже совсем бодро орал в микрофон на бэке, и как будто началась в его жизни белая полоса. Князь перестал так сильно бесить, Мишка был чистый и какой-то вдумчиво-добрый. Как-будто и правда новогодняя сказка началась. Рене перестал терзать себя бесплодными мыслями о своих проблемах — Гордей же обещал. Тогда, в ресторане, они договорились, что денег должен гитарист будет уже директору, а тот долг будет взымать постепенно, с гонораров, и само собой, ничего Сашкиной семье не грозит. Останется только дождаться конца тура, и все будет хорошо...

Но на горизонте появилась новая помеха. Вечно под мухой и с басухой.

Балунов еще в Питере плотно присел на уши к Горшку, и при поддержке грамотного (слишком уж грамотного!) Яхи они здорово расшатали доверие Михи к директору. А где Миха, там и Андрей... Рене уже и не рад был, что сам закинул парням удочку, посеяв среди них определенные финансовые сомнения: сами бы они нипочем не догадались. А теперь его военная хитрость грозила сыграть против него...

Леонтьев отошел покурить, пока настраивался Яха. Глаза слипались. Не выспался ни фига в автобусе, не помещался удобно со своими конечностями между сидений.

«В гримерке вроде банка Нескафе была, — вспомнилось ему. — Намешать, да жахнуть с сахаром. А то как вареный».

Оставалась пара последних затяжек, когда к нему торопливо подвалил Шурик.

— Чего там? Ждут уже? — Рене затушил окурок, уже засобирался обратно, но Балунов помотал головой.

— Нет ещё. Я от лишних ушей ушел. Разговор есть, — Шурик оглянулся.

— Разговор? — Ренегат придвинулся ближе. От Шурки привычно тянуло травкой. Успокаивающе.

— Насчет Гордеева.

Сердце глухо бумкнуло и провалилось в желудок. Но Рене поправил очки, стараясь скрыть внезапное волнение.

— Ты про Машу?

Ни от кого в группе не укрылись красноречивые ссадины на губах скрипачки, часто явно заплаканные глаза и отказ отдыхать после концертов в баре. Маша теперь обычно на скорую руку ужинала и отправлялась к себе в номер, ссылаясь на слабость после простуды. Парни косились на довольного жизнью «микроба», который с удвоенной силой налегал на еду и выпивку, но... Молчали.

Балунов нервно, по-змеиному, облизнул губы.

— Нет... Не совсем. Короче. Есть у меня теперь прямые доказательства, что Гордей прихуел неслабо. Он уже вообще ничего не стесняется.

— В каком смысле? — Рене откинул голову назад. В пальцах появилась дрожь. — Доказательства? Ты про что?

— Говорил я с одним человечком из местных оргов, — кивнул Шурик. — Он мне кой-какие арифметические вычисления продемонстрировал. Я сам в математике не силен, я больше гуманитарий, но тут все ясно, как день. Схуднули наши гонорары по дороге к нашим счетам, и суммы там красивые. Покрасивее, чем обычно.

— Ну, допустим, — медленно произнес Ренегат. — И что думаешь делать?

Балу пожал плечами.

— Постараюсь Мишке глаза открыть на фокусы директора нашего. Раньше он настолько не борзел, а что дальше будет? За пиво будем выступать, как в Полигоне? Мне семью кормить надо вообще-то. Только, слушай, чтоб продавить его, мне поддержка нужна. Я могу на тебя рассчитывать? Гордей ведь и в твой карман залез, а ты же, ну... — Шурик неопределенно мотнул головой.

— А... Ну да, — кивнул Рене. — Слушай, я... Ты на меня сейчас так вывалил такое... Мне бы обдумать, дело-то серьезное...

Балунов глянул на него с прищуром.

— Ну подумай. Только слишком долго-то не затягивай. Чем крепче присосется, тем больнее отдирать.

***

— Саш, че-то делать надо. Он к мне подходил, сказал, что Горшку все расскажет.

— Ну и что?

— Бля, ну как что, как что? Это же все проверить не проблема. Какие суммы, куда пошли... Твою ж мать, Горшок же меня выгонит к херам...

— Да не мороси ты. Ты то тут причем?

— Как причем? Все же понятно...

— Хорош истерить, что ты как баба, ну. Успокойся. Ладно, мои ребята знакомые с ним поговорят. Объяснят, че почем.

— В смысле, поговорят?!

— На коромысле. Все, не еби мне мозги. Ты бабки получил? Получил. Вот и расслабься. А с этой блядью я вопрос решу. Он давно напрашивался. Сам виноват.

— Сань...

— Я сказал, все нормально будет. Не кипишуй.

Рене положил трубку, его все еще трясло. Надо было срочно выпить. Но, с другой стороны, если Гордей сказал, что все нормально, значит, так оно и есть?

Главное сейчас — помочь отцу. А с Балуновым, сующим нос не в свое дело, Гордеев сам разберется.

Все нормально будет.

***

Тем не менее, Ренегат теперь жил, как на пороховой бочке, ежеминутно чего-то ожидая. И был прав.

Буря зрела на протяжении всего тура, и разразилась уже по окончании, дома, на разборе новой песни.

На студию в тот день опоздали вообще все: настроение у всех было уже нерабочее, устали после концертов, ждали задерживающихся денег, головы были подзабиты предпраздничными хлопотами. Один Миха безуспешно пытался всех организовать — Князь же азартно этот процесс саботировал. Яша и Поручик поначалу невпопад пытались выполнять поставленные задачи, но быстро сдались и просто стали наблюдать за пикировкой фронтменов, поочередно бегая курить. Балу все не было, и его опоздание становилось уже вовсе неприличным.

— Ты ему позвони, — посоветовал Андрей Михе, черкая что-то на обратной стороне афиши. — Где он там застрял. Может, дома запрягли, или еще чего.

— Да звонил сто раз, он сбрасывает, — раздраженно отмахнулся Михаил. — Какого лешего так делать, ёпт, нельзя что ли было нормально предупредить! Реник же озаботился, позвонил, что не приедет сегодня!

Он с досадой пихнул ногой ни в чем не повинный стул и уже собирался что-то гневно высказать Поручику, некстати оказавшемуся на пути, как дверь открылась и на пороге нарисовался блудный басист. Трезвый, встрепанный и какой-то перевозбужденный. Не обращая внимания на приветственные и гневные возгласы, прямой наводкой двинул прямо к Горшку.

— Мих, можно на минутку? Разговор есть. Личный.

Горшок чутка отступил под напором.

— Э-э... Ладно... — кивнул остальным, и позволил непочтительно утащить себя. Остальные переглянулись, любопытный Князь немного поёрзал в нетерпении и утянулся следом.

И так получилось, что попал в самый разгар горячего спора. Балу, лихорадочно блестя глазами и отчаянно жестикулируя, наступал на Миху, Миша же, сложив руки на груди сдержанно оборонялся.

— Да он же ноги об тебя вытирает, Гаврила! — шипел Шурик. — Дурака из тебя делает, торчка безмозглого! А ты ведешься и под дудку его пляшешь!

Миха скрипнул зубами но ответил спокойно:

— Шура, мы с ним не первый год работаем, чего ты вдруг сейчас на него взъелся-то? Какие деньги? Всё всегда нормально было, всех всё устраивало...

— Устраивало? — Балу нервно откинул упавшие на лицо волосы. — Кого? Кого клоповники устраивали? Кого трястись в поезде через всю Сибирь устраивало? Не, я согласен, что нонконформизм, свобода и все тому подобное, это здорово и круто, только неужели мы на билеты на самолет не зарабатываем? Где разница? В чьем кармане оседает, а?

— Харош, а! — рявкнул Горшок. — А что поделать, если за раздолбанные залы из нашего кармана платить приходится?

Шурка привалился к стене и криво усмехнулся.

— Залы, говоришь... И гостиницы к тому прибавь. Только кто их раздалбывает, не напомнишь?

Горшок побагровел, Княже поспешно встал между объевшимися озверину друзьями.

— Так, так, мужики, давайте без этого? Давайте спокойно, выдохнем...

— Я спокоен, Андро, — процедил Михаил. — А вот ему бы пойти проспаться, а то несёт что-то не по теме. Нам работать надо, Шур, и если ты сегодня, блин, не в голосе, давай приходи в другой раз.

— А может, мне вообще уйти, а? — взорвался Балу. — Может, зря ты меня тогда обратно взял? Может, стоило дружище-вора своего послушать?

Андрей схватил Горшенева за руку, пытаясь увести, чувствовал, что сейчас эти наговорят друг другу такого... Что потом не разгребешь. Но, по-видимому, было поздно.

— А и вали! — вдруг заорал во всю мощь своих связок Миха. — Вали! Нахер ты тогда вернулся? Я ведь Гордею не поверил, я ни на миг не думал, что ты крысой окажешься, а выходит что — Гордей прав оказался? А что, раз в чужую койку залезть можешь, так и о других так же думаешь?

Шурик застыл, как статуя, только губы дрожали. Будто сейчас расплачется.

Михаил с легкостью стряхнул руку Андрея, подошел вплотную к Сашке. Тот вскинул голову, прожигая Миху безумным взглядом.

— Ах, это я, значит, крыса... — задыхаясь, проговорил Шурик. — Ладно же... Ты... Теперь он, значит, твой друг, а я — крыса... Черное от белого отличить не можешь. У тебя совсем, значит, говно вместо мозгов, да на то ты и Горшок...

Речь Балу прервал короткий, четкий удар.

— Мих! Ты, ты чё! — Андрей был в натуральном шоке. Он тупо стоял, не зная, к кому броситься: к набычившемуся Михе, или к Сашке, зажимающему ладонями лицо.

Вышедшие на шум Пор и Яша так же тупо стояли и таращились на разыгравшуюся сцену.

— Нахер пошел. Иди проспись, — процедил Михаил. — Успокоишься, поговорим.

Балу отнял руки от лица, мокрого от злых слёз. Попытался утереться рукавом куртки, но только размазал кровь из ссадины.

— А иди ты сам, — сказал, как сплюнул. Потом, резко развернувшись, с размаху впечатал в стену кулак. Андрей вздрогнул.

— Сань, погоди, ну че ты... — бросился следом, за ним отлепившийся от пола Яша, но Шурка на них даже не глянул. Быстро, едва не запутавшись в ногах, слетел с лестницы, и скоро от него донесся только затихающий топот.

— Ну, это уже... — Князь растерянно развел руками. — Ну вы и устроили...

Миха дернул плечом, нервно вытянул из кармана сигареты.

— Нехорошо получилось, — он прикусил фильтр. — Но он че то вообще сегодня как с цепи сорвался. Нехорошо получилось.

— Да ладно, — тихо подошел Яша. — Остынет, помиритесь. Но по морде ты его зря.

— Да знаю я! — Горшок стряхнул пепел прямо на пол. — Блин, в первый раз такое... Сколько он мне нервы трепал, сколько я ему, ни разу такого не было... А тут блин...

Князь привалился спиной к стене, скрестив руки на груди, поглядел на друга с тревогой. Мишка действительно сильно загрузился, и не только из-за этой драки, но и как-то все к концу года покатилось по наклонной. А ведь он только в себя начал приходить, завязка очередная тяжело давалась. Андрюха с легким стыдом припомнил и свое неуместное порой упрямство. Михе сейчас как никогда помощь нужна, и поддержка.

— Ладно, — кашлянул он. — Пойдем, что ли... Работать надо.

***

По грохоту, с которым Шура ввалился в прихожую, Настя сразу догадалась — бухой. Опять. Стиснула раздраженно рукоятку ножа, борясь с желанием запустить в сволочь недочищенной картошкой. Сколько можно, а? Каждый день уже. Альбом они пишут, конечно... В который раз хочется предъявить Мишке за то, что у них на одну записанную дорожку ящик бухла приходится, но... Альбом — это деньги. А деньги нужны. Максимка растет, как на дрожжах, ему все время что-нибудь да надо.

Сынишка, разбуженный горе-папашей, завозился и недовольно захныкал. Настя скрипнула зубами, желая приложить к пергидрольной башке еще и чугунную сковородку. Совесть-то есть? Небось не он полтора часа ребенка укладывал!

Вытирая руки, Настя вышла из кухни, пылающая праведным гневом. Балунов сидел на коврике у двери, привалившись спиной к шкафу. На скуле наливался свежий багровый синяк, а из разбитых костяшек сочилась кровь.

— Привет... — он отсалютовал ей бутылкой пива. — Я Макса разбудил? Извини.

Настя сложила руки на груди.

— Фонарь откуда? — спросила отрывисто. — И это? — кивнула на руку.

Шурик отхлебнул из бутылки.

— Споткнулся. Приложился об косяк.

— Косяка не Гордеем зовут, случайно? — Настя бессильно оперлась об стену. — Шур, ну зачем, а? Зачем ты его достаешь? Тебе мало было... того раза?

— Хватит, — глянул он волком из-под рваной чёлки. Она прикусила губу. Не будет слушать всё равно. Если вбил что-то себе в голову, ничем не выбьешь. Даже кулаками, что уже не раз подтверждалось. Все они такие, все трое.

— Насть... — он тяжело поднялся, путаясь в собственных ботинках. — Насть, извини. Не бери в голову, нормально все. Так, пообщались... Кое с кем. Ну да, на повышенных тонах немного, ничего страшного...

Он сгреб ее со спины, обдавая запахом сигарет и пива, поцеловал в макушку.

— Уйди... — дернула она плечом. Хотелось плакать. Устала... Надо было взять на руки сына, надо было дочистить эту грёбаную картошку, надо бы поспать самой (а то на Фредди Крюгера стала похожа), надо было то, надо было се... А тут это недоразумение является с разбитой рожей и явной перспективой опять вылететь из группы. Он о чем думает вообще?!

— Давай я с Максом погуляю, — тихо сказал Шура. — Он в коляске лучше спит.

Да. Наверное, это лучшее, что можно было сейчас сделать. Ребенок свежим воздухом подышит, Шурик проветрится, Настя в тишине побудет. Ей тоже нужен отдых, в конце концов, она тоже человек!

— Ладно, — всхлипнула невольно. — Недолго только. Часик покатайтесь, и хватит.

***

— Андрей! Андрей, блин!

Князев распахнул глаза, пытаясь понять где он. Так... Дом свой, постель своя, жена рядом своя. Разбуженная и злая.

— Тебе звонят, — Алена сердито пихнула ему в руку телефон. На дисплее светилось имя «Настя» и время — час ночи.

— Алло, — сонный Князь не сразу сообразил, что звонит Рогожникова. — Привет.

— Андрей, — голос Насти был странным, — Извини, пожалуйста, что разбудила, до Миши не могла дозвониться...

— Он свой телефон разбил, — машинально ответил Князь. — Чего случилось-то?

— Андрей, ты не знаешь, где Шура может быть? Он с Максимом ушел вечером и не вернулся до сих пор, — Настя всхлипнула. — Я и маме его позвонила уже, нет их там.

— Балу? В смысле, — Князев стряхнул с себя сон. — В милицию звони, ты чего, если такое дело!

— Я уже, я уже всё и всех обзвонила, без толку, блин, я не знаю уже, что и думать, — в голосе Насти слышалась истерика. — Андрей, может, он у бабы какой-нибудь, вдруг ты знаешь...

— Ну нет, к бабе с ребенком-то кто ходит, — Князь понял, что сказал что-то не то. Но суть уловил верно. — Насть, слушай, я сейчас Миху подцеплю, приедем к тебе, вместе подумаем. Одна голова — хорошо, а три — мутант, то есть Змей Горыныч... Разберемся, в общем, не переживай.

— Андрюш, спасибо тебе, — в трубке вдруг тихо заплакали. — Мне так страшно. Я тут с ума схожу...

— Погоди сходить, рано, — Андрей добавил в голос бодрости. — Я уже в пути.

***

Мишка не спал, когда Андрей свалился на него среди ночи и уволок, был трезв и суров.

По дороге они оба пробовали попеременно набирать номер Балунова, но механическая мадемуазель неизменно холодно отвечала:

«Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети».

«Аппарат абонента выключен...»

«... выключен, или находится вне зоны...».

«...абонент... находится вне ...»

В квартире Насти пахло молоком и валерьянкой. Мишка привычно нагнулся, проходя в прихожую.

У Андрея при взгляде на Настю в груди защемило. Маленькая, взъерошенная, она встретила их, теребя в руках голубое одеяльце с Винни-Пухами.

— Ребят, спасибо, что приехали, — прошептала она, — Я с ума тут схожу...

Горшенев крепко прижал ее к себе, сложившись едва ли не вдвое.

— Я ему лично башку откручу, обещаю, — хмуро заявил он. — Если с малым чего случилось, убью нахер, не посмотрю, что мы друзья.

— Мих, ну ты че такое говоришь, а? — возмутился Князь. — Балу хоть какой бы ни был обалдуй, но чтоб вред ребенку причинить! Ты чего, ну!

— Ты его сегодня видел? — резко развернулся к нему Миха. — Он... Ваще ж... Ваще ушел сегодня, как фурия долбаная!

— Так, тихо, — махнул на него рукой Андрей. — Давай не сейчас. И не здесь.

— Почему? — Настя отерла лицо. — Что сегодня случилось?

Андрей недобро зыркнул на не в меру разговорчивого друга, и неохотно пробурчал:

— Да ничего нового. Поспорили немного. Ты ж знаешь Шурика, он вечно себе проблем ищет. На ровном месте. Слушай, Насть, — Князь замялся. — А ты Гордееву звонила?

Она кивнула.

— Сразу. Они с Машей на даче у родителей Машиных были. Сегодня его вообще не видели.

Князев незаметно выдохнул. После того скандала он уже думал... Всякое.

— Ты говоришь, в ментовку звонила, — уточнил он. Настя мотнула головой.

— Нет, ходила, написала заявление.

— И приняли?

— А куда денутся? Я же им всю плешь проем. Ребят везде по своим каналам тоже обзвонила. И по дворам мы здесь ходили, спрашивали. И ничего... И нигде... — плечи ее мелко затряслись.

— Так, — потер лоб Мишка. — Давай-ка ты ложись поспи. Ты все, что можно, сделала. Будем ждать.

— Я не могу, не могу, не могу ждать... — Настя свернулась на стуле, как раненый ежик. — Не могу...

Миха бестолково похлопал ее по плечам, взглядом как бы ища поддержки у Андрея. Что-то надо было делать. Как-то отвлечь, что ли?

В голову пришла идея.

— Знаешь, — Князь таинственно понизил голос. — От одной деревенской бабки я узнал сильное колдунство, которое загулявших раздолбаев домой возвращает.

Настя и Миха, одинаково нахмурив брови, воззрились на него.

— Где Шуркины тапки? — продолжал гнать Князев.

— Тапки? Нету... Вон, там кеды его стоят, — Настя даже перестала всхлипывать. — А зачем тебе?

Андрей метнулся за кедами, аккуратно стоящими под вешалкой, схватил их, придал себе свой обычный концертный грозно-таинственный вид. Оглянувшись, убедился, что за ним внимательно наблюдают (в глазах Мишки читалось намерение позвонить в дурку), и открыл дверь. Трижды хлопнул кедами по порогу и фирменным Шутовским голосом произнёс:

— Собирайся, мой друг, ко всякой ночке к своему дому, приходи на мой голос со всех сторон: из-за озер, от мхов зыбучих, от черных болот, из-за рек, из-за ручьев, из-за лесов, в дом свой ночь ночевать, век вековать!

Выпрямился, не выходя из образа.

— Ну вот... Как-то так!

Но... Зрители его мини-спектакль не оценили. Мишка покачал головой:

— Дурак ты...

Настя вдруг резко встала и ушла на кухню, не сказав ни слова. Миха вновь одарил Князя укоризненным взглядом и последовал за ней. И едва ее не сшиб, когда она замерла на пороге. Она повернулась к нему, глядя как будто насквозь, и тихо произнесла:

— Маленький мой... ведь голодный там... Кушать хочет... У него животик болит...

— Та-ак... — Вот теперь Мишке действительно стало не по себе. — Андро... Давай-ка что-нибудь посущественнее твоих колдунств, а?

— Ща, ща, — Андрей неловко обнял ее за плечи, покачал. — Да, Миш, давай немножко... в лечебных целях.

— Ага, — Горшок вынул из кармана плоскую бутылку коньяка, весело блеснувшую янтарем, щедро наплескал в стакан. — На.

— Так, Настён, залпом. И не спорь. Надо, — Андрей осторожно выпростал из судорожно стиснутых пальцев краешек одеяльца и всунул стакан. — А то нос зажму и залью насильно.

Но Настя спорить и не собиралась, послушно хлебнула, закашлялась.

— Молодец. А теперь в кроватку. Мы тебя разбудим, если чего. Давай, давай. О-от, умница, — воркуя, как с ребенком, Князев проводил ее в комнату. Уложил, укрыл одеялом.

Настя уткнулась лицом в подушку и тихонько завыла, без слов, просто тихонько вздрагивая всем телом. Андрей стиснул зубы — что делать-то? Ничем ведь не поможешь. Бормотать утешающе, что все, мол, будет хорошо? Стрелки на часах подбирались к трем, и это явно означало, что хорошо уже точно не будет.

— Я даже не знаю, что б я делал, если б Дианка... — больше сам себе проговорил Князь. — Даже думать страшно... — остро захотелось позвонить домой, просто услышать голос жены, а не доводящее до отчаяния равнодушное «Абонент...», но — опять же, три часа ночи. С его стороны это будет явным свинством. Но утром обязательно надо будет всех обнять и... порадоваться. Что беда обошла стороной. Что беда пришла не к его порогу.

А за свой нелепый перфоманс с кедами ему стало стыдно. Действительно, дурак. На что он рассчитывал вообще?

Настя довольно быстро затихла и засопела ровно, видно, усталость до нее добралась-таки. Князев тихонько прошел обратно на кухню, к хмурому Мишке, допивающему терапевтический коньяк.

— Чего делать-то будем? — Михины руки нервно шарили по столу, мучая дешевую прозрачную зажигалку. Горшок закурить хотел, но стеснялся.

Андрей пожал плечами.

— Пойдем его искать? Мне даже в голову ничего путного не приходит. Дичь какая-то...

— Знаешь... Я только думаю... — Миха взъерошил волосы. — Что их по весне только... ну... это... Из Невы...

— Миш! — вскинулся Князь, даже забыв понизить голос. — Ну так же не скажешь!

— А че еще может быть-то? — Горшок глянул исподлобья. — Знаешь выражение: как в воду канули. Я и думаю так, если б, ну, не там — то объявились бы, хоть как-нибудь. А то ни живыми, ни мертвыми...

Во рту у Князя стало горько. Он отобрал у Мишки бутылку и допил одним махом, с сожалением отметив, что коньяка по такому случаю прискорбно мало. И жалкие несколько миллилитров эликсира ничем не помогли. Князев решил сунуть нос в кухонные шкафчики хозяев, вдруг найдется пара капель живительной влаги? Но из первого же шкафа вывалился пустой пластиковый поильник с какими-то котятами и с глухим стуком ударил по голове. Андрея передернуло, он поставил посудёнку на место и закрыл дверцу.

— Мда... Вот такие вот пирожки... — он сел обратно рядом с Мишкой, привалился к плечу, прикрыл глаза. Все-таки спать хотелось очень. Миха тоже будто придремал, раскинув под столом длинные худые ноги.

Проснулись они оба от тихого свиста чайника. Оказалось, два часа продрыхли кучкой. Настя уже встала и тенью бродила по кухне, заваривая чай.

Горшок потянулся, разминая затекшее тело.

— Насть, ты чего вскочила... — хрипло откашлялся Князев. — Иди отдыхай, мы сами тут.

Она отмахнулась. Поставила на стол три чашки.

— Горячего хочется, мерзну, — едва не смахнула на пол сахарницу. — И вы тоже, наверно.

— Ага... Пять утра, уже завтрак скоро, — хмыкнул Андрей. — Ты давно ела, кстати?

Дурацкий вопрос, конечно, видно же... Настька за ночь постарела лет на ...дцать, щеки ввалились, под глазами черно. Скривила мучительно губы, собираясь ответить, как вдруг громко, требовательно заверещал телефонный звонок.

Все вскинулись, едва стол не перевернули. Настя побледнела, схватила трубку.

— Чего там? — выпалил Андрей.

— Неизвестный номер... Городской... — еле пролепетала Настя. — Алло!..

— На громкую поставь, — прошипел Горшок, но Настя не слушала. Закусила губу, кивнула.

— Да, это я, Анастасия Викторовна... Здравствуйте. Да, конечно, сейчас. Вы их нашли? — почти выкрикнула. Но звонивший, видимо, отключился. Из трубки нудно потянулись короткие гудки.

— Ну? Чего? — хором рявкнули парни. Настя всхлипнула, заметалась.

— Из милиции, капитан... Забыла фамилию! Иван Алексеич... или Алексей Иваныч... Сказал, подъехать... — она уже натягивала сапоги.

— Куда подъехать? — в прихожей тут же стало тесно.

— В опорный пункт... Ну, в участок, — все втроем, одеваясь на ходу, они вытекли на лестничную площадку. Горшок с Князем переглянулись: если в участок — то это плохо. Клочки надежды, за которые упорно цеплялся оптимист Князь, таяли.

— Ничего больше не сказал? — бросил на ходу Андрей. Настя помотала головой.

В пути все тревожно молчали, боясь спугнуть... Что-то. Наверное, остатки Настюхиного разума. Андрей машинально перебирал в башке имена и телефоны мозгоправов. Горшок нервно мял сигареты, одну за другой, усеивая мокрую от снега куртку крупинками табака. Настя беззвучно шевелила губами, молилась, наверное, даром что атеистка.

Окна «опорного пункта» слепо светились за выкрашенными в грязно-белый цвет толстыми решетками. Настя подбежала к серой неприметной двери, оскальзываясь на подмерзшем за ночь тротуаре, но схватив ручку, замерла.

— Страшно... — пролепетала она. Холодный, покрытый инеем металл не дрогнул.

— Нам тоже, — Горшок поймал ее взгляд. — Хочешь, мы с Андрюхой впереди пойдем?

Настя помотала головой. Зачем-то зажмурилась и дернула дверь на себя.

Горшок сморщился, фыркнул, как большой лохматый пес. Привычный к запахам, он едва не отшатнулся от местной вони — она здесь была какая-то особая. Хоть и не смрад притона, его мочи и рвоты, и не трехдневный смог от сохнущих в вагоне ношеных носков, но... Как в больничке. Запах безнадеги, людского страдания и равнодушия. В больничках его хоть чуть-чуть разбавляет спиртом и хлоркой, а тут он прям концентрированный. Атмосферы добавляла одинокая засиженная мухами лампа, бледным мертвенным светом заливавшая половину коридора. Вторая половина, по причине перегоревшей (или выключенной экономии для) лампочки, была погружена в полумрак, из которого жутко пялились черными провалами глаз рожи разыскиваемых гавриков. Или наоборот, отличившихся сотрудников: в тени разницы не видать.

Из-за шаткого стола поднялся заспанный дежурный, машинально одергивая форменный пиджак.

— Я к... Алексею Ивановичу... Мне звонили... Я Рогожникова, — запинаясь, пробормотала Настя.

— К Ивану Алексеевичу, — поправил дежурный. Отойдя, негромко произнес куда-то в темный коридор:

— Алексеич! К тебе. Насчет «подснежников», — и, обернувшись к побледневшей, как мел, Насте кивнул: — Проходите.

— В смысле — подснежников?! — голос Андрея сорвался. Горшок стиснул его плечо.

— Тих, тихо, — Мишка нездорово блеснул глазами.

— А вы кто? — обратил на них внимание служивый, как будто намереваясь им дорогу преградить. Впрочем, не слишком активно.

— Мы братья, — выпалил Мишка прежде, чем Андрей сообразил, о чем их спрашивают.

— Ага. Близнецы, что ль? — милицейский хмыкнул, но все же потерял к ним интерес и опустился обратно на стул.

— Ага, сиамские, — вырвалось у Андрея.

В кабинете капитана Ивана Алексеевича было очень душно, накурено и жарко. Сам капитан, хмурый и какой-то весь серый, сидел за столом, на котором громоздился старый пыльный монитор. Мельком глянув на вошедших, он снова уставился в экран.

— Здрасьте! — рявкнул Горшок, так, что все вздрогнули. Капитан поморщился и глянул исподлобья.

Настя на плохо слушающихся ногах подошла ближе.

— Я по поводу... — язык Настю тоже плохо слушался.

— Да, да, — капитан отвел глаза. Андрей вдруг понял, что он не хочет с ними говорить, и понял, почему. От этого где-то в животе стало пусто и холодно. — Подойдите, пожалуйста. Так... Посмотрите, — он с усилием развернул монитор и начал перечислять, щелкая мышкой. — Коляска синяя, детский комбинезон утепленный синий с белыми полосками, шапка красная, детская, бутылка пластмассовая, ботинки...

На ботинках мир вокруг Насти резко крутанулся и бросился ей в лицо. А потом кто-то вдруг выключил свет. И звук.

***

— ...молодой совсем, жалко. Мы ж тоже... У меня брат вас слушает. Меня не зацепило, вы только не обижайтесь, — чей-то голос проникал издалека, как через вату.

— Да не, какие обиды, мы не такие, чтоб это... на такое обижаться, — это Мишка.

Настя открыла глаза, увидела серую стену и блеснувшую в тусклом свете серьгу Князя.

— Анд... рей... — горло перехватили слезы.

— Серега, водички дай, — это опять Мишка.

— Насть, Настя, — Андрей криво улыбнулся. — С Максом все хорошо, его в больничку отвезли, он живой, Настен, живой...

В руку кто-то сунул граненый холодный стакан, Настя едва не вылила его содержимое на себя. Живой. Живой...

— Надо к нему ехать, — рванулась вся, но опять неловко упала — на тощий жесткий диванчик, как оказалось. — А... а Шура? Он?..

Горшок присел напротив нее на корточки, непривычно серьезно посмотрел в лицо.

— А Шурика нету больше с нами, — в темных до черноты глазах плескалось какое-то незнакомое, не сочетающееся с Мишкой чувство. — Подрезали его. Убили... уроды какие-то. Нелюди...

— Миха на Госпитальную поедет сейчас, на опознание, — тоже каким-то не своим голосом сказал Андрей. — Но это он, точно.

Андрея передернуло. Ему сниться будет эта картина... Такие насыщенные цвета. Хоть берись за краски и пиши. Ярко-голубая коляска, черная Сашкина косуха, его желтые волосы и красная-красная кровь на белом-белом снегу.

Когда Настёна отключилась, они с Горшком уложили ее в коридорчике, оставив на попечение дежурного (сержант Серега оказался нормальным парнем, даже помог тащить мелкую, но неожиданно тяжелую Наську), а сами вместе с капитаном продолжили процесс просмотра фотографий с места преступления. Хоть и не положено...

Санька и Макса сегодня поутру нашел мужик, выгуливавший своего стаффа в лесопарке. Горшок закусил губу, сразу догадавшись, куда двинул друг — их излюбленное место, такое удобное, и при этом закрытое от посторонних глаз. На этом, как видно, и сыграла судьба-злодейка.

Неизвестный нанес Шурику один, явно профессиональный удар ножом в живот, и ушел, оставив умирать. И никто ничего не слышал и не видел. Никто не слышал, как разрывался телефон — пока аппарат под остывшим телом не разрядился в ноль. Никто не слышал криков испуганного голодного малыша, который к утру обессилел, охрип и едва не замерз — и возможно, только благодаря стаффу, привыкшему к ранним прогулкам, остался жив. Владелец пса был шокирован, конечно. Еще бы. Даже фотки, на которых фотограф с особым цинизмом снял с разных ракурсов припорошенного снегом Сашку, распростертого рядом с коляской в луже крови, отдавали жутью. А уж наткнуться на такое...

— Какой же надо быть тварью, — в сердцах выпалил Андрей. — Как так можно-то!

Капитан хмуро кивнул.

— Надо будет вам проехаться в морг, — проговорил он. — Там будет следователь, проведет процедуру опознания тела.

Тела. Такое неприятное слово, с каким-то кислым привкусом.

— Командир, а это обязательно? — голос Горшка сел. — Это он, точно тебе говорю. Куртка его, ботинки. Да ты сам фотки посмотри, а?

Тот посмотрел как будто с сочувствием.

— Так положено, мужики. Да и всякое случается. Вдруг не ваш товарищ это. Глянете внимательно. И вообще, может, на сам труп глядеть и не придется. На месте скажут.

Горшок скривился, но подчинился. Не тот случай, чтобы спорить.

Из кабинета они вышли оглушенные и какие-то опустошенные. Все вокруг казалось каким-то безумным бэдтрипом. Уродливая неправильная картина происходящего доставляла почти физическую боль. Да и спать хотелось — холодно, голодно, нервно.

— Как думаешь, за что его? — тихо спросил Князь. — Думаешь, это из-за той ссоры? Что он там про деньги орал? Я так и не понял.

Миха нахмурился. Он прекрасно знал, что Андрей лукавит, и оба они это знали. Слишком уж все... складывалось. Но верить в это не хотелось так же сильно, как и в то, что на снимках не постановка и не кадр из чьего-то хренового клипа — пусть и настолько красиво снятого.

— Да ну не, — фальшиво воскликнул Горшенев. — Не мог Гордей так... Ну не сумасшедший же он?

И оба они замолчали, переживая сказанное. Отчаянно стараясь себя убедить. Хватаясь за ошметки утекающей сквозь пальцы привычной реальности.

Поверить и принять смерть лучшего друга оказалось легче, чем тот факт, что другой близкий человек — чудовище. Все же оставался шанс, что Санёк стал случайной жертвой отморозков, которым он не понравился, которым недостаточно вежливо ответил на просьбу дать закурить. Да и мало ли что там могло случиться...

— Я в морг поеду, Андрюх, — решительно заявил Миха. — А ты Настёну хватай и дуйте в больничку. А то она, боюсь, не доберется.

— Почему я? — спросил Андрей с деланым возмущением, хотя в глубине души был полностью согласен. Морги — это не его... — Может, ты к детенышу? С Настей?

Горшочек поглядел на него болезненно-влажными глазами.

— Ну чего ты мне душу травишь, а? Сам ведь знаешь. Если б не я, может, и не поперся бы он туда, и не получил бы под ребро. Я виноват, Андро, мне перед ним ответ держать. А ты... У тебя плечо вон крепкое, Насте опереться сейчас на кого-то надо. Из меня опора, как из гнилого пня...

Князь покачал головой.

— Ох и херню ж ты порешь... Поспать бы тебе надо. Совсем ролики за шарики. Но как скажешь...

— Надо ж еще маме его позвонить.

Им стало совсем нехорошо. Они переглянулись. У Андрея даже заныло где-то между лопатками.

— Так это... После морга, а? — нерешительно сказал он. Горшок кивнул, понимая желание друга оттянуть этот, мягко говоря, неприятный момент как можно дальше. Как вот, как такое скажешь человеку?

— Ага. Я сам, к ней съезжу, скажу. Лично, че по телефону-то...

— Да я не про это, — виновато заспорил Князь, решив, что Миха хочет и этот груз снять с его плеч. — Просто вдруг и правда... — и замолчал.

— Что? На чудо надеешься? — Мишка помотал головой. — Не тот случай.

Вдруг телефон Андрея коротко чирикнул, сообщив о новом СМС. Князев рассеянно вытянул из кармана аппарат, бросил взгляд на экран... и побелел.

— Балу... — пробормотал, застыв, не решаясь открыть виртуальный конвертик. Миха вскинулся, отобрал телефон, даже задержал дыхание, нервно тыкая мимо кнопок, едва не уронил... Несколько секунд глядел на буквы на экране.

И сунул телефон обратно Андрею, разочарованно пихнув его в грудь.

— Этот абонент появился в сети.

Князь тоже тупо уставился на сообщение сети, услужливо уведомлявшей, что она зарегистрировала сигнал. Видимо, следователь, или кто-нибудь еще, включил аппаратик Сашки, и теперь мобильный оператор добросовестно рассылает звонившим ложные надежды. Скотина бездушная. Впрочем, что с нее взять? Робот и есть робот...

***

Когда Мишка добрался до морга, тусклое солнце стояло уже высоко, слепо пялясь сквозь марево тяжелых облаков. Долго курил у входа, наблюдая за прохожими, густо заполнившими улицу. Машины плотным потоком плыли по дорожному полотну, перемигиваясь поворотниками, как будто переговариваясь на только им известном языке.

Так же, как и вчера. И позавчера. И месяц назад. Как будто ничего не случилось. Мир нисколько не изменился, не утратил и не прибавил красок. Ни-че-го.

Откуда-то донесся звон колоколов. Что за...? Почему? Вроде как нет здесь поблизости церквей... Сигаретный дым лизнул глаза, и улица вместе с домами чуть дрогнули, расплываясь. Горшок поднял голову, и в небе, там, где в мутных облаках купалось желто-серое солнце, увидел крест. Хотя, скорее, вообразил, но...

— Слушай... — окурок, обжегший пальцы, упал в грязный снег. — Если там не Шурик, если это неправда, я... Я честно, приду к тебе. Я... Я всю свою, эту, парадигму пересмотрю. Воцерковлюсь, во. Ты ж можешь чудеса творить, а? Я читал. Ты можешь. Пусть там не Шура будет, пусть бомж какой, неизвестный, а? Тебе ж это ничего не стоит. Пускай вся эта ботва моим сном окажется. Я хрен знает сколько уже не спал... Сделай так, как будто мне все приснилось? Я проснусь и на репу пойду. И перед Шуриком извинюсь, за тот случай. И перед всеми. Только сотвори для меня чудо, только одно, а? Я ведь тебя никогда ни о чем не просил...

Мир молчал. Не снизошло на Миху никакого озарения свыше, только все те же люди, машины и голуби. Сунувшись в пачку, Горшок нащупал лишь пустоту, повода оттягивать неизбежное больше не было. Он глубоко вдохнул и дернул на себя тяжелую дверь морга.

«Место Окончательной Регистрации Граждан», — услужливо подсунул мозг дурацкую расшифровку этого дурацкого слова. Вопреки ожиданиям, пахло тут обычно. Какой-то назойливой терпкой парфюмерией, может, освежителем воздуха или какой-нибудь еще тому подобной хуйней. В остальном обстановка не отличалась от обычной поликлиники, разве что народу было поменьше, да и тесновато.

Мимо торопливо процокала каблучками очень серьезная миниатюрная блондинка. Миха обогнал ее, навис лохматой невыспанной тушей.

— Здрасьте, я к этому... — наморщил лоб, пытаясь вспомнить. — К Филиппову, следователю, мне сказали, здесь его найти.

Блондинка бочком отодвинулась, глянув с опаской.

— Филиппченко. Прямо по коридору, потом по лестнице на второй этаж. Вторая дверь слева, — и быстро ускользнула, скрывшись где-то за поворотом.

— Вот блин, квест, — вздохнул Горшенев. Сонные извилины под коробкой черепа ворочались медленно и неохотно, зря он не заехал за хмельной смазкой для мозговых винтиков, постеснялся. Теперь следак, чего доброго, решит, что он дебил полный, и вызовет сюда Настьку или Татьяну Сергеевну... Не, нельзя им сюда.

Горшок вдруг почему-то представил, как его Мусик вот так же заходит в это холодное, равнодушное место. У нее вот так же пусто и холодно в животе, и сквозь черное и мрачное понимание непоправимого тускло мерцает надежда на чудо.

Аж слезы на глаза навернулись.

Позади вновь послышался стук каблучков, и Горшенев понял, что так и стоит тут тупо, облокотившись на стену в своем «отлёте». Встряхнулся и шагнул вперед по коридору, его там человек ждет, вообще-то. Ему работу работать. А он тут сопли развел.

Волоча еле гнущиеся ноги по ступенькам, Горшок уже почти поверил, что события прошедшей ночи — дурацкий розыгрыш или ошибка. Типа как в тот раз, когда они с Шуриком еще в детстве прогуляли всю ночь после концерта. Что тогда отец ему устроил... Лучше не вспоминать. Но, положа руку на сердце, Горшок в эту минуту был с ним почти что солидарен.

Кабинет нашелся почти сразу, вот удача-то. Впрочем, кабинетом это сложно было назвать, в Эрмитаже тумбочки для обуви попросторней были. Как в этом закутке помещался заваленный папками стол и здоровенный, лысый мужик в свитере и тяжелым взглядом, было решительно непонятно. Видно, мужик был хорошо знаком с пятым измерением, не иначе.

Звали его Александр Александрович, кстати. Будь бы юмор Горшка на тон почернее, он бы поржал.

Следователь Филиппченко внимательно оглядел паспорт Горшка, все страницы пересмотрел, каждую сверяя с его рожей. Потом уточнил, не «тот ли он самый», получив утвердительный ответ, помрачнел.

— Особые приметы у покойного были? — спросил отрывисто. — Операции, шрамы, татуировки? Пирсинг?

Миха растерялся. Операции? Чушь какая-то, зачем от спрашивает? Потом понял, закивал.

— Татуха есть, да. Дракон на плече, типа такой славянский. На предплечье шрам, от гитары... — изо всех сил напряг разум, но больше ничего не вспомнил. Чо он, разглядывал Шурика голышом, что-ли?

Следак помрачнел еще больше, что-то записал у себя на бумажке. Потом встал, пригласил жестом следовать за собой.

Привел в холодный просторный зал, где пахло уже чуть пострашнее. Какой-то незнакомой химической гадостью, внушавшей неясный трепет в районе загривка. Остановился у окошечка. Тетенька в бело—сером халате не по размеру подала ему какой-то объемный ящик, похожий на почтовый, и потеряла к ним интерес. Оттащив оказавшийся довольно легким ящик к столу неподалеку, следак вытащил из него несколько прозрачных пакетов разных размеров.

В самом большом Мишка, вздрогнув, узнал Сашкину куртку...

— Михаил Юрьевич, посмотрите, пожалуйста, внимательно, — прогудел Сан Саныч. — Здесь личные вещи погибшего, посмотрите, они принадлежат Балунову Александру Валентиновичу?

Горшок застыл, тупо касаясь то одного, то другого пакета. Ключи... Паспорт. Телефон. Что-то темное, с еле проступающими буквами — майка?

— От... открывать можно? — во рту пересохло. Следак покачал головой, нет, мол.

— Экспертиза еще будет, — пояснил коротко. Горшок кивнул. Потянулся за небольшим темным пакетом, как будто его кто под руку подтолкнул. И едва не уронил, увидев собственную искаженную зверской гримасой морду, залитую кровью.

Понял, конечно, сразу, что это фотка на их фирменной футболке, фотосет с «Проклятого старого дома». Любил Шурка ее очень, таскал по особенным случаям. И Михе она тоже нравилась, фотосессия, в смысле. Хорошо они тогда все получились, демонические такие, потусторонние.

Филиппченко терпеливо ждал.

Мишка почувствовал, как сердце бьется где-то в горле. Испугался, что сейчас заплачет. Почти отбросил от себя пакет — слишком тяжелый.

— Принадлежат, ага... — произнёс, едва отлепив язык от нёба. — Он в этом сегодня был. То есть, уже вчера.

— При нем не обнаружили никаких там... украшений ваших, рокерских. И кольца обручального тоже, — следак чуть наклонил голову вперед. — Он что-то такое носил? Денег при нем тоже не было, в кармане штанов сто двадцать семь рублей, — Сан Саныч кивнул на маленький пакетик с мятыми бумажками и россыпью монет.

— Эт че, не деньги, что ли? — возмутился Мишка. — Пива можно купить. А цацки не, не носил никакие. И колец у них с Настей не было, они ж не женаты.

Филиппов тяжело вздохнул. Видно, мотив убийства с целью грабежа отвалился.

— Есть мысли, кому ваш товарищ насолить мог? — спросил, будто между делом. — Конкуренты какие? Как это у вас называется.

Михаил фыркнул. Насмешили слова о конкурентах.

— Да не... Кому. Ерунда... — но в голове сразу же заметались мысли. Ну, как заметались, из последних сил. Конкуренты, конечно, ерунда, а вот насчет насолить Филиппченко попал в точку.

«Стоит ли высказать свои подозрения? Ведь как пить дать, доблестный директор тут явно при делах. А если нет? Скандалы-то среди нас всех не редкость, столько лет в одном котле варимся, всякое бывало. Ничего, не поубивали друг друга, хоть и хотелось временами».

Решительно помотал головой.

— Нет. Чтобы настолько — нет, никому. Споры случались, но мы всегда с ним мирились, — всегда... Миха закусил губу, бросив взгляд на кропотливо запакованый шмот.

— Понятно... — протянул следак, черт его знает, поверил или нет. Аккуратно, будто что-то хрупкое, сложил вещи обратно в ящик — Горшок его даже зауважал, — и сдал обратно тетеньке, черкнув закорючку в объемный журнал. Потом повернулся к Михе, посмотрел в лицо внимательно, испытующе.

— Михаил Юрьевич, вы сейчас в состоянии продолжить процедуру опознания личности погибшего?

Вот ведь язык у них... птичий. Горшку понадобилось несколько лишних секунд, чтобы расшифровать замысловатую фразу. Следак хочет ему Шурика показать, мёртвого, чтобы он, Горшок, сказал, Шурка это или нет. И видно, можно-таки отказаться, домой уехать... Он даже заколебался немного, может, все-таки распрощаться, свалить уже из этого треклятого заведения, да и нажраться в сопли уже наконец, потому что а как иначе-то. Кровь Балу как будто руки жгла до сих пор, пусть и касался он ее через пластик. И знал Миха, что запомнит взгляд тот, которым Шурик его одарил напоследок. Как на предателя смотрел.

И после этого бросить его тут одного, сбежать трусливо... Ну нельзя.

Что за бред кипящий сейчас творился в его измученной башке, одному Шуту известно. Филиппченко и тот на него уже с сочувствием смотрел. Но Михаил все-таки себя до конца решил домучить, и, решительно мотнув патлами, двинулся вслед за служивым вперед по коридору.

Они оказались перед тяжелой, жуткого вида дверью с не менее жуткой надписью «Секционная». Во рту пересохло. Следователь с видимым усилием потянул на себя дверь, на Горшка дохнуло холодом и запахом смерти — сухим, деликатным. Увидев каталку, накрытую белым, он зажмурился, задержал дыхание, чуть отшатнулся назад.

Очень хотелось отсюда уйти. Прямо сейчас.

Филиппченко терпеливо ждал. Хороший он мужик. Бывают они и такие.

— Здрасьте, — услышал Миха и сфокусировал взгляд на долговязом санитаре в халате поверх шерстяного свитера. Парень, оказывается, стоял возле каталки и таращился на него во все глаза. По длине хаера и серьге в ухе Горшок догадался, что парнишка в курсе, кого к нему в морозильник нелегкая занесла.

— Здрасьте, — кивнул в ответ хмуро. Следак тяжело вздохнул и велел:

— Открывай. Руку сначала.

Подавив желание опять зажмуриться, Миха заставил себя поглядеть на каталку. Санитар очень бережно приподнял простынь, обнажив плечо покойника. У Горшка как-то будто зарябило в глазах. Плечо... На нем линии, складывающиеся в рисунок... какой-то очень знакомый, но где виденный... Неужели на... На... Он застыл, пытаясь удержать себя на ногах, не реагируя на слова следователя, которые доносились откуда-то очень издалека. Не дождавшись реакции, санитар убрал простынь с лица.

— ...подойдите ближе, — донеслось до разума, и Горшок послушно, бездумно шагнул вперед. Следователь еще что-то спрашивал, но звуки отказывались складываться в слова.

Мишка смотрел. Узнавая и не узнавая одновременно. Мороз декабря сохранил в неизменном виде последние секунды, не позволив чертам лица расслабленно «стечь» и принять умиротворенное выражение, то, которое обычно бывает у людей в гробу. На похоронах умерший всегда выглядит благостным и спокойным, будто прилег поспать, а тут...

На скуле Шурика чернел оставленный им, Михой, синяк, изогнутые в мучительной гримасе губы сравнялись по цвету с простыней. Из-под приоткрытых ресниц мутной черной полоской поблескивали глаза, покрытые нетающим инеем. Лоб прорезала глубокая морщинка... И Мишка понял, с ужасающей четкостью понял: Шурке перед смертью было очень больно. И очень страшно. Боялся ли он за себя, увидев воочию старуху с косой, или за сына — уже не узнать, да и неважно это.

Надо сказать. Просто сказать, и все наконец закончится. И можно будет уйти отсюда, и нажраться в дугу, так, чтобы черти из его персонального ада о пощаде взмолились. Чтобы вымыть из мозга и эти одинаково серые стены, и эти запахи, и... Санькины глаза.

— Это он, — еле вытолкнул изо рта два непомерно длинных слова. Санитар, слава всем богам, укрыл мертвеца обратно, и Горшка как будто отпустило. Вернулась способность дышать нормально, и мир приобрел более-менее привычные очертания.

Вот ведь. Даже и не думал, что его так прибьёт. Вроде считал себя не настолько слабонервным.

Филиппченко жестом показал, что «процедура» закончена, и можно уходить, и Миха рванулся к выходу, ну, как рванулся... По мере сил. Но у самой двери его догнал длинноволосый санитар.

— Михаил! Простите... Я понимаю, что вообще не место и не время, но не могли бы вы..? — и он протянул Горшенёву заломленную тетрадь в клетку и шариковую ручку.

Филиппченко вытаращился на него.

— Ты чё, совсем охренел? — прошипел сквозь стиснутые зубы. — Ваще уже? Ты...

— Да нормально, — махнул рукой Горшенев. Неловко взялся за ручку и механически расписался, не глядя на парня.

— Спасибо! — расцвел тот.

— Сгинь, чучело, — весь клокоча, велел следователь, почти вытащил Горшка из секционной за рукав и захлопнул дверь. — Придурок, блин. Извините.

Миха мотнул головой.

— Да ладно, че там... — лишь бы Шурика до похорон на сувениры не разобрали. — Я могу идти?

Филиппченко кивнул.

— Да, спасибо вам за содействие. Примите соболезнования. — он вздохнул. — Нам с вами еще придется позже побеседовать, вы из города никуда не уезжайте, будьте так добры.

Горшенев стиснул пальцы.

— Да не... Куда уж тут поедешь.

«Басиста еще нового искать придется, — подумал он. — И стервятники накинутся, всех трепать начнут, Настену в первую очередь. Ёпт... Как-то ж быть-то теперь?»

***

— Мих, это что, правда? — бросился к нему Яха. — Про Саньку? Его действительно убили? Настя на сообщения не отвечает и трубку не берет.

Горшенев рухнул в кресло, одним глотком допил пиво. Кивнул. Спать хотелось неимоверно. Глаза огнем жгло, в голове туман, то ли от пива, то ли хрен знает от чего.

Он не помнил, как добрался до точки, после морга сел на какую-то первую попавшуюся ветку метро и долго мотался по неправильно выстроенным квадратам Питерского подземелья, то засыпая, то проваливаясь в какие-то невеселые мысли. Все в голове путалось, мир сыпался, как паззл, и никак не хотел становиться на место. Надо было выпить. Надо было поспать. Надо было... Надо... Вместо всего этого, всосав всего лишь жалкие ноль пять, он почти что на автопилоте двинулся на точку. Он в конце концов, лидер. У него — группа. Тяжелораненная группа, которой еще предстоит как-то пережить новый удар.

И вот теперь — Яша, растерянный, пропахший сигаретами, Сашка Щиголев, молча сидящий на полу, пытался переварить эту новость — он теперь понял, как близко сам однажды был от гибели. Бледный Паша с глазами на мокром месте. Ренегат... А где Ренегат?

— А где Ренегат? — вслух спросил Миха. Цвиркунов с досадой дернул плечом.

— Да хрен его знает. Какая разница? Ты про Шурку скажи, это правда? Что его... Ну, это?

Горшок кивнул.

— Твою... — Яшка отвернулся. — И че теперь будет...

Все вдруг дернулись — резко распахнулась дверь. Но это был всего лишь Андрюха, весь осунувшийся, почерневший. Аккуратно прикрыл дверь за собой.

— Значит, так, — начал он без предисловий. — К нам ко всем придут менты, и много вопросов будут задавать. Нам надо отвечать, как обычно: все было нормально, никаких споров у нас не было, мир, дружба, жвачка. Понятно?

Михаил вскинул голову. С непониманием посмотрел на Князя.

— Ты чего городишь? — тихо спросил он. — Что за..?

Андрей быстрым шагом подошел к нему вплотную, навис сверху.

— Да то, что последний, с кем у Шурика терки были, это ты. И на твое отмазывание нет ни сил, ни времени.

— Андрюх, ты...

— Да нет, — отмахнулся Князев. — Конечно, я-то тебя не подозреваю. Но ментам-то не объяснишь, так что тихо будь. Не отсвечивай. Откуда бланш на морде, мы не знаем, — он обвел взглядом группу. — Ясно всем?

Парни покивали. Потом Пашка тихо произнес:

— Но ведь мы же знаем... кто.

Андрея будто холодной водой окатило. Он и сам догадывался, но отчаянно гнал от себя эти мысли. Устало опустился на колченогую табуретку, переглянулся с Горшком.

— Нихрена мы не знаем, — отрезал он. — И насчет этого... тоже не болтайте, ладно? Нету у нас ничего.

Горшок вдруг резко встал, прошелся туда-сюда.

— Но так дальше тоже нельзя, — отрезал он. — Я ему это... Укажу на дверь. Давно пора было это сделать.

Он бросил взгляд на Андрея, будто ища поддержки. Андрей кивнул.

И обоим будто дышать легче стало.

***

Ренегат был просто счастлив.

За широкой спиной словно крылья развернулись. Он не шел на репточку — летел, порхал с сугроба на сугроб, с ветки на ветку — метро, в смысле. Впервые за весь этот сраный месяц захотелось жить. Зацепить после записи Яху с Пашкой и пойти в клуб — поплясать под какое-нибудь говно, девчонок каких-нибудь симпатичных угостить, ну и дальше там по сценарию.

Даже лопнувший и подтекающий ботинок настроение не портил. Саня ощущал себя настоящим героем, спасителем, не меньше! Всё — получилось. Красноречивое сухое «Спасибо» отца по телефону грело душу. Он теперь свободен! Ну, почти. Но это все — такая ерунда!

А что по группе... Положа руку на сердце, ну на что хорошее они б те деньги употребили? Ну серьёзно? Да и на всех-то: цифры уже не такие впечатляющие. На что они пойдут? Пропьется большая часть, если не хуже. Так что, можно сказать, они с Гордеем доброе дело сделали. Поберегли чуток печень и поджелудочную своих товарищей.

Улыбаясь своим мыслям, Рене, как диснеевская принцесса, взлетел по лестнице. Даже не обратил внимание на тишину.

— Простите великодушно за опоздание, добрые господа! — вошел он, шутливо поклонившись. — Тому виной неотложные дела, вопрос жизни и смерти!

Никто не отреагировал, кроме Андрюхи — тот смерил его жалостливо-презрительным взглядом и отвернулся.

И только сейчас Ренегат почуял неладное. Явно что-то не так. Все уж больно смурные, грустные... А Пашка что — плачет?

— Ребят, я что-то пропустил? Что-то случилось? — по инерции все еще улыбаясь, спросил Саня. Горшок вздохнул, отставил банку пива.

— Случилось, да. Шурика подрезали, — пояснил он. — Насмерть.

Бум.

Сердце хлопнуло по ушам, и мир на секунду замедлился.

— В смысле — подрезали? — Рене едва не упал. «Все нормально будет. Я разберусь», — прозвучало в голове голосом Гордеева. Разобрался, значит...

— Эй, эй, Сань, ты присядь, — рядом вдруг материализовался Яша, сунул под задницу стул. — Ты чего так сбледнул?

В руке вдруг оказалась теплая, начатая банка пива. Очень кстати, надо сказать.

— Спасибо... — прохрипел Саня, немедленно присосавшись к банке. Пиво было на редкость мерзким. — Как это... подрезали...

Этого не должно было быть, не так же, не настолько же...Нет, Рене, конечно, очень хотел бы, чтоб Балунов не болтал языком где не надо, но не так же...

На ладонь плеснуло что-то теплое, и Саша, вздрогнув, опустил глаза вниз. Он почти ожидал увидеть на собственных руках темные, медленно стекающие потеки, но нет. Это было всего лишь пиво. Рука дрогнула, вот и выплеснулось.

Горшок оказался совсем рядом, слегка стиснул плечо.

— Не ожидал я, что ты так, ну, отреагируешь. Вы ж вроде и не дружили толком, — в голосе Горшенева слышалось уважение. — Ты, блин, а хороший ты человек, оказывается. А то тут некоторые говорили....

Захотелось блевануть.

— А... а известно... кто его? — осмелился спросить. Но ребята почти синхронно пожали плечами, странно переглядываясь.

— Менты говорят, свидетелей нет, — кашлянул Андрей. — Я так думаю, укурок какой-нибудь постарался.

— Да... да, наверное, — поспешно, слишком поспешно согласился Ренегат. — Столько их сейчас. Наркалыг бешеных.

«Как пристально Яха посмотрел, — в голове панически заметались мысли. — Что он может знать? Что ему успел сказать Балунов? Что и кому сказал Гордей?»

Рене резко вскочил со стула, расплескав остатки пива. Паника давила, душила, он безотчетно боялся, что группа догадается, по глазам, по его волнению, обо всем догадается. И тогда они решат, что Балу убили по его, Ренегатовой, просьбе... А он этого не хотел! Не хотел т а к! Никто не должен был пострадать!

Пробормотав что-то, уронив стул и едва не поскользнувшись на разлитом пиве, Александр вылетел за дверь Надо было срочно отсюда убраться. Крылья, несшие его сегодня сюда, резко испарились, вместо них как будто тяжелые цепи захлестнули ребра.

Он на бегу вытянул телефон, торопливо нашел нужный номер. Трубку взяли не сразу. Эти лишние несколько секунд Рене задыхался, чувствуя, как что-то черное заливается в глотку, душит. Темнеет в глазах...

— Алё! — наконец отозвался абонент, и Рене тут же смог вдохнуть.

— Ты... Ты же сказал, разберешься... Зачем? — выпалил он что-то невразумительное.

— Чего? Нихрена не понял, — судя по голосу, Гордеев был раздражен.

— Саня, зачем ты его... — Рене не смог выговорить «убил». Но Гордей понял и разъярился.

— Ты там совсем страх потерял, Лось? Ты что мелешь? — зашипел он в трубку. — Я вообще не при делах. И не надо меня под это подтягивать.

— Ты же сказал, — дышать уже было легче. Появилась твердость в голосе. — Ты сам сказал, что разберешься. Так ты разобрался?

— Ох ты и долбоклюй. Я сказал, что с ним поговорят. И все. А кто его на перо посадил — не знаю. Точно не я. Суки, вот и помогай вам после этого, — злобно выплюнул Гордеев. — Я ради тебя жопу рвал, подставился, вот, значит, твоя благодарность?

— Извини, — еле вытолкнул из себя Рене и положил трубку. Отшатнувшись, согнулся почти пополам от рванувшей живот боли — и его вырвало на грязный, смешанный с песком и солью снег.

Стало и правда легче, словно он выблевал грязь из головы, а не из желудка. Паника отступила. Пришло спокойствие и ясность.

И Ренегат понял, что Гордей врет. Врет и трусит.

Что-то не по плану пошло.

***

Приходить на похороны лучшего друга трезвыми было решительно недопустимо. Прямо-таки неуважительно. Поэтому вся группа явилась на церемонию прощания в состоянии полнейшего нестояния. Всю ночь перед этим они тупо накидывались портвейном, поутру, на старые дрожжи, добавили пива. Подготовились, в общем.

Поручика прибило больше всех, он, как болванчик, сел на какой-то стул и бормотал что-то себе под нос. Яха был словно погружен в себя, нервно перебирал пальцами. Князя клонило в сон, но он мужественно держался. Периодически.

Мишка из последних сил пытался сосредоточиться. От него же потребуется выйти перед собравшимися, что-то сказать — а слова, как всегда, разбегались, разлетались и не желали слушаться. А на Андро рассчитывать не приходилось — он все резервы организма тратил на поддержание своей тушки в вертикальном состоянии. Это ему давалось ой как нелегко.

Жаль, что на похоронах не принято играть на гитаре. Это сильно бы упростило ситуацию.

Вдруг его как будто под руку кто-то толкнул. Горшок оглянулся и увидел стоящего поодаль Гордея, в цивильном черном костюме. Директор скорбно склонил голову и всем своим видом выражал крайнюю степень горя и печали.

«Ах ты сука, — тут же оформились слова в затуманенном мозге Михи. — Явился, змееныш? Я ж тебе сейчас глаз натяну... куда нибудь...»

Он шагнул... вернее, качнулся в сторону Гордея, твердо намереваясь выдрать тому патлы, но внезапно на его пути вырос Леха. Тоже слегка подшофе, но не настолько, как старший братец. Леха обнял Мишку за плечи, попытался что-то сказать, заикаясь сильнее, чем обычно. Ну, ясное дело, соболезнования, все дела.

Вдруг Мишка понял, что куда-то делись добрые полчаса времени из... времени. Просто вот только что все началось — а вот уже и заканчивается, и Шурку сейчас заколотят в этом дурацком гробу, зароют в землю, воткнут нелепый крест, и все, и все... Конец. Конец их совместной истории, их сказки, такой вот скомканный и несуразный.

Он что-то забыл. Что-то очень важное. Они сегодня всю ночь с Андрюхой проговорили о том, что их ждет после смерти, строили умозаключения, Андрюха даже схемы рисовал, как трансформация происходит, и это было так умно, и так важно. А Миха забыл...

Оттолкнув Леху, спотыкаясь о чьи-то ноги, он побрел к гробу, авось вспомнит на месте. Кто-то попытался схватить его за рукав.

Оказавшись совсем рядом, Михаил вдруг ощутил дрожь в коленках. Страшно. Нет, правда, страшно. Виденное в морге вновь нахлынуло липкой волной дурных воспоминаний, и он чуть было не повернул обратно. Но все же упрямо дошел и заставил себя взглянуть на мертвеца.

— Извини, — губы не слушались. — Извини за тот разговор. Я неправ был.

Одурманенный мозг наверняка сыграл с ним дурную шутку, но Михе показалось, что чуть разгладились скорбные морщинки на мертвом лице.

Что-то как будто вспоминается... Да блин, где же он... Горшок судорожно захлопал себя по карманам. Зажигалка, еще одна... А, вот. Нашел.

Выудил из кармана бинт, потрепанный, с торчащими нитками. Поколебавшись, робко коснулся холодной руки. Как ненастоящая... как неживая, с незажившими ссадинами. Кто-то позади вроде бы возмутился, но на это наплевать, правда? Так надо. «Хуй на Все», гласила надпись на груди Шурика — кто ж такой молодец, что передал в морг именно эту шмотку? ...лучше и не придумаешь, на самом-то деле.

— Д-давай помогу, — услышал он, и подняв глаза, увидел рядом Андрюху. Княже на тело старался не смотреть. Шатало его знатно: опрокинут они сейчас гроб, вот сцена-то будет! Горшок прям видел, как хреново Андрею, как его корежит, но несмотря на это, тот осторожно взял Балу за руку, правую, приподнял, стараясь не касаться ран.

— Как будто ненастоящая... Как манекен, — тихо проговорил Князев. — Только давай скорее, я не могу...

Мишка кивнул, и неловко принялся наматывать на запястье друга бинт. Бинт наматываться не хотел, сползал, падал, непостижимым образом запутывался. Андрюха мужественно терпел. Наконец, Мишке удалось как то справиться с этой задачей, и пусть получилось далеко не так красиво и аккуратно, как у самого Шурика, да и времени заняло раз в десять больше, но рука теперь выглядела, как полагается.

— Вот так, — выдохнул Горшок. — Теперь, когда мы снова вместе соберемся... ты сможешь нормально сыграть.

— На чем только? — усмехнулся Андро.

— Да найдем, — отмахнулся Мишка. — В нашем мире точно будут самые крутые гитары.

***

Гордеева трясло от гнева. Нет, это просто, блядь, ни в какие ворота!

Щенки позорные! Оборзевшие! Это ж надо!

Он рвал и метал. Ходил по комнате туда-сюда, под подошвами ботинок хрустели обломки телефона. Ну не суки ли?

Этот штукатур-маляр молдавский его посмел на бабки нагреть. Его! Вот и помогай после этого людям. Да нахрена вообще было связываться с этими наркошами?

Гордеев ведь вежливо, очень вежливо напомнил этому мерзавцу, что долги неплохо и отдавать. Долг платежом красен, как говорится. После похорон Горшенев, невесть кем себя возомнивший, заявил, что «в его услугах они больше не нуждаются», — в услугах блядь! Слугу нашли! — финансы запели жалобные песни. А Леонтьев, по-видимому, позабыл об их маленьком секрете. Гордеев напомнил. И что же? Этот Лось нагло заявил, что денег не будет! Просто, прямым текстом! Якобы, никаких сделок не было, и ничего Гордей ему не передавал!

— Ты ж не хочешь подозреваемым по делу об убийстве проходить? — простодушно так спросил. — А то это ведь мотив, и неплохой такой мотив.

Гордеев аж оторопел.

— Ты не напутал ничего, болезный мой? — прям еле сдержался. — Я же тебя с дерьмом смешаю. Ты место на кладбище по соседству со своим собутыльником забронировал? Чтоб вместе веселее гнить было?

— То есть признаешь, значит, — засопел в трубку Ренегат. — Правду, значит, говорили ребята.

— Охренел? Ничего я не признаю, — быстро опомнился Гордей. Хер его знает, кто там еще может разговор их слушать. Не по телефону такие дела обсуждать надо.

— Если Михе чего рассказать хочешь, так говори, — безмятежно добавил Ренегат. — Меня он простит. Он человек понимающий. А тебя... Сам знаешь.

И вот на этом моменте телефон взбешенного Гордея полетел в стену. Просто, ну просто пиздец!

Осознание собственной беспомощности выбешивало неимоверно. Наглый Лось был прав, нихрена ему сейчас Гордеев сделать не мог. И те ребята, с которыми Гордей договаривался насчет Балунова тоже подвели... Он ведь и правда не хотел мокрухи. Не в том смысле, что смерти не желал белобрысому (еще как желал) — не хотел всей этой неприятной движухи и грязи. Повезло еще, что замочили его в канун Нового года, в другое время газеты бы бросились смаковать подробности с куда большим аппетитом. Но все равно докучали, особенно намеки на него и Машку, особенно вкупе с постыдным, поспешным увольнением. Неприятно.

— Ненавижу этих уродов, — четко заявил Гордей своему отражению в зеркале. — Ненавижу.

***

Михаил сидел за барной стойкой в «Старом доме» и слушал музыку. Играло что-то из новья, веселенькое вроде, но не цепляющее. В голове было пусто и легко. Впервые за долгое время.

— Привет, — материализовался напротив бармен Паша. — Чего налить?

— Соку налей, — Горшенев пробежал взглядом по полкам позади Паши. — Ананасового.

— С чем? — понимающе кивнул бармен.

— Ни с чем. Просто соку, — вздохнул Горшенев и отвернулся. Паша удивленно вскинул брови, но пожал плечами и вытянул из холодильника пакет. Сок так сок. Наше дело маленькое.

Ледяной ароматный напиток приятно освежал и легонько пощипывал кончик языка. Мишка довольно зажмурился. Все-таки есть в жизни и светлые тона, особенно ярко заметные на фоне черных дней. Сок вот вкусный. Музыка... Ну, нормальная. И девушка вот рядом, на соседнем стуле, светленькая, красивая... Очень красивая.

Круглолицая блондинка, тянувшая из бокала через соломинку явно не сок, косилась на него с улыбкой. Смущалась, похоже. К такой реакции посетителей Михаил давно привык, однако сегодня, неожиданно для самого себя, улыбнулся в ответ.

...как-то хорошо на сердце стало, легко. Пашка, злодей, точно ничего больше в стакан не налил?

— Я Оля.

— А я Михаил.

— А я знаю...

Блин, глупо как-то получилось. Но от этой глупости не неловкость родилась, а наоборот, разлилась в груди теплота и захотелось смеяться.

— С Новым Годом, — Оля легонько стукнула донышком своего бокала о краешек Мишкиного стакана. Миха удивленно воззрился на нее.

— В смысле? Новый год же уже... того, прошел.

Ольга засмеялась.

— Так со старым Новым годом же! Сегодня тринадцатое число, по старому стилю — Новый год!

— А-а, точно, — вспомнил Михаил. — И правда. Старый Новый год, взрыв мозга для иностранцев. Точно.

— И шанс начать жизнь с чистого листа для тех, кто не успел этого сделать с тридцать первого на первое, — улыбнулась Ольга. Горшенев вдруг замер. Медленно, заторможенно отхлебнул из стакана.

А ведь правда. Новый лист. Перелистнуть старый, с помарками, и начать заново. Не совершая прежних ошибок.

(Только новые, но это уже совсем другая история.)

Series this work belongs to:

← Previous Work Part 3 of Выкладка WTF Het 2024 — тексты высокорейтинга

Actions

Kudos

horira, Sandie_Zyryanova, and TiokDragon as well as 2 guests left kudos on this work!

Archive of Our Own^beta

Actions

Work Header