Archive of Our Own ^beta

Ибо не помнит, когда в последний раз осень была такой же промозглой, стремительной и холодной, как в этом году. Казалось, что небесный переключатель щёлкнул погоду с фазы «экстремальная засуха» на фазу «смыть Китай с лица Земли». Ежедневно старенькие кеды напитывались влагой, стоило пройти по улице и ненароком наступить в лужи, которые расплескались повсюду: на протоптанных тропинках, ставших скользкими грязевыми дорожками, в травинках газона, который уже перестали стричь, предрекая скорое увядание. Толку ухаживать за тем, что скоро погибнет?

Вода была на забрызганных автобусах, вода сбегала ручейками с ярких зонтиков суетившихся прохожих, за две недели бесконечных дождей не утомившихся искать себе крыши и козырьки, чтобы переждать ливень и выйти в морось. Люди упрямо прятались в укромные местечки, но стихия не собиралась их жалеть, выдавая разом, кажется, годовую норму осадков. Вода ручьями бежала в ливнёвки, вода становилась крыльями быстрых автомобилей и окатывала зазевавшихся на тротуаре пешеходов, вода била в окна домов, собирала в волны бумажки, трепавшиеся на досках объявлений у жилых домов.

Девчонки в общежитии ворчали, что из-за постоянной влаги не сохло бельё. Тётушки на рынке Ванфуцзин цокали, качали головами: неправильный нынче год — такое засушливое лето и такая мокрая осень. В городских парках и на клумбах в июле сгорели цветы, пожухла листва, земля взялась бетонно-твёрдыми комками; из-за засухи фермеры недосчитались нескольких тонн риса, поэтому правительству пришлось заключать контракт на импорт зёрен из Индии. Зато сейчас, когда уже никому не надо, лило не то что из ведра — лило на долгие годы вперёд. 

В целом, Ибо нравился дождь. По крайней мере, когда не нужно было никуда бежать. Под мерный стук капель крепко спалось и мозг будто отдыхал от постоянного шума и активности людей за окном. Дождь немного приостанавливал жизнь, и в том была его уникальная магия.

Однако сейчас ливни действительно затянулись. Ежедневно из окна общежития Ибо видел равномерно серое полотно октябрьского неба, не пускавшего ни лучей ослабшего с приходом осени солнца, ни группки пушистых облаков. Пасмурное покрывало равнодушно раскинулось над Пекином, игнорируя любые просьбы о ясной погоде. Ежедневно Ибо добирался из университета в общежитие с сырыми плечами и ступнями. Раз за разом кеды промокали, но он упрямо ставил их на старую газету, вкладывал внутрь электрическую сушилку и несколько часов ждал, когда напитавшаяся влагой ткань просохнет перед тем, как завтра вновь угодит в лужу и втянет в себя жидкость. Круг повторялся вот уже две недели, и это однообразие начинало утомлять.

Сегодня Ибо вышел из университета в дождь на пару часов позже положенного. Его задержала отработка пропущенных семинаров — стрелка часов перевалила за 16:00, когда позади него наконец глухо стукнула пластиковая входная дверь кампуса. Улица встретила его привычной сыростью, забравшейся в волосы, в волокна серой толстовки и в те самые кеды, с которыми Ибо не расставался несколько лет. С грустью он думал о том, что вертикальная трещина на боковине кроссовка, жадно хлебавшая воду каждый день, всё-таки вынудит проводить любимую обувь в последний путь.

Бежать к общежитию Ибо планировал самым коротким путём — как всегда через парк. Прыжками преодолев на зебре лужи под мерный писк светофора, он очутился на дорожке, ведущей к боковому входу. Он проходил, пробегал, прогуливался по ней уже сотни раз и чуть ли не фотографически точно помнил каждый клочок небольшого парка. Ибо не мог назвать себя сентиментальным в отношении природы, но это место всегда тянуло к себе, даже в самую уродливую погоду.

Крайняя дорожка вывела его на центральную аллею, бравшую начало из круглой площадки, с одного края вместившей эстраду, с другой — небольшой амфитеатр, сейчас особенно жалостливо темневший отсырелым деревом. И вот тут его ждало странное, удивительное и противоречащее здравому смыслу.

В паре шагов от зиявшей эстрады рядом с выключенным фонарём мостилась сутулая фигура, замершая в неудобной позе между металлическими палками-ножками чего-то установленного на земле. Ибо быстро зашагал вперёд, не сразу поняв, что перед ним какой-то — явно сумасшедший — художник.

Приблизившись, Ибо замер, стараясь не привлекать к себе внимания и не раздражать назойливым интересом. Голова гудела вопросом «зачем», но он лишь сжимал губы, не роняя ни звука. Человек действительно писал картину, тёмным на светлом намечая параллельные скошенные линии. Отдельное зрелище представлял собой самодельный пластиковый козырёк, прикреплённый к рамке-опоре канцелярскими зажимами. Художник позаботился обо всём, кроме зонта над собственной головой.

Постояв некоторое время и забыв, что волосы и плечи под тканью толстовки намокают неприятно быстро, Ибо всё же ожил и подобрался поближе.

Уж очень хотелось узнать всё от первого лица.

Конечно, Ибо был в курсе, что художники периодически выбираются на природу, чтобы писать с натуры, но что держало этого безумца в дождь с мелками и мольбертом на улице — загадка.

— Эй, привет, — осторожно начал Ибо, всё так же оставаясь за спиной художника. — Почему ты рисуешь в дождь? Это же... неудобно.

Правый локоть незнакомца мелко подрагивал, чуть качался из стороны в сторону, ведомый движениями умелой руки. Художник не спешил с ответом. Ибо от неловкости сжал губы и переступил с ноги на ногу.

— Я мешаю?

Снова никакой реакции. У художника не дрогнул ни один мускул спины или плеч — значит, Ибо не испугал его своим внезапным появлением. Но в то же время... Хоть голову-то можно было повернуть!

Ибо закатил глаза в ответ на показное равнодушие и прошагал вперёд. Он встал рядом с металлической треногой с картиной прямо перед лицом художника.

— Почему ты меня игнорируешь, эй!

Художника встряхнуло. От испуга он махнул ладонью с зажатым карандашом и едва не свалил этюдник с красками и инструментами на тёмный от влаги асфальт. Он в доли секунды схватился за деревянную рамку качнувшегося этюдника и с облегчением выдохнул. Карандаш, зажатый большим и указательным пальцем, всё-таки выскользнул и стукнул о мокрую дорожку.

Художник нахмурился и зашипел, но скоро убедился, что тот не пострадал и не затупился от удара. Затем торопливо поднял его с земли и промокнул своей толстовкой, убирая влагу. Серо-голубой свитер отметился тёмным росчерком на животе.

— Хорошо, что не сломался.

После этого художник торопливо вытащил наушник и перевёл взгляд на Ибо, сконфуженного чужой мини-катастрофой и тем, что выдал отрешённость за заносчивость. У корней волос неприятно зажгло, даже несмотря на то, что потяжелевший от холодных капель капюшон склеивал пряди.

— Я мешаю? — спросил художник.

— Нет-нет! Извини, что напугал. Я всего лишь хотел спросить, почему ты рисуешь в дождь, но в итоге вызвал землетрясение.

— Я рисую в дождь, потому что я рисую дождь, — поднял брови незнакомец.

— О.

Помолчав несколько секунд, Ибо продолжил:

— Но ты же знаешь, как выглядит дождь! Зачем мокнуть, чтобы его нарисовать?

— Потому что пейзаж, написанный в студии, никогда не сравнится с картиной с натуры. С естественным светом и тенями, с напитанным влагой воздухом и стуком капель. Картина из студии не передаёт чувство и настроение момента. Зато с этим справляется плэнер.

— Я понял, — Ибо покивал. — Значит, вот это всё — плэнер? — Ибо обвёл рукой холст и темнеющую в дождевой дымке дорожку парка, облепленную пожухлыми безжизненными листьями.

— Так и есть, — отозвался художник. 

— А зонтик ты почему не возьмёшь с собой? 

— Он будет мне мешать. Вместо картины я буду отвлекаться на то, что мне неудобно его держать или что затекла рука. Не хочу создавать себе лишних проблем.

— Разумно.

Вновь повисла тишина. В голове Ибо мучительно перебирал, чем ещё наполнить её, но мысли, будто ворох оранжевых листьев, прошуршали и стремительно унеслись прочь, не оставив зацепок. Под чужим вопросительным взглядом — «Что-то ещё?» — Ибо с напряжением вгрызся в тонкую кожицу собственной нижней губы.

— Не возражаешь?.. — наконец художник кивнул на холст.

— Да, конечно. Извини, что отвлекаю.

Незнакомец коротко кивнул, улыбнулся и вставил наушник. Будто по внутреннему щелчку его лицо приобрело сосредоточенный вид, между бровей проявилась небольшая морщинка. Ибо был готов поклясться, что только что увидел, как парень за секунды с режима «прохожий» переключился на режим «творческий гений», чтобы возобновить своё дело. Будто произошло перевоплощение, как у супергероев. Не все они носят плащи; некоторые ходят с мольбертом, да?

Однако меньше, чем через минуту, художник отвёл внимательные глаза от холста и вновь посмотрел на Ибо, так и стоявшего неловким истуканом позади этюдника. Во взгляде проступило лёгкое недовольство.

— Ты что-то хотел ещё спросить?

— Нет! — поспешно заверил Ибо и замотал головой. — Мне просто интересно наблюдать, — выдал он и тут же съёжился, оценив, как прозвучали его слова. — Но я не маньяк, просто любопытный. Никогда раньше не видел художников вживую и хочу посмотреть на творческий процесс. Я раздражаю тебя?

— Нет.

— Тогда можно я останусь? Не буду говорить, просто постою.

— А как же дождь?

— Я не боюсь промокнуть.

— Как знаешь, — художник пожал плечами и вновь углубился в работу. В этот раз он действительно позволил своей фантазии отключиться от реальности и чужого присутствия. По тому, как преобразились чужие глаза — глядящие теперь не на предметы, а сквозь них, будто пытаясь постигнуть что-то недоступное смертным, — Ибо понял, что весь мир, кроме холста, расплылся пятнами. Всё остальное — внешнее — смешалось на периферии зрения, перестало играть роль.

Перед силой чужой увлечённости Ибо испытал что-то похожее на восхищение танцорами, которых иногда приглашали для мастер-классов в университет. Люди, посвятившие жизнь любимому делу, не загнанные бытом и проблемами в рамки, вдохновляли и вызывали белую зависть. Ибо очень хотел быть таким же. 

Этот художник с пятном на мокрой толстовке тоже был таким, Ибо чувствовал наверняка.  

Ибо с трепетом относился к чужому состоянию потока и отошёл художнику за спину, чтобы не маячить перед лицом. Оттуда с жадностью он смотрел, как взмахи руки над холстом штрих за штрихом всё более точно воссоздавали силуэты парка: дорожки, поделённые рядом растений (тяжёлые шапки гортензий уже давно облетели), прямоугольники деревянных скамеек, очертания колеса обозрения, замершего, как внезапно оборвавшаяся песня, близкие и далёкие ларьки с бабл-ти, сахарной ватой, аквагримом и мороженым. Всё было чёрно-белым, художник намечал силуэты без цветов.

Примерно через полчаса небо сгустилось ещё более тёмными тучами и из непроницаемого стального стало тяжёлым тёмно-серым. Художник разложил по ящичкам мелки, которые, как Ибо узнал позже, были масляной пастелью, снял с треноги козырёк, закрывавший картину от капель дождя, спрятал сам холст в переносной чехол с двумя ремешками и собрал этюдник в ещё один чемоданчик.

Видя, что художник собрался уходить, Ибо оживился и порывисто встал с крайней скамьи амфитеатра. Кожа вспомнила о неприятно липнущей одежде и пропустила волну дрожи. Ибо ощутил, как зябнут бёдра под быстро остывающей тканью спортивных штанов.

— Ты закончил рисунок?

При звуке чужого голоса художник, видимо, позабывший, что у него была компания, вновь вздрогнул и обернулся. Из-под прядей его густых и довольно длинных волос больше не вились тонкие белые стебли наушников.

— Я забыл, что ты здесь, — заметил художник и с неловкостью хихикнул. — Ты действительно умеешь быть незаметным. Я не закончил картину, но почти готов набросок. Впереди ещё много работы, но освещение уже изменилось, я не могу продолжать. Вернусь завтра, думаю, что погода не изменится. 

— Да, в прогнозе дождь на ближайшие дни.

— Вот и славно, — улыбнулся художник. — Возможно, даже не придётся оканчивать этюд в студии. Я пойду, пока! — он помахал рукой, из-за чего содержимое ящичков забавно забрякало в деревянных чехлах, и ярко улыбнулся. Слишком ярко и ослепительно для безнадёжно мокрого осеннего дня.

Ибо неожиданно для самого себя пропустил вдох и тоже улыбнулся в ответ. Художник уже отвернулся и большими шагами пошёл к диагональной дорожке, ведущей из парка прямо к автобусной остановке.

Ибо ещё некоторое время смотрел немного неуклюжей фигуре вслед, заваливающейся то влево, то вправо, чтобы обойти лужи и не уронить с плеча ящички. 

На губах Ибо играла улыбка, а внутри будто занялся костёр. Влажный, как и всё вокруг, он едва тлел, выпуская тонкую струйку едкого дыма, но всё же медленно подсушивал голые ветви с облетевшими листьями и обломки завядших трав, в конце концов поглощая их.

☔☔☔

На следующий день Ибо даже не пытался врать самому себе о том, что его не тянуло в парк. За окном серость по-прежнему стекала с небес на землю, а значит, художник должен был вновь выбраться на пленэр с ящичком с пластиковым самодельным козырьком от папки.

Вместе с тем рациональной частью Ибо понимал, что никакая встреча ему не грозит. Пусть он и освободился с занятий в университете на три часа раньше вчерашнего, но впереди ждали собственные уроки в хореографической студии, где он подрабатывал.

Догадки подтвердились: проскочив через парк между семинарами и работой, он не встретил художника. Местечко у эстрады под фонарём пустовало, отчего площадка для концертов и скамьи амфитеатра выглядели ещё сиротливее и печальнее, чем сутками ранее. Сцена темно и зловеще зияла несмотря на дневное время. По улице ходили люди, их было много — это же Пекин, — но брести по дорожкам мрачного осеннего парка никто не спешил. Вместо этого они, как птицы, клубились в метро и на автобусных остановках, но едва ли кто заглядывал в замерший перед холодами парк.

— И чего он только нашёл в этом дожде? — пробубнил Ибо, ускоривший шаг после того, как взглядом не нашёл знакомого силуэта. Капли воды надоедливо стучали по голове и рукам, разлетались брызгами под ногами под собственной тяжестью.

После работы Ибо сделал петлю через парк, хотя это и не по пути. Художника снова не было.

«Уже», — подумал Ибо и сжал губы в полоску, разворачиваясь, чтобы пойти в сторону общежития.

Может, то была разовая акция и он уже не вернётся? В конце концов, дождь же можно в разных парках рисовать.

А может, всё-таки доделает свою картину в студии, не обязательно же мокнуть под холодными струями.

☔☔☔

Через день после занятий в университете Ибо снова пошёл в парк. Не сказать, что он это делал специально: так действительно было быстрее всего попасть в общежитие. Под ритмичный трек в наушниках он шагал с полуприкрытыми веками, чуть размахивал руками и пальцами, в голове прокручивая рисунки, которые завтра поставит с учениками. Лучше всего думалось на ходу, в такие моменты в голове не оставалось ничего, кроме возможности бескрайне и спокойно думать.

За полторы минуты Ибо добрался к местечку между амфитеатром и пустующей сценой и резко затормозил: перед ним вновь оказалась чуть ссутуленная спина в серо-голубом свитере.

Что такого, казалось бы?

Но сердце как будто бы ненадолго замерло, и Ибо потерял нить рассуждений внутри собственной головы.

Очевидно, что художник только пришёл, если раздвигал телескопические опоры треноги и крепил к ней картину. В груди шарахнула вспышка, и Ибо зашагал вперёд быстрее, чем успел обдумать происходящее.

Почти подобравшись к художнику, он взглянул из-за спины на чужой холст, вместивший светло-серое пятно в верхней части. Нижняя половина осталась прежней — тёмные полосы на белом фоне. Художник только приступил к раскрашиванию намеченных контуров и не спешил закончить работу.

От этого стало почему-то тепло, и Ибо улыбнулся.

Потом в голове мелькнуло, — кофе! — и он побежал в обратную сторону, к остановке, чтобы перехватить там пару картонных стаканчиков с обжигающим напитком. Вернувшись, Ибо будто по привычке устроился на мокрой скамье амфитеатра позади художника, чтобы не мешать чужому уединению.

Мгновения безвозвратно утекали дождевыми потоками, пока Ибо наблюдал, как мерно покачивался локоть активной руки. Чужой стаканчик упрямо жёг пальцы, из-за чего Ибо постоянно перекладывал его из одной ладони в другую, а красные пальцы остужал о сырое дерево скамьи. Но Ибо не тратил время на обдумывание, вместо этого молча наблюдал, как рука порхала над холстом, постепенно расцвечивая его.

— Чудаки, вы же промокнете, — донеслось откуда-то сбоку и так же быстро растворилось, смытое холодной октябрьской водой. Художник не обернулся на мимолётный комментарий, и Ибо улыбнулся: тот снова в наушниках, не замечает ничего.

Ещё Ибо залипал в пространство. Он ждал, когда художник закончит работы на сегодня, чтобы предложить кофе. Тот мало-помалу терял тепло, поддаваясь надоедливой промозглости. Затем Ибо пробовал вернуться к картинкам будущего танца в голове. Но они тут же рассеивались, едва он напрягал мысли. Потом он вновь замер, бросая взгляды то на спину перед собой, то на перспективу, открывавшуюся чужим глазам. Ибо пытался увидеть картинку так, как её воспринимал художник.

Ровная дорожка парка с жёлто-коричневыми прибитыми к земле листьями, непрозрачный из-за сырости воздух. Одинокие скамейки, на которых никто не смеялся и не пил прохладный бабл-ти из запотевшего скользкого стаканчика. На столбах молчали динамики. До следующей весны им было некому петь песни и рассказывать новости города. Жизнь замерла, и эту паузу на своём полотне возрождал художник, не боявшийся холода.

А потом тот чихнул. И вытер промокшим рукавом лицо.

Ибо дёрнулся, вырванный из мыслей, и поднялся на ноги, чтобы всё-таки предложить кофе. Он прошёлся мимо художника и встал в нескольких шагах от мольберта, привлекая к себе внимание. Тот поднял над рисунком глаза и встретился взглядом с Ибо, осторожно помахивавшим полным стаканчиком.

Художник в изумлении поднял брови, распрямился над этюдником и улыбнулся, вытаскивая наушник.

— А, это опять ты! 

— Опять я, — усмехнулся Ибо. — Будь здоров и выпей кофе. Холодно на улице. Правда, он остыл уже.

— Ты спас меня, — художник приблизился к Ибо и протянул ладонь, чтобы перехватить стакан. Его озябшие пальцы, немного испачканные в краске, соприкоснулись с ладонью Ибо. Кожу ожгло чужим холодом. 

— Как ты рисуешь такими ледяными руками?

— Я просто не думал об этом, — пожал плечами художник, обхватывая едва тёплый стакан обеими ладонями.

Ибо хотелось потянуться и окутать чужие руки, но он одёрнул себя, спрятав жадные ладони в карманы джинсов.

— Как хорошо, — с удовольствием отпил художник. — Дай свой вичат, я переведу тебе за кофе.

Ибо удивлённо нахмурился.

— Ты же художник, откуда у тебя деньги?

Незнакомец рассмеялся.

— Ты думал, что я бедный художник, ночующий под мостом? Расстрою тебя, но нет. Не сорю деньгами, конечно, но кофе могу себе позволить. Да и материалы, как минимум, стоят очень дорого, — он обвёл рукой этюдник с картиной под самодельным козырьком. — Приходится выкручиваться, чтобы покупать всё нужное.

— Как ты выкручиваешься? Продаёшь картины?

— Если бы, — усмехнулся художник, отводя взгляд. — Пока просто рисую. Надеюсь, однажды смогу организовать свою выставку. Но это так, мечты. Спасибо за кофе, кстати! Ты так и не дал мне вичат, чтобы я перевёл деньги. 

— Я бы купил твою картину, если бы мог. Я надеюсь, что скоро смогу. А деньги возвращать не надо.

— Как ты собрался её покупать? — развеселился художник. — Ты же не видел ни одной моей работы.

— А это важно?

Художник посмотрел на него, как на душевнобольного, и едва ли не закатил глаза.

— Что? Мне не важен результат. Я вижу, как ты пишешь, и этого достаточно, чтобы захотеть твою картину. Мне нравится твой подход, если хочешь. Это важнее результата. Убедил?

— Ладно. Забавный ты, — улыбнулся художник, с наслаждением потягивая кофе сквозь маленькое отверстие в чёрной крышечке.

Он размял шею и плечи после долгого стояния в одной позе. Затем перевёл взгляд на небо и с досадой охнул:

— Да что ж такое, я потерял время и упустил свет. Небо уже темнеет. Пора сворачиваться.

— Прости, что отвлёк. Просто не хотел, чтобы ты окоченел в парке.

Художник в ответ улыбнулся.

— Спасибо, спаситель. У героя есть имя?

— Ван Ибо.

— Понял, Ван Ибо. Спасибо за хлопоты. Я Сяо Чжань, и я благодарю тебя за кофе в этот холодный день, — он церемониально поклонился. — А теперь я пойду собираться, если не возражаешь. 

— Конечно.

Художник, наконец обретший имя, шустро поставил пустой стакан на землю, отсоединил самодельный козырёк над картиной, быстро застучал пастелевыми мелками и зашуршал замками и ремешками. За пару минут он собрал вещи — на одном плече чемоданчик-этюдник, на другом чехол с картиной — и уже зашагал к остановке, как вдруг спохватился и на мгновение обернулся.

— Пока, Ван Ибо!

При звуке своего имени тот почувствовал тепло и улыбнулся.

— Пока, Сяо Чжань. Забавный ты.

Художник торопливо следовал к остановке, брякая чемоданом-этюдником, а Ибо снова глядел ему вслед, держа зябнущими пальцами два опустевших стаканчика.

☔☔☔

На следующий день они вновь разошлись во времени и пространстве: художник писал, когда Ибо был в студии, тот же пробегал по ещё пустому парку. Встречи снова не произошло.

Ибо беспокоился, что больше не увидит Сяо Чжаня: работа над картиной шла ежедневно (та обрастала всё большей правдоподобностью) и рано или поздно должна была завершиться.

Как и эти странные встречи под осенним дождём, которые постепенно входили в привычку.

Через сутки звёзды — к удивлению или нет — снова сошлись: на старом месте в то же время Ибо увидел знакомую фигуру, уместившуюся между тонких металлических ножек этюдника. Вовсю шла работа над цветом: стальное небо в дальней точке перспективы сливалось с тёмным из-за дождя бетоном парковых дорожек, деревья по краям качали лысыми ветвями. Ибо предполагал, что дальше начнётся прорисовка чётких контуров и теней.

Подобравшись к художнику, он привычным образом снова умостился за его спиной.

Сегодня Ибо был без кофе, и пара стаканчиков не грела его холодные пальцы. Вместо этого в его рюкзаке уместился термос с имбирным чаем, которым он планировал делиться с Сяо Чжанем, забывшем о мире вокруг себя.

Не прерывая работы художника, Ибо блуждал глазами по пространству и снова позволял мыслям рассеиваться и не цепляться за что-то одно. Родителей и школьных друзей он не видел почти год. Он встретил Чуньцзе в компании охранника общежития и пары таких же неприкаянных студентов, живущих на других этажах общежития. Он скучал по дому и был рад возвращаться туда. По крайней мере, на какое-то время. Однако в свой прошлый приезд он почувствовал кожей, что лакуна, оставшаяся в родном Лояне после его отъезда в Пекин на учёбу, будто заполнилась. Как будто отверстие, которые было выпилено по его форме в жизни других людей, затягивалось, как старая рана.

Частью многолюдного Пекина, неспящего, гудящего потоками машин и линиями метро, горящего гигантскими неоновыми билбордами, он тоже себя не ощущал. Будто застрял ни там и ни здесь, везде чужой, как оторвавшийся с дерева лист, ещё не прибитый дождём к клочку асфальта.

И вдруг Сяо Чжань. Будто бы такой же лист, подхваченный порывом ветра, летящий в пространстве по ему одному ведомому маршруту. Себе на уме, не ищущий тяжёлых земных якорей, свободно парящий в бездонной выси. Такой же бесприютный.

Но между вольным странником и потерявшим корни скитальцем есть разница. 

Ибо хмыкнул и открутил верхнюю крышку термоса, одновременно служащую кружкой. Налил в неё немного полупрозрачного светлого чая и поглядел, как пар от напитка поднимается вверх, несмотря на упрямое противодействие дождя, летящего к земле. Пара капель шлёпнулась о жидкость и пустила круги. Несколько секунд он дул на чай, а затем начал цедить из кружки, задерживая горячеватый напиток во рту.

— Ван Ибо, ты здесь! — внезапно окликнул обернувшийся художник. Ибо вздрогнул.

Даже если в этом нет смысла, Ибо не хочет уходить. Хотя бы не сейчас, когда стало хоть немного тепло.

— На своём месте, как всегда, — улыбнулся Ибо и отсалютовал пластиковой кружкой. — Садись, я принёс чай.

— Снова в костюме спасателя вселенной?

— На вселенную тут не хватит, — он покрутил термосом, — но на одного художника — вполне.

— Звучит, как подкат, — безэмоционально произнёс Сяо Чжань, отвернувшийся, чтобы сложить материалы картину.

Ибо безотрывно следил за его действиями и молчал. На губах играла улыбка.

Собрав этюдник, Сяо Чжань наконец-то опустился рядом.

— Я готов к чаю, — он протянул раскрытую ладонь, на которую тут же опустилась наполненная кружка. — Всё ещё спасибо.

 — Всё ещё пожалуйста, Сяо Чжань.

Тот вновь смешно перехватил горячий пластик обеими руками, чтобы разогнать кровь в ладонях. Затем торопливо опустошил чашку, шипя и поругиваясь на кипяток, и вернул её владельцу.

Пил Сяо Чжань, но обжигающее тепло расходилось внутри Ибо.

— У меня кое-что для тебя есть, — внезапно проговорил Сяо Чжань. Он согнулся и завжикал замками в своём чехле, где носил картину. — Но нам нужен козырёк, иначе всё намокнет. Видишь козырёк?

— Вот же сцена перед нами.

— Точно. Идём. 

Сяо Чжань ловко подхватил свои чемоданчики и крупными шагами взобрался по ступеням на скрипучую площадку сцены под крышей. Подождал, пока к нему поднимется Ибо, замешкавшийся, чтобы убрать термос, и затем из чехла извлёк белоснежный лист плотной бумаги.

— Это тебе. Ты отказался от денег, поэтому расплачиваюсь так. 

Ибо осторожно взял протянутый лист и развернул его к себе.

С шероховатого полотна на него смотрел он сам. Едва улыбающийся, машущий стаканчиком кофе. Не сразу, но он понял, что таким в прошлый раз увидел его Сяо Чжань. Наверно, странно так говорить про своё собственное изображение, но Сяо Чжань видел его красивым. Кажется, даже более привлекательным и живым, чем Ибо ощущал сам себя. В глазах слишком явно проступало то, чему Ибо намеренно не давал названия.

Рука с картиной мелко задрожала, и Ибо запрокинул голову, спешно моргая. Он сделал пару глубоких вдохов.

Видя его реакцию, Сяо Чжань напрягся.

— Настолько плохо? Давай я переделаю, я тоже думаю, что не всё тут получилось...

— Нет-нет-нет! — замахал свободной рукой Ибо и прочистил горло. — Мне очень нравится. Просто... Ну, меня впервые рисуют.

— Кринжово, что я подарил тебе картину с тобой, да? Может, надо было нарисовать что-то другое? Там, пейзаж или какую-нибудь абстракцию для твоей квартиры?

— Перестань надумывать, Чжань-гэ, — с языка сорвалась вольность, за которую Ибо не хотел извиняться. — Мне очень нравится, правда. Очень красиво, — Ибо шмыгнул носом.

Сяо Чжань бросил на него скептический взгляд.

— Точно?

— Абсолютно. Получается, я снова твой должник?

— Почему это?

— Стоимость картины несопоставима со стоимостью стаканчика кофе из ларька на остановке. К тому же, я обещал купить твою картину, а ты мне даришь её просто так.

— Ой, не усложняй. Это тебе подарок, потому что я так захотел. Перестань считать мой упущенный заработок.

— Ладно, как скажешь, — хмыкнул Ибо, разглядывающий картину. — Повешу её в своей берлоге на самое видное место.

— Давай не будем играть в лишнюю вежливость и разбрасываться красивыми обещаниями. Не повесишь же.

— Повешу.

— Нет.

— Повешу! И фотку тебе покажу, — Сяо Чжань в ответ закатил глаза и фыркнул. — Только скажи, как донести рисунок до общежития. Не хочу, чтобы его испортило дождём.

Художник нахмурился и задумался. Он перевалился на одну ногу и покрутился вокруг своей оси, видимо, перебирая в голове разные варианты.

Наконец выдал:

— Давай провожу тебя. У меня есть сегодня время и чехол.

Ибо почувствовал, как внутри по каждой клеточке разошлась щекотка. Стало легко, хотелось рассмеяться. Что он и сделал.

Конечно, он согласился.

Сяо Чжань довёл Ибо до козырька общежития, вручил рисунок и сошёл со ступенек обратно в полотно дождя, разворачиваясь, чтобы в очередной раз уйти в сторону остановки и показать свою спину почти что не моргающим ищущим глазам. Не то чтобы Ибо действительно надеялся, что тот задержится, но.

Прощаться не хотелось. Даже если в присутствии, в этом взгляде — смотри-не насмотришься — нет смысла. Хотя бы не сейчас, когда стало хоть немного тепло. Ещё немного, ещё чуть-чуть. Ибо погреет продрогшие пальцы о чужое тепло и отпустит, обязательно.

☔☔☔

А потом они договорились, что Ибо будет позировать. Под влиянием очередного стереотипа о художниках Ибо уточнил, нужно ли будет раздеваться.

Сяо Чжань в ответ засмеялся. Ибо, вообще-то не шутивший, с напряжением жевал губу.

— Ну если тебе хочется, то кто я, чтобы тебя останавливать? Но, вообще, нет, я планировал другое. Я хочу нарисовать тебя с красным зонтиком здесь, в парке. У меня есть зонт, я принесу его, если ты согласишься.

— Я согласен. 

И на этом начался сеанс.

От Ибо требовалось ещё меньше, чем он предполагал. Он держал пронзительно алый зонт над своей головой и ждал, пока Сяо Чжань впишет его фигуру в готовое полотно осеннего дня. Художник не требовал статичности, поэтому Ибо переступал с ноги на ногу, поворачивался и качался. Иногда он чихал или рукавом толстовки чесал нос, но Сяо Чжань не ронял ни слова, чтобы одёрнуть. Как он сказал Ибо, это же дождь, он размывает чёткие контуры, поэтому на картине не может быть ученически правильных форм. Линии парка таяли в дождевом мареве, человек, вписанный в стихию — тоже. От него оставался силуэт и форма, но детали размывало дождём.

Слушая задумку, Ибо кивал. Он уловил, чего хотел Сяо Чжань. Ибо с кленово-красным зонтиком — всего лишь точка в большом пространстве, рябящем от дождя. Обернись или моргни — и её смыло, как уносит в канализационные решётки пыль и мелкие камешки.

Под ногами Ибо сосчитал обломки полусгнивших бурых листьев и увидел, что и носки кедов начали отставать от подошвы. Дырка сбоку стала ещё больше, а он так и не озаботился покупкой новой обуви. Ибо тяжело расставался с вещами. За каждой он видел воспоминания. 

Эти кеды подарил ему отец перед отъездом в Пекин. В них Ибо изучал дороги нового города, проживал первые события самостоятельной взрослой жизни. В них он бегал в студию, где чувствовал себя на пределе возможностей, истощённым — но живым. В них он хрустел галькой в городском парке, ехал сотни километров на поезде домой, видел одинокие тихие рассветы и миновал шумные вечеринки в ночном сумраке.

А ещё впервые встретил Сяо Чжаня, смотрящего внимательно. Не на него, но сквозь. Чудного, странного даже. Яркого, как последние вздохи солнца в бабье лето.

Ибо сжимал губы и пластиковую бархатисто-матовую ручку зонтика. Он не рассчитал давление, и с чихом зонтик сложился в красные оборки. Ибо дёрнулся от неожиданности и зашипел: злость рокотала в горле и пробивалась наружу влагой в глазах.

— Прости, Чжань-гэ, я сейчас всё поправлю.

Он шмыгнул носом и вернул зонт в нужное положение, вновь расправив его над своей головой.

— Можешь не раскрывать, Ибо, я всё равно закончил, — негромко ответил художник и на краткий миг поднял взгляд над картиной. — Спасибо, что позировал мне. Думаю, картина готова. Попробую ещё раз посмотреть на неё при другом освещении в студии, может быть, добавлю штрихов, но в общей массе я закончил, — произнёс он себе под нос, хмурясь. Затем отошёл на пару шагов, чтобы взглянуть на изображение с расстояния.

— Можно посмотреть? — Ибо собрал потяжелевшие складки мокрого зонта под заклёпку, накинул капюшон толстовки, проморгался и быстро зашагал вперёд, опасаясь, что картина, парк и художник исчезнут раньше, чем он успеет к ним приблизиться.

— Да, смотри, — Сяо Чжань аккуратно развернул ножки этюдника в сторону Ибо. — Как тебе?

— Ты гений, Сяо Чжань, — не задумываясь и не глядя на картину, отозвался Ибо. У него было так сухо в горле, голос скрипел, как голые ветки по стеклу в оконной раме, пытавшиеся дотянуться до нежных ладоней человека по ту сторону стены. Они беспомощно бороздили ровную поверхность, но не дотягивались до желанных рук.

— Да я же серьёзно! 

— Я тоже серьёзно.

— Понятно всё с тобой. Плохой из тебя арт-критик.

— Абсолютно. Я не понимаю в этом ничего, — тихо ответил Ибо. — Главное — это твоё отношение. К картине и происходящему. Ко мне.

Сяо Чжань поднял глаза и долго, долго смотрел в зрачки напротив. Изучал. Сначала со спокойствием, потом с наплывающим сумраком. Ибо не прятал глаз, хотя в горле пекло, чувства шли рябью от дождевых капель, и он замер в ожидании оглушительного удара грома, забыв дышать.

Он бы не отвёл взгляд, даже если бы его пополам раскололо молнией.

Найдя ответ на свой вопрос, Сяо Чжань опустил глаза.

Он сжал губы в тонкую полоску и принялся рассовывать материалы по ящичкам, дёргать язычками молний, от спешки ронять мелки. Едва не сломал ножку этюдника, пытаясь сложиться как можно быстрее.

Ибо присел, чтобы подобрать выпавшую пастель с мокрого асфальта. 

— Возьми, — он протянул её художнику, почти отшатнувшемуся от чужого движения.

— Спасибо, — тот торопливо сунул мелки в карман толстовки на животе и закинул ремни на плечи. — Я пойду, Ибо.

Не дожидаясь реакции, он пошёл. Быстрый шаг почти переключился на бег — дальше от Ибо, который, кажется, так и не начал дышать.

Молния всё-таки ударила в центр Вселенной и пригвоздила к месту. Ибо свело судорогой. Он обвёл глазами парк и заметил, что птицы, усевшиеся на тёмные от влаги деревья, не взлетели со своих мест, а земля под ногами не вздыбилась уродливыми трещинами. Вместо этого под старыми кедами бежали мерные потоки воды, огибавшие рваную подошву.

Мир не замер. Неужели этот удар потряс только его одного?

Ибо медленно повернул голову, осмотрелся. Вдалеке виднелась полоска-фигура художника, а больше рядом и никого не было. В парке Ибо остался совершенно один.

Оглохший, он развернулся и пошёл прочь, оставив алый сложенный зонт на скамье. Может быть, Сяо Чжань вернётся за ним, чтобы забрать. 

☔☔☔

Однажды дождь всё-таки прекратился и наступила зима с колючими ветрами и тонкой корочкой льда на тротуаре. Снег выпадал и таял, выпадал вновь и собирался грязевыми лужами, которые то замерзали в хрустящую под ботинками массу, то превращались в кашу. Ибо не видел смены сезонов: до общежития он не ходил через парк, хотя знал, что никого там не увидел бы.

Он пролетал маршрут работа-дом-учёба, не придавая значение фоновой картинке. Увольнение коллеги-хореографа и, как следствие, рост рабочих часов не оставляли времени думать, но Ибо не жаловался.

Возможно, он даже был рад, что иногда ночевал на работе, умещаясь на скрипучем кожаном диване в коридоре студии. Так он реже встречал самого себя со стаканчиком кофе — счастливого здесь и сейчас.

Точнее, там и тогда.

Иногда Ибо думал, что рисунок нужно снять, но неделя за неделей этого не делал. Было не по себе от мысли, что скетч, который мог быть частью персональной выставки, вообще никто не увидит. 

Забвение — это не то, что должно происходить с творениями.

Когда весной солнце вспомнило, что пора согревать Землю, Ибо неожиданно для самого себя вошёл в парк. Из чёрной земли уже торчали тонкие травинки-вестники скорого тепла, и аллеи мало-помалу оживали после затяжной сырости и холодов. 

Видя привычные картинки спустя столько времени, Ибо ощутил себя то ли чужаком в новом месте, то ли слишком старым знакомым, который некстати и внезапно возник. 

Всё было там же, но не тем.

Рабочие меняли выцветший полог сцены на яркий, заботливо красили бордюры вдоль асфальтовых дорожек; садовники чистили газоны от старых корней и гнили, чтобы разбить клумбы и засеять травы и цветы. Постепенно развеивался тяжёлый зимний сумрак, и парк в заботливых руках перерождался, будто бессмертный феникс.

Ибо думал, что обновления и перемены всё-таки иногда необходимы, чтобы сохранить себя. Ещё сильнее он в этом убедился, когда в парке заметил студентов, расположившихся на пленэр с разномастными этюдниками.

В тот вечер Ибо вынес свои кеды к мусорной урне и снял портрет со стены.

Летом парк нарядился в лучшие одежды. Под солнцем весело шелестели гирлянды цветных флажков, натянутые меж фонарных столбов. Из динамиков лилась музыка, офисные работники, выбравшиеся на улицу в обеденное время, отдыхали на удобных качелях под раскидистыми гинкго. Небольшой фонтан серебрился брызгами, пока маленькие гости парка мочили в нём ладошки и бросали горсти воды в своих друзей. Над увесистыми шапками гортензий вились пчёлы, садовник по земле тащил шланг для полива, в ларьках продавали мороженое и сладкие напитки.

Ибо любил лето, но работу больше. Поэтому он вновь быстрым шагом рассекал парк, маневрируя между неспешными парами и мамами с детьми, чтобы не опоздать на встречу в студии.

Усердие нон-стопом окупалось: из простого хореографа его превратили в подобие правой руки, снабжая всё большим количеством задач. Среди которых, в частности, значилась встреча с дизайн-командой, что должна была разработать макеты интерьера залов для завершения ребрендинга студии.

Каким-то образом Ибо умудрился почти проспать, хотя раньше такого не было. Он наспех почистил зубы, накинул футболку и понёсся по парковым дорожкам, чтобы попасть на работу.

На месте он оказался вовремя и даже успел дать указания уборщице, пройтись по залам и проверить освещение. Состояние студии и общая чистота его устроили, и потому он нетерпеливо ходил из угла в угол, в ожидании грыз кожу на пальце. Подрядчик предупреждал об опоздании из-за пробки, но Ибо не мог дожидаться сидя. Казалось, что в движении вынужденное промедление закончится быстрее.

Наконец во входную дверь позвонили, и Ибо подорвался открыть. Перед глазами оказались несколько человек, отвечавших за проект. Среди них Ибо заметил тот самый внимательный взгляд, который так часто видел в прошлой жизни.

Точнее, прошлой осенью в парке. Прямо над этюдником с самодельным козырьком.

Сердце в груди затухло на долгие несколько мгновений, а потом кинулось в глотку и залило жаром всё тело. Ибо прочистил горло и отступил на пару шагов, освобождая проход. Возможно, он дрожал сильнее, чем стоило и было уместно для заказчика услуг дизайн-студии.

Гости вошли, здороваясь и осыпая студию дежурной вежливостью. Ибо сиплым голосом на автомате отнекивался, благодарил. А ещё не моргая смотрел Сяо Чжаню в глаза.

Затем произнёс:

— Добрый день. Пожалуйста, позаботьтесь о нашей студии.

И поклонился.