Archive of Our Own ^beta

В первый раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он проводит свой заслуженный выходной как обычно: валяется до обеда в кровати, залипая в телефон, обедает заказанным с доставкой сырным супом (взял бы борщ, но его нигде не готовят так, как Антону нравится), доходит до соседнего двора с табачкой на углу, потому что докуривает после обеда последнюю сигарету из пачки, и остаток дня валяется тоже — заслужил же. Кто-то его, может, осудит за такой неактивный отдых, но Антон этих советчиков пошлет куда подальше с их походами и велосипедами, чтобы осуждали его где-нибудь там, вдали от самого Антона, спасибо-пожалуйста.

Во второй раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он не сразу понимает, что что-то не так: ведь это должен быть его второй честно заслуженный выходной. Сомнения закрадываются, когда он натягивает через час после пробуждения треники и выходит из подъезда, чтобы покурить. В пачке оказывается лишь одна сигарета. Антон на нее смотрит косо, будто она убила всех своих сестер и сожгла их останки, пока Антон спал, но пытается еще как-то рационализировать происходящее: может, он забыл, как ночью проснулся и выкурил почти всю новую пачку? Может, рассыпал вчера сигареты и не заметил?

Отрицать происходящее становится невозможно, когда Антон, вновь докурив последнюю сигарету, вытягивает из кармана телефон. Он даже не успевает глянуть нормально на дату на экране, потому что взгляд притягивает уведомление из телеги. Слегка дрожащим большим пальцем Антон тыкает на него и открывает диалог с Олесей, натыкаясь на сообщение, от которого лишь закатил глаза вчера. То есть, вчера-сегодня. То есть, позасегодня. То есть…

Антон встряхивает головой, вчитывается в текст, чтобы точно убедиться, что ему не мерещится:

Олеся [12:17]: Сегодня, 08.08, открываются Врата Льва! Отличный повод поднять задницу с дивана и начать двигаться по направлению к своим целям и самым заветным желаниям!

Антон блокирует экран, убирает телефон обратно в карман и направляется в табачку в соседний двор.

С новой пачкой сигарет он возвращается обратно и полпачки почти тут же скуривает, сидя на лавочке у подъезда и нервно подергивая ногой. Четырехэтажные желтые дома, которые обычно радуют глаз своей яркостью и солнечностью, сейчас заставляют Антона чувствовать себя поехавшим героем Достоевского.

Потому что как такое могло произойти с ним? У него друзей — два с половиной козлодоя, да и работа общение с людьми не предполагает. Может, это всё какой-то глюк во вселенной? Антона закинуло в петлю случайно, вместо другого несчастливчика, которму надо кого-то там спасать.

Потому что Антону — не надо. Не нужно, не хочется, не можется. Зачем ему это всё? Это не для него.

Докурившись до больной головы и ощущения легкой тошноты, Антон с резким приливом решимости поднимается с лавки и взбирается быстро по лестнице, перешагивая через три ступеньки, на свой четвертый этаж.

Это точно должен быть какой-то глюк, так что пытаться что-то сделать сейчас бесполезно. Получается, остается переждать этот день, спокойно лечь спать и проснуться завтра в воскресенье, когда всё наладится и звезды встанут на свои места.

В третий раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он смотрит первым делом на дату в телефоне и отказывается верить своим глазам. Нет, ну это точно какая-то ошибка. Правильно? Правильно.

Нужно просто переждать, пока служба техподдержки вселенских дел услышит его мысленный вопль в космос, сообщающий о том, как это всё неправильно, и разделается с поломкой. Они, наверное, любят свою работу так же сильно, как Антон, так что придется просто какое-то время потерпеть, но в итоге всё обязательно само наладится.

Антон докуривает последнюю сигарету и ни разу за день не выходит из дома.

В четвертый раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он не вылезает даже из кровати. То же происходит в пятый раз, в шестой, в седьмой — после восьмого Антон сбивается, потому что даже не может нигде записать или выскрести, сколько прошло дней с попадания в петлю.

Он не трогает телефон, чтобы не наткнуться в очередной раз на сообщение Олеси, и не заказывает ничего в доставке, хоть и оказывается к вечеру жутко голодным. Во сне есть не хочется, так что лучше поскорее проспать наконец ночь и поесть нормально завтра — девятого.

Девятое так и не наступает.

Антон выходить из дома теперь не решается, но лежать в кровати целый день оказывается тяжелее, чем кажется, поэтому он вырабатывает новый небольшой ритуал: после подъема выкурить последнюю оставшуюся сигарету в форточку на кухне, перекусить остатками кабачковой икры с хлебом и найти какой-нибудь новый сериал для просмотра. Может, не так эта петля и плоха? Он наконец может себе позволить, например, посмотреть всё, что так давно откладывал, но никак не успевал из-за работы и прочих дел.

Антон даже начинает делать порой примитивную зарядку, чтобы хоть как-то подвигаться и размять мышцы, что вообще очень странный прикол, если в него вдумываться — ведь его тело каждое утро возвращается в прежнее состояние, как сигарета в пачке, но мозг почему-то всё равно умудряется уговорить тело, что ему нужно подвигаться, чтобы совсем не закукурузиться.

В двадцать (или уже тридцать?) какой-то раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он спускает ноги с кровати и не обращает внимание, с какой ноги встает — ответом в любом случае будет «не с той».

Натянув треники, Антон решает, что достаточно с него этих пыток одной сигаретой, и отправляется снова в табачку. Не выпадет же его родственная душа из какого-нибудь окна прямо у Антона перед носом, правда? За первые пару дней в петле он бы точно узнал, что где-то неподалеку произошло нечто подобное.

Захлопнув дверь в квартиру, Антон перепрыгивает половину лестничного пролета, но резко тормозит, когда слышит сзади изумленное:

— Шастун! — На лестничной клетке, прижав кулак с ключами к груди, словно женщина, схватившаяся за свое ожерелье, стоит его сосед. Не просто стоит, а возмущенно продолжает: — Ты зачем так грохочешь, людей пугаешь?

У Антона нет никакого желания встревать в очередной спор с этим крокодилом, поэтому он разворачивается и продолжает спускаться быстро по лестнице, бросив за спину лишь:

— Хочу и грохочу, чай не ночь на дворе!

Сверху доносится еще более возмущенное «Шастун!», но продолжения, если оно есть, Антон не слышит, потому что вылетает из подъезда и направляется в табачку.

Заебало. Ну почему это произошло именно с ним? Общеизвестный факт номер один: далеко не все люди на земле умудряются за всю жизнь встретить свою родственную душу. Общеизвестный факт номер два: чаще всего в душевную петлю (и кто только придумал это название?) попадают люди в возрасте от тридцати до пятидесяти.

Почему же тогда эти два факта не выдали в сумме два? Почему жизнь Антона исказилась и завернулась в бесконечность, когда ему это меньше всех нужно? Куча людей — полных дураков, по его мнению — мечтает о том, чтобы попасть в петлю и узнать, кто же всё-таки их родственная душа. Антона же ни петли, ни родственные души, ни, в общем-то, другие люди в целом совершенно не интересуют.

Ему это просто не нужно! Любовь, любовь, любовь — он знает еще с универа, что ни до чего хорошего любовь не доводит. Да и сам концепт его пугает — петля, завязанная на чьей-то смерти! Антон не знает, должен ли радоваться тому, что умирать в Н-ный раз сегодня не ему, а кому-то другому. Ведь тот человек хотя бы не в курсе, что это всё происходит, правильно? Это Антон застрял в петле тошнотворного осознания чьей-то смерти. С другой стороны, от мысли, что умирать из раза в раз пришлось бы ему самому, тоже мурашки идут по коже.

В эту субботу Антон не доходит до своего подъезда, а закуривает прямо на крохотном, потрескавшемся цементном крыльце табачки, глядя на дымчато-белые облака, затянувшие всё небо, словно сигаретный дым.

Антон достает из кармана телефон — больше по привычке, чем из реальной надобности — и видит свеженькое уведомление о сообщении от Олеси. Вот почему не она в петле застряла? Она ведь хотела бы, верит во всё это так искренне, что Антону даже не хочется ей малину сильно портить своим скептицизмом.

Хотя он на 99% уверен, что ее родственная душа — Журавль. Что-то из серии «противоположности притягиваются» и дополняют друг друга и всё такое.

Только Олесе Антон об этом, конечно, не скажет — та из принципа не хочет даже смотреть ни на кого в романтическом плане, пока не попадет в свою заветную петлю.

Антон не знает, стала бы его жизнь лучше, будь он более похож на Олесю. Не напоролся бы на всю ту хуйню, что случилась с ним раньше — однозначный плюс. Попал бы в похожую с ситуацию, но уже со своей родственной душой?

Антон выдыхает дым второй подряд сигареты и потирает ладонью солнечное сплетение. Нет, лучше уж пусть всё будет так, как есть.

Точнее, как было, потому что нынешняя ситуация Антону абсолютно не нравится — как минимум потому, что никакого выхода из нее он не видит.

Для начала, кого и где он должен искать? Никто никогда не дает точного ответа на эти вопросы. Люди обычно не очень хорошо помнят свои петли после того, как те развязываются, да и говорить о пережитых петлях в обществе особо не принято, и максимум, что можно услышать от «выживших» — клишированные фразочки вроде «любовь помогла мне спасти ее».

Ага, любовь. В таком случае, Антоновой родственной душе удачи, потому что такого в ассортименте нет и завоза в ближайшее время не предвидится.

На щеку падает капля, и Антон грустно хмыкает. Вот и дождь, в котором можно спрятать слезы. Или это небо плачет?

Он стирает влагу со щеки ладонью, вытягивает из сигареты последнее и тушит ее о мусорку. Хотя бы воздух от дождя посвежеет — но не ему об этом говорить.

За неимением желания и мотивации что-либо делать, Антон не доходит даже обратно до своего двора — просто усаживается на одну из пустых лавочек в этом. Вокруг почти никого, только мелькающие мимо пешеходы. Время хоть и летнее, но погода, похоже, отбила желание у детей и пенсионеров выходить на улицу. Ветер с дождем усиливаются: кроны деревьев шумят и кренятся, старые качели тихо поскрипывают своими ржавыми винтами.

Антон стремительно превращается в мокрую крысу.

Ну, он хотя бы не заболеет, так что может себе позволить.

Если где-то среди ручейков дождя, текущих по его лицу, теряется пара слезинок, то это останется между дождем и Антоном.

На следующий день, разлепив один глаз и посмотрев на дату в телефоне, Антон кидает тот в стену. Телефон антиклимактично не издает никого треска, только громко шлепается экраном об пол.

Заебало. Заебало! Антон выдыхает шумно, раздраженно тупит глаза в потолок. Затем переводит взгляд на приоткрытое окно.

Что, если самого себя — того? Может, это разорвет сраную петлю? Антон в задумчивости разглядывает окно минуту, две — с такой высоты, конечно, не факт, что получится, но…

Нет, даже пробовать не хочется. Петлю он, может, и разорвет, но что тогда с ним станет? Что-то Антону подсказывает, что живым он из нее не выберется. Про родственную душу он не знает, что думать.

Даже если подобные случаи и были, никто ведь не мог об этом узнать — родственная душа либо выживала и жила себе спокойно, либо просто умирала своей смертью из петли.

Становиться причиной чьей-то окончательной смерти Антону не хочется. В том, что завязалась петля, его вины никак нет, но вот если он не только не сумеет спасти свою родственную душу, но и, фактически, убьет ее…

Без сигарет думать о таком нельзя. И вообще — Антон тоже так-то умирать хочет. Жизнь ведь не крутится вокруг любви, у него есть, ради чего продолжать жить!

Мысль об этом лишь злит сильнее. Антон в очередной раз натягивает треники и вылетает из квартиры, хлопнув дверью, и едва начинает спускаться по лестнице, как слышит до ужаса знакомое — почти идентичное вчерашнему:

— Шастун! — Оборачиваться странно и страшно, но Антон себя пересиливает. Обводит глазами соседа — даже поза похожа на вчерашнюю, с зажатыми в кулаке ключами, и фраза та же: — Ты зачем так грохочешь, людей пугаешь?

Это еще вопрос, кто тут кого пугает. Антону за все субботы до этой ни разу не доводилось сталкиваться с людьми, которые ведут себя одинаково. Он внезапно радуется, что закончил пару лет назад универ — точно сошел бы с ума, наблюдая за людьми, которые изо дня в день повторяют одни и те же действия и слова.

— Антон? Ты чего завис так? Ты в порядке?

Вопрос возвращает в реальность. На лице соседа помимо возмущения начинает вырисовываться беспокойство, которое нравится Антону еще меньше. Он встряхивает головой, пытаясь избавиться от наваждения и ощущения дежа вю, которое и не дежа вю вовсе, и рявкает в ответ:

— Не твое, блядь, дело!

Пока сосед переваривает свой культурный шок, Антон разворачивается и сбегает по лестнице вниз, хлопая в придачу дверью подъезда. Нашелся, блин, заботливый такой. Интересуется, всё ли у Антона в порядке — ха! У себя бы спросил, мудила.

Антон доходит до табачки злой, как черт, и сразу вытаскивает из кармана треников смятые сторублевые купюры. Вот одно хорошо в этой ситуации: не надо искать деньги на сигареты — те неизменно оказываются в кармане.

Сегодня желания драматично вымокнуть, сидя на лавке под дождем, у Антона нет, но и домой возвращаться не хочется, поэтому он находит местечко под навесом на детской площадке. На него бы, конечно, жестко наехали, если бы кто-то увидел, как он тут курит, но дольше, чем до сегодняшнего вечера, помнить об этом никто не сможет, так что какая разница?

Разошедшийся дождь всё равно залетает под навес, мочит кроссовки и штаны почти до колен, но Антона это мало волнует — главное, что сигареты не тухнут.

Обеспокоенное лицо соседа никак не выходит из головы, и чем сильнее Антон пытается о нем не думать, тем сильнее думает.

Полная срань.

Когда-то давным-давно, когда трава была зеленее, солнце светило ярче, а квартира, в которой Антон сейчас живет, пахла бабушкиным розовым мылом, он бы уписился в радости от такого внимания — метафорически. Рассказал бы тут же обо всех своих проблемах, переживаниях, домашке на лето и съеденном на обед. Рассказал бы всё-всё-всё бабушкиному любимому соседу Арсюше — своему Арсению.

Арсению, который помогал бабушке таскать сумки с продуктами на четвертый этаж, который шел на золотую медаль, который для Антона был и другом, и примером, и какой-то, что ли, опорой, пусть они и виделись только летом, пока Антон был в гостях.

А сейчас…

Антон не знает, на что надеялся. Он после смерти бабушки, пока квартиру сдавали, почти пятнадцать лет здесь не бывал. Ожидать, что Арсений останется тем же, было глупо и абсолютно нереалистично — по-детски.

Он служит в театре, как и мечтал в юности, но это выглядит совсем не так, как представлял себе Антон. Арсений слишком худой и совсем не такой счастливый, каким должен был быть, и мелькает постоянно в обществе всё новых и новых мужчин.

Арсений перестал для Антона быть «Арсением» и стал просто «соседом».

Не то чтобы Антон осуждает или имеет какое-либо право осуждать, но его это всё равно бесит. Арсений всегда был чем-то таким… Огромным. Тем самым хорошим, добрым и светлым. Сейчас, когда Антон сталкивается с ним на лестничной клетке или где-то во дворе, детские розовые очки каждый раз по новой лопаются стеклами внутрь, царапая зрачки и искажая реальность, словно кривое зеркало.

Бесит.

Следующие несколько дней Антон не выходит за сигаретами. Он просыпается, докуривает последнюю прямо в кровати и упрямо зарывается в одеяло, заставляя себя снова уснуть.

В пятидесятый (или сороковой, или шестидесятый?) раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он натягивает треники и хлопает злобно дверью, выходя из квартиры, но в этот раз на до боли знакомый вопрос:

— Ты зачем так грохочешь, людей пугаешь?

Отвечает:

— Хочу и грохочу. Я кому-то мешаю, что ли?

И вместо того, чтобы развернуться и направиться в табачку, стоит на месте, скрестив руки на груди и ожидая ответ. Сосед ведь кричал ему что-то вдогонку, тогда еще, когда они столкнулись вот так в первый раз.

— Антон, — тот хмурится расстроенно, словно училка начальных классов, — ну подумай, что бы твоя бабушка сказала на такое твое поведение?

Брови Антона непроизвольно ползут наверх. Ну ни хуя себе — сразу с козырей пошел! Антон тоже так может:

— А на твое? Водишь постоянно мужиков каких-то, ходишь, вон, как... — он взмахивает рукой, указывая на желтоватые пятна, выглядывающие из-под свободного ворота чужой футболки. — Как!..

Язык не поворачивается закончить мысль, но вариантов там не много. Сосед поджимает губы, кивает быстро. Бросает короткое:

— До свидания, Шастун, — и заходит в свою квартиру, прикрывая тихо дверь. Только поворот ключа в замке приглушенным эхом отдается по лестничной клетке.

Справедливо. Антон не знает, какой реакции ожидал. Подраться, что ли, хотел? Или поорать на весь подъезд, чтоб уже им обоим вредная бабка со второго этажа по шапке надавала за шум?

Фыркнув, Антон идет в табачку.

Еще несколько дней после этого он соседа намеренно избегает. За сигаретами всё равно ходит, но только после обеда, как в первые пару дней, когда дождь заканчивается и нет шансов встретить кого-то неожиданного — потому что он раньше никого не встречал.

Антон только на пятый (или шестой?) день признает, что ему совестно. Что само по себе глупо на нескольких уровнях — как минимум, потому что сосед этот разговор не помнит.

И всё же. Человек живет в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывает — ну разве он виноват, что у Антона так не получится? Что кто-то может даже с явно малознакомыми людьми спать и наслаждаться этим, а он…

Фантомное оцепенение расходится от локтей к кистям, и Антон встряхивает руками, чтобы избавиться от него.

Будто «расстроил соседа, едва не назвав его блядью» сейчас самая главная проблема в жизни Антона. К развязыванию петли он не приблизился ни на шаг, а прошло уже сколько? Почти два месяца? Больше? Это же с ума сойти можно — и Антон, кажется, сходит.

Он далеко ушел от возраста, когда запросто готов был с кем-то поделиться своими переживаниями, да и в целом не очень любит с людьми разговаривать, но сейчас из кожи готов вылезти, только бы поговорить с кем-нибудь обо всем, что с ним творится. Первой на ум приходит, конечно, Олеся, но та ему наверняка ничего толкового не скажет, только очередное предсказание выдаст про какие-нибудь врата льва и жезлы тигрицы.

О ком бы он ни думал — Димка, Журавль, Макар — всё не то. Спустя еще пару дней раздумий Антон сдается и признает, что всё «не то» лишь потому, что он уже знает, что — «то», но в очередной раз отказывается себе в этом признаться, ведь инстинкт (или что там у людей есть в подкорке) говорит довериться Арсению.

Антон говорит:

— Да пошло оно всё в пизду! — и швыряет чашку с остатками чая на дне в стену.

Та, в отличие от телефона, к такому отношению не готова, и трескается сразу же, оставляя чайные пятна на светлых цветочных обоях. Осколки сыпятся на пол, белые половинки горошинок будто смотрят прямиком на Антона. Антон смотрит в ответ.

Спустя минуту молчаливых переглядок с остатками чашки, он отправляет в стену такое же горошковое блюдце. За ним второе. После этого Антон переводит взгляд с осколков на полу на заварочный чайник, который пока стоит на столе, и, пожав плечами, бросает его в стену тоже — ведь сервиз должен идти в комплекте.

Потупив в забрызганную стену и скурив очередную сигарету — какой смысл выходить на улицу, кроме как по привычке, — Антон задается вопросом: если начал, зачем останавливаться?

Вместо ответа он встает со стула и, не беспокоясь об осколках на полу, босыми ногами подходит к шкафчику с посудой. В стену летит всё: чашки, кружки, тарелки, хрустальные рюмки и вазы для салатов, граненые стаканы и высокие праздничные бокалы.

Антон не знает, чего ожидал, но в какой-то момент целая посуда в кухне просто заканчивается, а никакое чувство удовлетворения или хотя бы облегчения так и не наступает.

— Сука, — он цедит сквозь зубы и устало оглядывается.

Старый дощатый пол едва выглядывает из-под осколков: Антону в какой-то момент надоело кидать всё в одну стену, и он начал ебашить сразу себе под ноги. Весь масштаб проеба осознается только в момент, когда Антон осматривает путь до двери из кухни, усыпанный стеклом. Сбросится этот день или нет, намеренно ранить себя всё равно не хочется — в Антона и в процессе прилетело.

Глянув на солнце, медленно катящееся к горизонту, он решает остаться на кухне. Доходит осторожно до стула, усаживается на него, поставив на край одну ногу и уперевшись подбородком в коленку.

Когда это всё закончится? Что он должен сделать? Инструкция «как спасти родственную душу» вообще никаких указаний не дает. Да и ладно спасти — там главное лишь поменять события так, чтобы момент смерти не наступил, — как ее найти? Еще и в пределах всего лишь одного дня.

Антон уже начинает жалеть, что так мало интересовался всей этой темой раньше. Вот Олеся наверняка бы справилась со всем за пару дней и сказала ему потом: «изи катка».

Ладно, именно это она бы вряд ли выдала.

Докурив за вечер почти всю пачку, Антон перед сном успевает только подумать, что следующему витку петли будет рад, потому что спина за сон на стуле спасибо ему не сказала бы.

В следующий раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он идет первым делом на кухню и заваривает себе чай. Цельные горошинки на сервизе смотрят на него с осуждением; Антон смотрит на горошинки в полной уверенности, что окончательно ошизел.

Он докуривает последнюю сигарету всё там же, на кухне, слушая, как ливень долбится в окна. Доедает остатки кабачковой икры прямо из банки. Возвращается обратно в кровать.

В хуй знает какой раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он сразу подрывается с кровати и натягивает треники, прежде чем выскочить в подъезд. Там пусто, но сосед с минуты на минуту должен появиться — Антон даже не знает, выйдет тот из своей квартиры или только будет возвращаться домой. Что-то подсказывает, что верен второй вариант, и уже через пару минут Антон в этом убеждается: снизу раздается звук открытия подъездной двери, а затем эхом отдаются медленные шаги по лестнице.

Антон не готовился к этому разговору. Только понял прошлым вечером, что невозможно продолжать сходить с ума в одиночестве, и надо хотя бы просто поговорить нормально с реальным человеком, чтобы стало, может быть, чуть полегче. Поэтому, за неимением подобающей темы для непринужденной светской беседы, Антон выпаливает сразу, как видит чужой силуэт на предпоследней лестничной площадке:

— Я застрял.

Сосед останавливается посреди лестницы, хмурится, переспрашивает:

— Что?

— Застрял, говорю, — Антон повторяет, разводит неуверенно руками. — В петле.

— А… — за этим следует молчание.

Антону это молчание не нравится, поэтому он продолжает:

— И я не ебу вообще, что мне делать, и куда бежать, и кого спасать, и как, и…

— Стой, ты… — сосед выдыхает, поднимается до конца по лестнице. — Для начала успокойся, ладно?

Черт. Антон захлопывает рот, только сейчас осознавая, что едва не разорался на весь подъезд. Он не рискует отвечать вслух, только кивает.

— Так. А теперь вспоминай, что нужно делать в такой ситуации. Помнишь, первое — сохранять спокойствие, правильно? Второе…

— Блядь, — Антон не выдерживает этого лекционного тона, — ни хуя я не вспомню! Потому что не знаю!

— В смысле, не знаешь? Все же знают, что в такой ситуации…

— Я не все! В этом проблема! Оно мне в хуй не уперлось, понимаешь? — Антон возводит глаза к потолку, цепляется взглядом за паутину в углу и смаргивает из ниоткуда взявшиеся слезы. — Блядь. Забудь, что я что-то говорил… Но ты и так забудешь!

Не дожидаясь ответа, он разворачивается и сбегает по лестнице вниз. Слышит сзади обеспокоенное: «Шастун!», но даже не думает останавливаться.

Оказавшись на улице, впервые за долгое время Антон идет не в табачку, а в сквер неподалеку. Дождь настигает его на полпути — сука, забыл — и превращается в ливень к моменту, когда Антон доходит до сквера. Тот так же пуст, как и детские площадки, и даже пешеходов почти нет: никто в такую погоду через сквер не ходит, потому что путь через него никогда почти не сокращает дорогу.

— Сука! — Антон пинает пустую мусорку, опрокидывая ее на газон, и выходит на него сам. Шлепая по мокрой траве, доходит до середины полянки и грохается на колени, не переживая ни о мерзких пятнах, ни о здоровье костей и суставов. Хочется развести руки в стороны и заорать в небо, но что-то внутри мешает — люди вокруг всё равно ведь услышат, поэтому Антон просто падает на спину, раскидываясь звездочкой, и пытается не захлебнуться хлещущим по лицу дождем.

Хочется в этом дожде раствориться и утечь под землю.

Неужели он так много времени провел в петле, что разучился общаться с людьми? Нет, дело в том, что все в мире сошли с ума и считают, что попасть в такую петлю — совершенно нормальная ситуация, к которой даже можно подготовиться. Ебанутые. Ебанутые, все они!

Ноль логики и смысла в устройстве этой вселенной.

Антон шмыгает носом, ладонью тщетно стирает влагу с лица — стена воды тут же заливает глаза и ноздри вновь.

Полежав еще минуту или десять, он немного успокаивается: сердце не бьется так сильно, дыхание приходит в норму. Теперь Антон себя ощущает бесконечно глупо — ну что за дешевую драму он развел? Надо подниматься и идти домой, пока его насильно не увели куда похуже.

По пути он заходит всё-таки в табачку, делая крюк через соседний двор. Не имея желания мерзнуть в своих мокрых шмотках ни минуты дольше, Антон не остается на улице, чтобы покурить, но поджигает сигарету сразу, как заходит в квартиру, только стянув предварительно толстовку, с которой аж капает. Он хочет повесить ее сушиться в ванной, но замирает на повороте, заметив кого-то на кухне.

— Антон? — спрашивает знакомый обеспокоенный голос.

— Ты че тут… — сигарета выпадает изо рта: — Блядь!

Антон тушит её подошвой влажного ботинка.

— Извини, я не хотел тебя напугать. Ты квартиру не закрыл, и я беспокоился… — сосед поднимается со стула, но Антон мотает головой.

— Похуй, — он преодолевает последние пару шагов до ванной, как попало кидает на сушилку толстовку, затем выходит обратно в коридор. — Я щас, ты посиди, ладно?

Не дожидаясь подтверждения, Антон разувается и уходит в комнату, чтобы переодеться в сухие штаны. Он плохо понимает, что его сосед тут забыл, но сил злиться или хоть как-то эмоционально реагировать, к сожалению или к счастью, не осталось. Натянув сверху еще и сухой теплый свитер, он возвращается на кухню.

Сосед, как ему и сказали, сидит на стуле, пальцами теребя сколотый уголок стола. Антон набирает воды в чайник, включает его, достает из шкафчика вторую чашку в горошек и ставит ее на стол перед… Гостем, получается. Тот улыбается как-то грустно, берет чашку обеими руками — аккуратно так, словно что-то ценное. Говорит:

— Твоя бабушка меня когда на чай приглашала, тоже всегда эти чашки ставила, — он не сводит с нее глаз, мягко обводя каемку кончиками пальцев.

У Антона перед глазами до сих пор груда разбитого стекла на полу. Забавно, что на Арсения он теперь примерно так и смотрит — словно на разбитую, дорогую когда-то сердцу чашку.

Они ничего больше не говорят, пока дожидаются, чтобы закипел чайник, и Антон заваривает свежую порцию чая. Он разливает его по чашкам, добавляет себе сахар; соседу не предлагает — до сих пор почему-то помнит, что тот пьет без сахара.

— Ты извини… — Арсений — сосед? Нет, в такой обстановке Антону слишком сложно продолжать цепляться за эту обезличенность, он и так уже устал, так что — Арсений первым нарушает тишину: — Я не хотел, не знаю, задеть тебя как-то?

Он смотрит выжидающе, но Антон только пожимает плечами: а что тут отвечать?

— М-м… — не дождавшись ответа, Арсений пытается подобрать еще какие-то слова. Делает глоток чая, чтобы заполнить паузу, затем продолжает: — Ты же, ну, недавно совсем в петлю попал, получается?

— Э-э… — Антон силится посчитать, но бросает эту идею почти тут же и отвечает примерно: — Месяца два-три, не знаю…

— Чего? — Арсений едва не роняет чашку, но вовремя успевает опустить ее на блюдце. — А как же ты так? Это же, ну, в радиусе пешей доступности должно быть, и вообще, и… И ты до сих пор ничего не выяснил?

— Я просто, ну… — Антон выдыхает шумно через нос, тоже ставит на стол чашку. — Я не то чтобы особо пытался. То есть, вообще не пытался, на самом деле — даже наоборот.

— В смысле?

— Ну, в смысле… Не искал никого. И из дома, наоборот, старался не выходить вообще, чтобы даже случайно не наткнуться ни на что. Я просто, я не знаю, мне это не нужно, понимаешь?

Арсений смотрит на него странно, нахмурившись. Отвечает медленно:

— Нет, не понимаю. Что ты имеешь в виду?

— Блядь, ну… — Антон утыкается взглядом в стену, как раз в местечко, где еще недавно были уродливые чайные пятна. — Меня вообще пугает это всё. Я не хочу наблюдать за чьей-то смертью, не хочу никого спасать, не хочу… Да и это меньшая из моих проблем, на самом деле. Я в целом отношений не хочу, а родственные души это, типа, в ста случаях из ста романтическая пара, и это, ну…

— Неужели ты настолько уверен? Это же совсем другое. Это не просто какие-то там отношения — это твоя родственная душа! Это как — как частица тебя самого!

— Ага, но ситуация от этого только хуже. Я просто — я не смогу, понимаешь? Мне уже… — Антон теребит ручку чашки, отказывается переводить взгляд на Арсения. — Прозвучит драматично, но мне уже, типа, разбивали сердце до этого? И я не думаю, что смогу после такого еще кого-то полюбить.

— Но это же твоя…

— Да-да, родственная душа, я понял. Но от этого только хуже, говорю же.

Арсений фыркает и начинает тихо смеяться. Антон хмурится, бросает на него короткий взгляд:

— Ты чего?

— Да так, — Арсений мелко машет рукой и кончиком пальца снова водит по каемке чашки. Та, кажется, почти опустела. — Я просто, знаешь, всё это время думал, что точно окончательно повзрослел. А теперь понял, что до сих пор, как в Деда Мороза, свято верил в то, что вот уж кто-кто, а родственная душа тебя обязательно полюбит, если вам удастся встретиться. А оно... Оно вон как.

Антону снова становится совестно, а он даже никого не оскорбил. Но в этот раз ситуация хуже — он вдруг задумывается: что, если его родственная душа думает так же? Прямо сейчас думает о чем-то подобном, а уже в конце дня в который раз умрет, так и не дождавшись своего заветного спасителя?

Пиздец. Этот разговор только хуже сделал, потому что Антон в абстракции, конечно, понимал, что что-то подобное, наверное, и происходит, но узнать об этом вот так, на примере другого человека — живого, настоящего, который сидит прямо перед тобой — оказывается гораздо более страшно.

Хочется как-то оправдать себя, объясниться, сказать, почему так, но Антон не успевает. Арсений допивает остатки чая и, коротко кивнув, прощается:

— Ладно, ты извини, но у меня сегодня дела еще, так что я пойду.

Остановить его Антон не пытается.

До конца дня из дома он не выходит. Решается вместо этого наконец поискать хотя бы в интернете какую-то информацию о том, что надо делать, если оказался в петле. Ничего нового и полезного он так и не находит, только всё то же: смерть случится где-то в месте, куда можно до конца дня дойти пешком; время и все события каждые сутки будет сбрасываться и, главное, вам обязательно поможет сила любви.

Кулаки чешутся лично дать по морде каждому, кто пишет что-то там про любовь. И тому, кто придумал, что нельзя делиться конкретными историями своих петель с посторонними, потому что это «сакральный опыт». Почему люди не чураются лезть к другим в трусы во всяких звездных интервью и шоу типа «Беременна в 16», а про такие полезные, сука, вещи все молчат?

На следующий день — очередное, конечно же, восьмое августа — Антон снова поджидает Арсения на лестничной клетке, но в этот раз не спешит рассказывать про петлю и только бросает робкое почти:

— Арсений, привет.

Тот останавливается на последней ступеньке, смотрит как-то подозрительно и так же робко — скорее, недоверчиво — отвечает:

— Привет, Антон. Чем удостоился чести?

— Чего?

— Разговора с тобой, — Арсений пожимает плечами. — Ты с тех пор, как переехал, только косые взгляды в мою сторону кидал. Я уж думал, что обидел тебя чем или, не знаю, что ты вырос и я для тебя стал не крутым старшим другом, а каким-то старпером. Или, может, ты меня вообще не помнишь особо.

— Я помню! — ответ вырывается раньше, чем Антон успевает подумать. — Я просто… Не знаю, не важно. Не хочешь зайти на чай?

Не говорить же Арсению, что Антон на него так косо смотрит и бесится из-за своих проблем с башкой.

— Надо же, — Арсений чуть улыбается. — Чувствую себя Алисой, которая попала в Страну чудес, но давай, почему нет?

— Тогда… — Антон открывает дверь в квартиру, рукой приглашает Арсения войти первым.

Они оба разуваются и проходят на кухню молча. Антон не может себя контролировать и глазами то и дело мажет по чужому плечу — пожелтевшая отметина будто провоцирует его спиздануть какую-нибудь гадость. Арсений, усевшись на стул на кухне, замечает это и поправляет футболку.

Антон молча отворачивается и начинает заниматься чаем. Старые часы на стене громко тикают, будто издеваются, создавая иллюзию течения времени. Поставив перед Арсением чашку горячего чая — всё ту же, в горошек, — он говорит:

— И вовсе ты не старпер. Тебе сколько, тридцать два?

— Тридцать три, — Арсений не сводит глаз с чашки. Дотронувшись пальцами до ручки, говорит тихо: — Твоя бабушка тоже всегда этот сервиз доставала к чаю.

— Тридцать три — вообще не возраст, — Антон устраивается за столом напротив и никак не комментирует уже знакомую фразу.

— Как скажешь, — Арсений фыркает, подносит чашку к губам и делает осторожный первый глоток: — Вкусный.

Антон в ответ хмыкает протяжно, добавляя в свою чашку сахар и размешивая как следует. Делает глоток, приглушенно сербая, и почему-то чувствует себя на секунду потерянно: будто ожидал, что бабушка сделает замечание.

— Так странно, — Арсений подает голос через пару минут. — Я правда будто назад во времени переместился, только тут всё какое-то немного неправильное — не как в стране чудес, а как в зазеркалье, скорее, знаешь?

— Ага, — Антон кивает. — Меня это чувство в первое время вообще не покидало, когда я только заехал.

Пусть они и сдавали квартиру достаточно долгое время, никто из арендаторов не изъявлял желания сделать ремонт или кардинально изменить интерьер. Антон больше всего удивился, когда увидел, что весь хрусталь остался в том же шкафчике, какой он помнит с детства. Можно было подумать, он там магически привинчен, но Антон эту вероятность опровергнул... Когда? Какое-то количество дней назад.

— Это глупо, наверное, — Арсений снова прерывает затянувшуюся паузу, — но для меня так удивительно смотреть на тебя сейчас, да и каждый раз, когда мы сталкиваемся где-то в подъезде или на улице. Я будто ожидаю на твоем месте увидеть того мальчишку, которого знал в детстве.

Антон не может сдержать смешок:

— Тоже думаешь, что я повзрослел, поскучнел и обозлился?

— Тоже? — Арсений приподнимает одну бровь. — То есть, так ты меня теперь видишь?

Антон пожимает плечами.

Странно осознавать, что Арсений на него смотрит почти так же, как он на Арсения. При том, что это имеет полный смысл, Антон всё равно почему-то хуеет.

— Ну, я-то сам точно и поскучнел, и обозлился, — он признает без стеснения и неловкости.

— Разве? — Арсений приподнимает свою чашку, чуть наклоняет ее в сторону Антона: — Думаешь, обозлившиеся люди приглашают друзей детства, которые превратились, считай, в незнакомцев, на чай?

— А ты что, правда считал меня другом? — Антон не может скрыть удивление. — Я-то понятно, ты для меня был, ну… Ого-го, а я для тебя что? Соседский ребенок, которого ты бесплатно нянчил летом, нет?

— Вовсе нет, — Арсений мотает головой, делает глоток чая и аккуратно опускает чашку на блюдце. — Ты был интересным собеседником, смышленым для твоего возраста. Я и с бабушкой твоей дружил — она тогда, по-твоему, меня нянчила?

— Ну, ты-то был старше…

— Для нее? Уверен, мы с тобой были примерно одного возраста.

Антон вздыхает.

— Ладно, есть некоторый смысл в твоих словах.

— То-то же, — Арсений прячет улыбку за каемкой чашки.

За этим разговором Антон даже забывает потихоньку, что Арсений его, вообще-то, должен бесить. Они продолжают говорить в основном о бабушке: о том, как та любила дождь, какие вкусные варила супы и как легко могла обыграть кого угодно в нарды.

Когда ливень успокаивается, а чашки в третий раз оказываются опустошены, Арсений встает из-за стола со словами:

— Ладно, спасибо тебе за чай — и за разговор тоже, но у меня дела еще сегодня, так что я пойду?

Антон молча кивает — не то чтобы это на самом деле вопрос.

— Хорошо, — Арсений кивает тоже, уходит в коридор. Уже обувшись, говорит Антону, вставшему в дверном проеме: — Надеюсь, пригласишь еще как-нибудь?

Впервые за весь разговор Антон замечает в нем какую-то неловкость и, наверное, неуверенность.

— Конечно, Арсений, почему нет?

Он отвечает легко, пожимая плечами — будто этот вопрос не весит гораздо больше, чем кажется. Заслуживает этим очередную короткую улыбку в ответ.

— Хорошо. Тогда… До встречи?

— Увидимся, Арс.

Вновь оставшись в квартире один, Антон тупит еще пару минут во входную дверь. Затем разворачивается, возвращается на кухню, захватив с собой последнюю сигарету.

Он курит, глядя на лужицы на подоконнике за окном, и подмечает, что сейчас не хочется ни швырять посуду в стену, ни швырнуть самого себя откуда повыше.

После этого дня у Антона появляется новый ритуал: он просыпается и тут же встает, чтобы пригласить Арсения на чай. Даже Арсова фраза про чашку становится частью этого ритуала. Антон при этом старается каждый день подбирать новые истории и новые темы для разговора, хотя они чаще всего всё равно возвращаются куда-то назад, в детство.

Антон узнает больше о том, каково служить в местном театре: роли Арсению достаются чаще небольшие, но он успел привыкнуть и смириться, и даже научился находить в этом какой-то для себя комфорт. Узнает, что родители Арсения переехали в деревню, поближе к природе и подальше от шума и грязи города, а квартиру оставили ему. Узнает, что Арсений довольно часто волонтерит для различных благотворительных организаций, направленных на помощь детям.

Антон настолько привыкает к этой новой рутине, что забывает, почему, как и зачем оказался вообще в петле. Настоящее просто становится его новой нормальностью, и Антон даже не задумывается о том, что надо что-то делать и что-то менять, пока не решается как-то выйти за сигаретами ближе к вечеру.

Он чуть не сталкивается на лестничной площадке с каким-то мужчиной, который только поднялся. Антон хмурится, потому что не узнает его, но через секунду дверь соседней квартиры приоткрывается, и из-за нее выглядывает Арсений. Антон переводит взгляд с одного на другого, и шестеренки в голове стыкуются в нужном порядке. Коротко кивнув Арсению, он отворачивается и сбегает вниз по лестнице, сразу выходя на улицу.

На крыльце Антон останавливается, растерянно поднимая глаза вверх, и быстро находит окна Арсовой квартиры. Это правда только что произошло?

Ахуй быстро сменятся пузырящейся на дне желудка злостью и чувством какой-то беспомощности. Антона слишком резко выкидывает обратно в реальность, и он тут же вспоминает, почему так ненавидел — ненавидит? — Арсения. Вспоминает, почему застрял и почему не может выбраться. Понимает, почему Арсений неизбежно каждый раз прощался с ним, ссылаясь на дела.

«Дела».

В этом странном кармашке ностальгии, сформировавшемся так незаметно и органично, находиться было замечательно, но выпадать из него оказывается даже хуже, чем впервые осознавать, что застрял в петле.

Антон фыркает и направляется в табачку.

Как будто вселенная хоть раз была к нему добра или милостива.

Он закуривает, едва ступив за порог табачки, и быстрыми шагами идет в сторону сквера, уже зная, что надолго там не останется: погода к вечеру, как и всегда, исправилась, и теперь детей и стариков везде полно.

Антон слишком расслабился. Приютился в собственной кухне, в чашках в горошек, в шуме ливня за окном.

В Арсении.

Хочется пнуть еще одну мусорку, или лавку, или бабку — но Антон, конечно, ничего из этого не делает, только продолжает идти сквозь сквер дальше, вдоль шумной дороги, и дымит хуже паровоза, выкуривая одну за другой.

Каждый день — каждый ебаный день Арсений с утра пил с ним чай, а потом уходил ебаться с каким-то мужиком.

И Антон не может осуждать, не может обижаться, не имеет абсолютно никакого права — Арсений даже не знает, что это всё происходило больше, чем один раз. Да если бы и знал, что тогда? Проблема не в нем, никогда не в нем, всегда в Антоне.

Может, идея убиться всё же не так плоха?

Свет закатного солнца отражается в стеклах пролетающих мимо машин, больно бьет в глаза. Антон останавливается, наблюдает за оживленной дорогой. Всего пару шагов вперед — вдруг всё-таки поможет?

Но Антон для такого слишком трус, и всё-таки слишком хочет жить, какой бы безвыходной и бесконечной ни казалась эта петля.

Он возвращается домой, когда солнце только-только ныряет за горизонт. Пересекается у входа в подъезд с типом, который «гостил» у Арсения, но тот не обращает на Антона никакого внимания, быстро проходя мимо. Спешит небось домой, к жене и детям.

Антон выдыхает шумно, прикрывает глаза. Пытается утихомирить разбушевавшуюся внутри желчь. Ну вот откуда эти мысли? Ничего он про этого мужика не знает, и нечего про других гадости думать, когда ты первый в очереди на звание самого хуевого партнера в мире.

Потому что Антон им и является, так или иначе, верно? Как долго он находится в петле? Три месяца, четыре? И каждый день где-то неподалеку умирает его родственная душа. Умирает, и умирает, и умирает — и Антон даже не попытался ее найти. Забыл! Забыл за последние дни, что она вообще существует, что она — причина всему происходящему.

Нет, не она. Кто бы это ни был, его родственная душа во всем этом ужасе такая же жертва, как и сам Антон, если не больше. Это вселенная во всем виновата, но он понятия не имеет, куда в таком случае можно подать жалобу, чтобы ее хотя бы рассмотрели.

Антон поднимается на свой этаж, думая о том, чтобы завалиться поскорее спать и подумать о тщетности бытия завтра, но вдруг замечает, что дверь квартиры Арсения слегка приоткрыта. Он вспоминает, как тот пару раз жаловался, что она плохо захлопывается — язычок почему-то соскальзывает.

Антон хмурится. Кого бы ты к себе ни водил, вот так оставлять дверь открытой — это уже совсем. Он подходит ближе, тянет за ручку.

— Арсений? — спрашивает в темноту коридора. Ответом служит тишина, и он пробует еще раз: — Арсений, у тебя дверь открыта была. Прям не в смысле на замок не закрыта, а совсем.

Антон ждет на пороге секунду, две; сердце начинает биться чаще. Может, Арсений тоже куда-то ушел? Нет, вряд ли бы он оставил своего «гостя» в квартире одного. Значит, уснул?

— Арс? — Заходить без спроса не хочется, но Антон делает пару шагов в коридор, аккуратно прикрывая за собой дверь: язычок пару раз соскальзывает, но Антон посильнее тянет на себя и чуть вверх, и дверь наконец закрывается как надо.

В квартире мертвая тишина, даже часы нигде не тикают.

— Арсений! — Антон повышает голос, уже не боясь никого потревожить, потому что просто хочет убедиться, что всё в порядке.

В очередной раз ничего не добившись, он делает глубокий вдох и проходит чуть дальше. Проверяет ванную и туалет — пусто. Поворачивает голову в сторону кухни — никого. Антон разворачивается, возвращается по коридору к основным комнатам и чувствует, как сердце начинает биться где-то под кадыком. В старой комнате Арсения тоже никого, и мебель стоит не та, что он помнит: в темноте различимы очертания большого рабочего стола и кресла. Тишина сменяется тонким писком в ушах, и Антон шагает дальше.

— Арс? — вопрос выходит слишком тихим, и он сглатывает, повторяет еще раз, громче: — Арсений!

В конце коридора смотрят друг на друга две двери: в большую комнату и в бывшую родительскую спальню. Замерзшей рукой Антон открывает первую, заглядывает внутрь. Тут почти ничего не поменялось: тот же диван, те же шкафы, только телевизор стоит, кажется, поновее, чем он помнит. Арсения нигде нет.

Положив пальцы на ручку последней двери, Антон замирает. Заледеневшие пальцы совсем не хотят слушаться, а плохое предчувствие ядом подступает к горлу. Не давая себе времени на размышления, Антон тянет ручку вниз и открывает дверь.

Арсений лежит на кровати, почти полностью укрытый одеялом. Севшее солнце и плотно закрытые шторы не позволяют разглядеть никаких деталей. Антон, прочистив горло, спрашивает:

— Арсений, ты спишь? — Не получив ответа, он пробует снова: — Арсений, ты в курсе, что ты спать улегся, оставив дверь нараспашку?

Антон делает шаг вперед и едва не валится на пол, потому что колени подкашиваются.

— Арс? Да ну не смешно уже, неужели он из тебя правда всю душу вытрахал? — голос к концу предложения ослабевает, и последние слова Антон едва шепчет.

Он стоит на месте секунду, две, десять — не зная, что делать дальше. Смотрит на выключатель у двери, но что-то в нем противится идее включить свет. По спине скатывается капля пота, противно щекоча кожу. На деревянных ногах Антон подходит ближе к кровати, сглатывает подступившую к горлу желчь. Спрашивает опять:

— Арсений?.. Арс?

Ответа не следует. Антон задерживает дыхание, окаменевшими руками откидывает уголок одеяла в сторону. Синяки на чужой шее заметны даже в темноте, но он всё равно подносит ладонь к лицу, и…

Не дышит.

Арсений не дышит.

Антон не дышит тоже — не дышит, не дышит, не дышит…

Затем отдергивает руку и шумно втягивает носом воздух.

Вдох — Антон оказывается на лестничной клетке.

Вдох — Антон вылетает из подъезда.

Вдох — Антон наклоняется и блюет в клумбу рядом с детской площадкой.

Выдох.

В следующий раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он сразу начинает задыхаться — воздуха не хватает, сколько ни пытайся вдохнуть. Голова кружится, а потолок плывет перед глазами, и Антон хватается руками за уши, сворачиваясь на кровати жалким подобием калачика.

Когда дышать становится чуть легче, с губ срывается первый всхлип.

Антон не знает, как долго плачет. Понимает лишь, что настолько себя вымотал, что уснул, потому что следующее, что происходит — еще один подъем. Опухшие, слипшиеся веки едва удается разлепить, но в этот раз Антон хотя бы не задыхается.

Ситуация меняется, когда он берет в руки телефон и понимает, что проспал до самого вечера, а значит, прямо сейчас…

Антон зарывается с головой под одеяло и отказывается верить в то, что это происходит на самом деле.

Проснувшись в следующий раз, он понимает, что зашел на новый виток, потому что глаза открываются с легкостью. Паника плещется на дне желудка и грозит накрыть его снова, но Антону удается ее усмирить.

Убедившись, что собственные легкие не предадут его, он пытается вспомнить вчерашний — точнее, позавчерашний — день.

То есть, даже не вспомнить, а скорее понять, что именно произошло. К Арсению пришел гость; через некоторое время этот гость в спешке ретировался, а Арсений остался в своей квартире — мертвый. Сложить два и два не сложно. Синяки на шее Арсения, которые Антону не вымыть из памяти и при помощи хлорки, даже подсказывают, как именно его убили.

Главный вопрос: намеренно ли?

Нет. Нет, не может быть. Антон его видел — дважды! Будь это всё спланировано, мужчина бы точно не стал действовать в тот же день, не прошел бы так запросто мимо него вечером. Значит, по неосторожности. Оглядываясь назад, Антон осознает ужас иронии в том, что подумал про измену жене и тут же наивно поругал себя за это, а на деле всё оказалось гораздо мрачнее: преступник спешил покинуть сцену преступления.

Тошнота подступает к горлу, когда Антон продолжает прокручивать эту сцену в голове и понимает, что всё случилось, скорее всего, прямо во время секса. Ему и так от одних мыслей про секс плохо становится, а тут еще и Арсений, и какие-то… Какие-то игры в садо-мазо? Так это называется? И — и чем это всё закончилось!..

Антон пытается обернуть мозги вокруг этой мысли, но не выдерживает — успевает только перекатиться до края кровати и свесить голову вниз, прежде чем его тошнит.

Дрожащей ладонью Антон протирает губы и подбородок, грязной рукой мажет прямо по одеялу — похуй, всё равно завтра всё скинется.

Всё скинется.

Всё скинется, потому что Антон застрял во временной петле.

Всё скинется, потому что Антон застрял во временной петле, завязанной на смерти его родственной души.

Внезапно Антон радуется тому, что его уже вырвало.

С губ слетает смешок, а за ним еще один, и еще — и вот Антон хохочет вовсю, так сильно, что живот начинает болеть.

Отсмеявшись, он раскидывается устало на кровати. Пиздец. Антон уже не понимает, что чувствует — не знает, что должен чувствовать.

Это так тупо. Конечно же, разумеется, именно Антон, который всеми правдами и неправдами пытался избежать любых романтических отношений и за километр обходил стороной тему родственных душ, угодил в душевную петлю со своим соседом. «В петлю» — всё ироничнее и ироничнее.

А ведь это даже задокументировано: достаточно много известно случаев, когда в петлю попадали люди, уже знакомые друг с другом. Никто не знает, почему петля может связать и полных незнакомцев, и давних знакомых — всё, что известно о родственных душах, всеми просто принимается как факт.

Антон не знает, что делать. Он и подумать не мог, что причиной смерти его родственной души может быть убийство, пусть и неумышленное. Если бы причина была в аварии или упавшем на голову кирпиче, исправить ситуацию было бы, наверное, легче, а тут…

Антон не может просто отговорить Арсения от встречи — сколько бы раз они ни пили чай по утрам, о чем бы ни разговаривали, где-то после обеда Арсений каждый раз поднимался и уходил, ссылаясь на важные дела. Не раскрыв всю правду о ситуации, остановить его вряд ли выйдет, но говорить Арсению, что они, возможно (скорее всего? с вероятностью в 99.9%?) родственные души, Антону… Страшно.

Он до сих пор помнит, как Арсений расстроился тогда — в самый первый раз, когда Антон рассказал ему о петле и своем положении. Если бы был способ его спасти, ничего не раскрывая, Антон бы спас, но говорить Арсению о петле не хочется.

Не хочется потом разочароваться. Не хочется стать разочарованием — а с Арсением без секса не получится точно, учитывая его образ жизни.

Антон пальцами мнет одеяло, сжимает челюсти так, что зубы скрипят. Ну почему? Какой жопой вселенная думала, связав их петлей? Люди с противоположными сексуальными предпочтениями точно ни хуя не могут притягиваться.

Выдохнув, он достает последнюю сигарету.

Ругать вселенную можно сколько угодно, никакого эффекта это не даст. Отговорить Арсения не получится, значит, этот вариант отпадает. Просто забаррикадировать его в квартире и не выпускать, пока не пробьет полночь, или когда там петля зацикливается? Нет, это звучит как-то слишком сложно.

Всё еще вариант навечно остаться в петле, но… Даже если Антон может смириться со своей судьбой, ему, как и ожидалось, становится плохо каждый раз, когда он начинает думать о смерти Арсения: о том, что это происходило снова, и снова, и снова — Антон даже не сумеет посчитать, сколько раз это уже случилось. Обрекать Арсения на вечную пытку — буквально, почти буквально пытку, подумать только — не хочется.

Если бы Арсению на голову упал кирпич, Антон бы увел Арсения с места падения кирпича. Вытащить Арсения из-под чужих рук у него вряд ли получится, но вот убрать чужие руки…

Антон резко садится на кровати, хватаясь за телефон.

Увед о сообщении от Олеси рождается на глазах, и Антон впервые за долгое время вчитывается в сам текст:

Олеся [12:17]: Сегодня, 08.08, открываются Врата Льва! Отличный повод поднять задницу с дивана и начать двигаться по направлению к своим целям и самым заветным желаниям!

Выбраться из ебаной петли? Сегодня Антон считает, что это действительно достойная цель, ради которой стоит поднять задницу с дивана.

Хочется стукнуть себя по голове за то, что за всё это время не выучил и не отследил, в какое время что происходит, но все часы, казалось, начали насмехаться над Антоном, просто существуя, так что действовать придется радикально.

Если он правильно помнит, Арсений, вернувшись с утра домой, до вечера никуда больше ни разу не выходил, кроме как к Антону на чай, а значит, можно спокойно устроить засаду на лавочке у подъезда.

Дождавшись момента, когда дождь успокоится, Антон натягивает треники и с новообретенной целеустремленностью направляется в табачку.

Сидеть «в засаде» на мокрой лавочке у подъезда оказывается совсем не весело, но ему удается скоротать время, перекидываясь мемами с Олесей и раскуривая новую пачку сигарет.

Антон настолько увлекается разговором про январских водолеев, что почти упускает свою цель, но в последний момент всё же спохватывается.

— Эу, молодой человек, — он подрывается с лавочки и хватает того за плечо, заставляя развернуться. Накатывает внезапное осознание, что перед ним — будущий убийца, и Антон даже не уверен до конца, намеренно это всё-таки было или нет, и ему вдруг как-то жутко становится с этим человеком разговаривать, но отступать уже слишком поздно. Руку он с чужого плеча всё же убирает.

— Что? Что-то не так?

Тот смотрит на Антона удивленно, совсем не агрессивно. Спрашивает, будто искренне хочет помочь, если будет необходимо. Вот мудак, правда, что ли, криворукий просто? А сколько из этого проблем!

— Ты же, ну, к Арсению? — Антон решает не пинать траву и перейти сразу к делу.

Мужчина — даже, скорее, парень — тут же заметно меняется: как-то весь подбирается и смотрит более подозритльно, но всё же кивает.

— Ты к нему лучше не ходи сегодня, ладно? Ну, и вообще. Окей?

Слова Антона встречает еще одна пауза. Парень хмурится, оглядывает его с головы до ног. Наконец говорит:

— Я думал, у него нет постоянного партнера? Иначе зачем ему искать кого-то еще… — Тут он вздергивает одну бровь вверх и ухмыляется как-то гаденько. Не зря: — Или что, ты слишком ванилька для такого? Не можешь дать ему то, в чем он нуждается?

Это, во-первых, бьёт по-болному настолько точно, что Антон едва не отшатывается. Во-вторых, злит до чертиков, потому что этот долбоеб, похоже, точно никого намеренно убивать не собирается, а значит, просто не справится сегодня со своим дурацкими играми. «Не можешь дать то, в чем он нуждается» — ха!

В чем бы Арсений ни нуждался, смерть в этот список точно не входит.

Без лишних размышлений Антон дает этому мудиле прямо по носу — тут же отергивает руку, потому что костяшки саднит, пиздец, но видеть, как этот тип скулит и хватается за нос, точно того стоит.

— Да ты!.. — он гнусавит и смотрит озлобленно, все насмешливые искорки в глазах потухли. Антон не дает ему договорить.

— А чего я? Тебе разве такие игрища не вкатывают? И чего я там, говоришь, не могу? Я просто продемонстрировал, понимаешь? — Антон пожимает плечами.

Сердце бьется так сильно, что отдает в уши. Только бы пацан реально не оказался маньячным психом, только бы…

— Пиздец, ебанутые, — парень мотает головой и разворачивается, начинает двигаться обратно к выходу из двора. Антон успевает уловить еще пару слов: — И почему не пишут в анкетах про своих психованных…

Хотелось бы Антону в какой-нибудь другой вселенной быть Арсовым психованным, но в этой он, к сожалению, просто местный сумасшедший.

Рука болит так, что слезы на глаза наворачиваются, но Антон усаживается обратно на лавочку и достает очередную сигарету. Сидит еще пять минут, десять, двадцать — чтобы убедиться, что этот ебырь-террорист не решит вернуться.

Когда солнце уверенно подкатывается к горизонту, а двор потихоньку начинает пустеть, Антон с чувством выполненного долга поднимается к себе в квартиру. Моет руки трижды, пытаясь смыть ощущение фантомной грязи. Вспоминает вдруг, что размазал блевоту по пододеяльнику. Пиздец, надо привыкать быть снова осторожным со всем этим.

Обработав ушибленную руку мазью и обмотав кулак повязкой, Антон стягивает пододеяльник и кидает его в ящик для стирки. Голое одеяло накидывает обратно на кровать, забирается под него.

На улице к этому моменту становится почти совсем темно. Антон пялит в корявые тени на потолке, отбрасываемые ветками деревьев во дворе. Даже не верится, что он завтра проснется, и это всё наконец-то закончится.

Он вертится и так, и сяк, и еще, наверное, пару часов не может уснуть, но в итоге организм достаточно выматывается, и…

Проснувшись с утра, Антон боится открывать глаза. Неужели правда всё? Неужели… Он сжимает руками одеяло и не сразу понимает, что не так, но уже через секунду распахивает глаза: пододеяльник на месте.

Рука совсем-совсем не болит, и повязки на ней не осталось, и отметин, и…

И в пачке осталась всего одна сигарета.

Блядь.

Почему?

Что пошло не так?

Антон откидывается обратно на подушку. Он точно вчера предотвратил смерть Арсения — тот парень не успел бы вернуться, чтобы вовремя оказаться на месте убийства.

Значит, есть еще какое-то условие? Типа, Антону нужно находиться рядом с Арсением, чтобы петля развязалась? Что? Что, сука, еще от него нужно этой вселенной?

Антон вдыхает, выдыхает.

Не зря ему показалось, что всё было слишком уж как-то просто.

Даже на злость сил не осталось — остатки возмущения стекают с него, как расплавленное масло, впитываясь во вновь чистый пододеяльник.

Может, не идти никуда сегодня? Проваляться очередной день в кровати звучит как замечательный план, но ментальное изображение синяков на Арсовой шее резко заставляет взбодриться.

Всё-таки нужен другой план.

Антон завтракает кабачковой икрой, пьет сладкий чай и дожидается, пока закончится дождь. Доходит до табачки. Протирает штанами влажную лавку, ожидая появления горе-любовника.

Разговор проходит в этот раз проще, потому что Антон хотя бы точно уверен, что не получит внезапный нож в печень. Костяшки всё равно саднит от удара об чужое лицо, но этот парень, видимо, вообще не способен вести себя адекватно и держать язык за зубами.

Антон вновь не спешит покидать лавочку. Выкуривает пару сигарет, наблюдает за людьми вокруг. Их мелкую потасовку, как и в прошлый раз, либо никто не видел, либо никто не посчитал нужным вмешаться, за что Антон, на самом деле, безумно благодарен, потому что ему вот только проблем с законом не хватало.

Дождавшись момента, когда небо заливает алым, Антон поднимается с лавки и потягивается. Теперь начинается самое сложное: вход на неизведанную территорию.

Перед дверью Арсовой квартиры он вдруг робеет. Высока вероятность, что именно этот разговор Арсений запомнит, значит, вести себя нужно адекватно и прилично, и, главное, не сболтнуть чего лишнего. Собравшись с духом, он стучит в дверь — Арсений ему как-то недавно рассказывал, что отключил в квартире звонок, потому что тот слишком пугал его своим шумом и громкостью.

В момент, когда Антон почти отчаивается, что никакого ответа не последует, дверь открывается.

— Шастун? — Арсений хмурится, выглядывает через его плечо в подъезд. — Чего это ты? Случилось что?

Арсений, ты даже не представляешь…

— Да нет, просто… Слушай, ты свободен сейчас? — Антон не знает, как себя оправдать, и переходит сразу к делу.

— А, да, как раз вот… — Арсений сначала машет быстро рукой куда-то в сторону своего коридора, потом мотает головой коротко: — Не суть важно. Хочешь зайти?

— Если можно? — Антон спрашивает и тут же хочет дать себе подзатыльника: а если скажут, что нельзя?

— Конечно, — опасения оказываются напрасны; Арсений открывает дверь шире и жестом приглашает Антона внутрь.

На пороге тот застывает. Глаза притягивает дверь в конце коридора, и легкие моментально сковывает ужас, но Антон усилием воли заставляет себя зажмуриться на секунду и вдохнуть полной грудью. В коридоре и на кухне горит свет. Убийца даже не заходил сегодня в подъезд. Главное, Арсений стоит рядом — живой и здоровый.

— Ты чего встал как вкопанный? — Тот открывает дверцу небольшого шкафчика, достает пару тапочек: — Вот, держи, переобуйся, а то пол холодный. Помнишь же, где ванная? Как руки помоешь, проходи в кухню.

Антон кивает, начинает в спешке разуваться. Арсений его не ждет, уходит на кухню первым. Пока что всё идет вообще идеально. Антон кивает сам себе, надевает тапочки: те чуть малы, края пяток шаркают по полу, но он сейчас точно не в позиции жаловаться. Вымыв руки, Антон продолжает делать, как сказали, и идет на кухню.

— Ты чай будешь, кофе? — Арсений спрашивает, вытаскивая из шкафчика две кружки. — Присаживайся, где удобно.

— Чай, пожалуйста.

— С сахаром, да?

— Ага, — Антон выбирает стул поближе к окну, садится. Похоже, не он один помнит, как готовить другому чай. Может, это какой-то прикол душевного родства? Помнить всякие мелочи друг о друге даже спустя столько времени.

Нет, эта мысль скорее пугает, чем приносит комфорт. Такими темпами можно сам факт их встречи обосновать веленьями судьбы, вселенной и всего такого. Спасибо, не надо, Антон не проникнется идеями фатализма, что бы вокруг ни происходило.

— Я, признаться, удивлен такому визиту, — Арсений ставит на стол две кружки с чаем, достает из выдвижного ящика пачку сахара в кубиках, ставит ее ближе к Антону. — Ты переехал как давно? Уже, наверное, больше полугода прошло, нет?

— М-м, около того, да. — Пачка открыта, но сахар в ней почти не тронут, всего несколько кубиков не хватает. — После Нового года где-то.

— Я тебя, честно говоря, едва узнал, — Арсений ставит на стол вазочку с шоколадными конфетами, садится напротив. — Думал сначала, новый арендатор.

Антон пожимает плечами, добавляет в чай пару кубиков сахара. Надо что-то сказать, чтобы не казаться совсем дураком, но в голову ничего не приходит.

— Антон! — Обеспокоенный голос заставляет поднять голову, и Антон в спешке осматривается. Неужели, опять что-то по пизде пошло? Но тут Арсений продолжает: — Что у тебя с рукой? Всё-таки случилось что-то?

— А! — Он прячет ушибленную руку под стол, здоровой машет коротко. — Это ничего, просто… Ушибся, не знаю, день сегодня такой, э-э…

— А если честно? — Арсений смотрит так, что Антона вдруг переносит во времени назад, и он чувствует себя нашкодившим ребенком, а не взрослым лбом.

— Ну, ударил кое-кого.

— Да ладно, серьезно? Тебе сколько, до сих пор пятнадцать?

— Ну вот не надо, — Антон тупит глаза в свою кружку, наблюдая за тем, как тает на дне сахар. Надо размешать. Еще сильнее надо придумать срочно какую-то вескую причину ударить человека, иначе вся его конспирация развяжется, как случайно снятый со спицы шарф. — Там какой-то пацан просто… Ну, парень, в смысле — мужчина? — не ребенок, короче, э-э… Над котом — или кошкой, не знаю — издевался? Не знаю, че животинка ему сделала, но я просто, ну… Не сдержался?

— Ужас какой, — Арсений хмурится. — Это кто был? Ты его знаешь? Я не припомню у нас случаев живодерства…

Антону уже стыдно, что он придумал зачем-то такую жуткую историю, но реальность еще страшнее, так что…

— Не-а, мне кажется, он не местный, — Антон пожимает плечами. — Но кот быстро смылся куда-то, я даже не успел посмотреть, всё ли в порядке, но, думаю, жить будет?

Антон продолжает говорить, но думает совсем не про вымышленного кота.

— Ну надеюсь, конечно, — Арсений качает головой. — Но я всё равно удивлен. И давно ты пристрастился к насилию?

— Нет! Нет, я вообще не… — Антон потирает устало бровь. — Не знаю, что на меня нашло — я просто так разозлился.

— Ну, тут я тебя понять могу, — он замолкает, делает глоток чая. Двигает вазочку с конфетами чуть ближе к Антону: — Ты угощайся.

— Ага, — аппетита нет, хоть он и не помнит, когда вообще ел в последний раз нормально, но повод занять чем-то рот упускать не хочется, чтобы не сказануть лишнего. Арсений берет конфету тоже.

Время уверенно движется к девяти. Антон не помнит ни одного витка петли, в котором засыпал бы (или отключался) позже полуночи, так что осталось дотянуть еще пару часов, и всё, дай бог, закончится. Надо только придумать, как бы так зачаёвничаться допоздна, чтобы точно убедиться, что ничего больше не случится.

Арсений вдруг фыркает как-то странно. Антон поднимает на него взгляд.

— Арсений?

Тот качает головой, ладонью хлопает себя по груди, делает глоток чая.

— Арс, что…

Чай льется обратно. Арсений опрокидывает чашку, разливая по столу еще больше чая.

— Арс… — Антон едва произносит одними губами.

Нет. Нет-нет-нет, ну куда, ну что это — ну нет же!

Паника сковывает, обращая тело в камень. Антон ощущает себя беспомощным наблюдателем. Это не должно происходить. Он нашел свою родственную душу, выяснил причину смерти, избавился от нее — так почему же?..

— Блядь, Арсений!

Когда тот начинает уже синеть, Антон находит силы подняться с места и попытаться хоть что-то сделать, но всё тщетно: постучать по спине не помогает, а чертов прием Гейгера — или кого там? не суть! — он делать не умеет, пусть и пытается имитировать то, что когда-то где-то видел. Арсений теряет в какой-то момент сознание, и Антон знает, что тот еще жив, но понятия не имеет, как помочь.

Самое главное — что-то ему подсказывает, что Арсений бы так и так умер, что бы он сейчас ни сделал. Потому что это уже кажется чем-то неизбежным, потому что было бы слишком легко прийти и вот так запросто своим присутствием развязать наконец петлю, потому что нужно сделать что-то еще: сплясать с бубном, помолиться забытым богам древности, принести в жертву червяка — что-то, до чего Антон еще не допер.

Он опускается на пол вместе с Арсением и отползает в сторону, к стенке, подтягивая к себе колени и прикрывая уши локтями. Соль разъедает веки и кожу лица, и дышать становится всё тяжелее. Кажется, Антон тоже сейчас задохнется и умрет.

Ни с чем он в этой жизни не может справиться. Вселенная словно наказывает его за то, что он уже проебался однажды в отношениях — как будто Антон сам себя недостаточно наказывает. Какой такой, на хуй, силой любви он должен Арсения спасать, если понятия не имеет, как теперь может еще кого-то полюбить?

Или это действительно просто наказание? Может, это Антон на самом деле уже умер, а петля — его личный круг ада?

Проснувшись следующим утром, он не помнит, в какой момент наступил сброс. Помнит только, как, прорыдавшись, так и продолжил сидеть на полу в Арсовой кухне, невидящими глазами втыкая в ножку стола.

Из петли действительно невозможно выбраться, да?

Антон возвращается изначальной своей тактике — просто спит днями напролет. Не потому что надеется, что некие высшие силы сами всё исправят, а потому что не видит больше смысла что-либо делать. Наблюдать из раза в раз за смертью Арсения, зная, что не может его спасти? Нет. Нет, спасибо, одного лишь осознания достаточно, Антон не готов еще и становиться постоянным свидетелем этого пиздеца.

Он не знает, как много времени проходит после этого. Точнее, знает, конечно — нисколько. И всё же, если переводить витки петли в дни, то… Неделя? Месяц? Два?

Ему не нужно ни есть, ни мыться — он буквально не покидает кровать. Большую часть времени удается проспать, а в остальные моменты Антон просто пялит в потолок, надеясь вновь поскорее уснуть, и слушает иногда шум ливня за окном — если просыпается в нужный момент.

В один из таких дней он за дробью воды по стеклу слышит какой-то стук. Силится вспомнить, бывало ли такое раньше, но ничего не приходит на ум. Когда стук повторяется, Антон напрягается — в петле никогда ничего не менялось без его воздействия.

Он откидывает одеяло, быстро натягивая треники и впервые за долгое время испытывая некое чувство радости — оттого, что из-за сброса петли у него мышцы не атрофировались от ничегонеделания.

Перед входной дверью Антон замирает. Что, если он в этот раз точно совсем сошел с ума и слышит теперь то, чего нет? Но тут стук повторяется: отчетливо, громко — точно кто-то стучится в дверь, а не в Антонов череп.

Вдохнув и задержав дыхание, он открывает.

— Арсений? — вылетает на выдохе.

Неужели в пространственно-временном континууме реально что-то поломалось?

— Э-м… Привет? — тот здоровается, хмурится как-то странно.

— Привет? Ты… — «какого хуя тут забыл» — Антону хватает ума не ляпнуть вслух. — Ты чего-то хотел?

— Я… — Арсений встряхивает головой, фыркает смешливо, как-то смущенно. — Знаешь, странное дело — я почему-то твердо был уверен, что должен зайти к тебе на чай? Хотя мы с тобой даже толком не разговаривали уже — сколько? Похоже, маразм подкрадывается незам…

— Заходи! — Антон говорит слишком громко, пугая и самого себя, и Арсения, который замолкает на полуслове.

— Точно, можно? Я просто, не знаю, — тот отводит взгляд. — Я почему-то думал, что активно тебе не нравлюсь, честно говоря. Всё еще не понимаю, откуда возникла эта мысль про чай…

— Ниче-ниче, ты всё равно в подъезде не стой, заходи, — Антон едва сдерживается, чтобы не затянуть Арсения за руку в свою квартиру.

Делать этого не приходится, потому что Арсений сам делает шаг вперед.

— Тут всё такое… — он осматривается, стягивая кроссовки. — Такое знакомое?

— Ага, — Антон кивает; дожидается, пока Арсений разуется, чтобы вместе с ним пройти в кухню. — Я сам, когда только заехал, подумал, что прямиком в прошлое попал.

— Ты извини еще раз, я правда… — под суровым взглядом Антона Арсений замолкает, потом говорит: — Ты просто, знаешь, такие взгляды косые кидал в мою сторону, я уже подумал, что ты, ну…

— Что я что? — Антон отвлеченно ставит чайник.

Может, его забросило в какую-то параллельную вселенную? В параллельную петлю. Ха, было бы забавно — параллельная петля, в которой умрет и забудет всё сегодня он, а бедному Арсению придется его теперь спасать.

— Что ты гомофоб?

— Что? — Антон отматывает разговор в голове назад. — А, нет! Нет, я…

Чайник начинает шуршать. Антон почесывает кончик носа и пытается придумать, как объясниться.

— Я, скорее уж, просто сексофоб? — он пожимает одним плечом.

— Это в смысле? — Арсений хмурится.

— В плане, я, если кого и буду осуждать за сексуальные предпочтения, то, типа, всех на свете? Но я шучу, конечно. То есть, осуждать я никого не осуждаю, — вот же пиздеж, — но меня эта тема в принципе не интересует.

— Что, совсем? — Брови Арсения ползут медленно вверх.

— Ну, вот так,— Антон пожимает теперь уже двумя плечами.

— Интересно, — Арсений хмыкает задумчиво, затем говорит: — А может, ну, не хочу звучать как клише, но, может, ты просто еще не встретил нужного человека?

— Кого? — Антон фыркает невеселым смехом. — Родственную душу?

— Ну, например, да. Но и не обязательно — люди ведь и вне этой связи могут любить, нет?

Антон вздыхает. Остатки горького юмора покидают его голос:

— Могут. В этом, отчасти, и проблема? В смысле, я никогда сексом не интересовался и попробовал впервые с человеком, которого очень любил, но…

— Но?

Чайник щелкает, сообщая о том, что закипел.

— Но мне не понравилось, — Антон снова пожимает плечами, достает чайничек для заварки. — Чувство такое, не знаю, очень странное было. И очень неприятное.

— А порно смотреть пробовал?

Антон от такого вопроса едва не роняет полный кипятка чайник.

— Прости! Извини, если неуместный вопрос, просто такой разговор…

— Не, — Антон мотает головой. — Ничего страшного. А порно — не, не смотрю.

— А что смотришь? Нет, тоже странный вопрос…

— Видосы в тиктоке, как хлеб в духовке поднимается.

— Чего? Серьезно?

— Ну, я не дрочу на них, конечно, но ты сам спросил, что я смотрю, — Антон разливает заварку по чашкам в горошек, добавляет кипяток. Ставит чашку перед Арсением.

— Блин, знаешь, — тот обводит каемку указательным и средним пальцами, — я почему-то был уверен, что этот сервиз разбился когда-то.

Антон застывает с ложкой в сахарнице.

— Странно, — говорит слабым голосом. — А почему ты так думал?

— Да вот не знаю, — Арсений хмурится. — Может, и правда маразм?

— Может, и маразм, — Антон повторяет бездумно, пытаясь одновременно понять, какого черта творится.

Арсений же никак не мог знать про посуду — никак, абсолютно никак, его в квартире Антона в тот день вообще не было. Это сон? Или петля правда начала глючить из-за объема информации, который в ней хранится — как старый компьютер?

Значит ли это, что она через какое-то время совсем сломается, если Антон не сумеет ее развязать?

— Антон? — Арсений спрашивает тихо.

— Ась? — Он выныривает из размышлений, поднимает глаза.

— Ты сахар насыпать собираешься, или?

— А, да, — Антон дергает ложкой, едва не опрокидывая всю сахарницу, но всё же справляется и добавляет себе немного в чай.

— Ты прости, что я такой разговор завел странный.

— Да ладно, этот сервиз еще при бабушке был, так что…

— Нет-нет, я имею в виду до этого.

Антон хмурится, потом вспоминает:

— А, ну, тоже хуй с ним. И я, ну, не гомофоб, если что.

— Ага.

Они продолжают пить чай в тишине, и только ливень тарабанит по окнам.

Антон ни хуя не понимает.

Допив чай, Арсений ставит чашку на блюдце и чуть отодвигает их от себя. Открывает рот, наверняка чтобы сказать, что у него еще дела, и уйти, но что-то заставляет Антона заговорить первым:

— Слушай, а ты можешь остаться еще? Ну, на какое-то время? Просто побыть со мной?

— Блин, у меня, вообще, планы на вечер, — Арсений поджимает губы.

— Может, получится их как-то перенести? Ты извини, правда, я просто, — Антон сам не понимает, откуда в нем это отчаяние, но остановиться не может: — Я просто так себя одиноко чувствую — еще и в квартире в этой, будто с призраком живу, понимаешь? А ты — ну, бля, не знаю, может, об этом глупо сейчас говорить, но я же всегда именно к тебе приходил, если у меня что-то случалось — когда здесь бывал, в смысле, вот я и сейчас тоже…

— Знаешь, — Арсений прерывает этот лепет, и улыбка отражается в его голосе. — Я был уверен, что никогда больше не увижу того парнишку, которым ты был когда-то, но понял сейчас, что ошибался.

Антон, потупив глаза в стол, пожимает плечами. Спрашивает, глянув исподлобья:

— Это значит, ты останешься?

— Останусь, — Арсений достает из кармана телефон. — Планы могут пару дней и подождать.

Антон выдыхает.

До сих пор ни хуя не понятно, что происходит, но дареному коню в зубы не смотрят. Хотя бы не придется биться рукой об чужое лицо сегодня. Может, петля всё-таки не ломается, а просто сама развязывается? Антону нужно только уберечь Арсения от смерти, а завтра наконец наступит девятое августа.

Ну пожалуйста.

— Ты же куришь? — Арсений спрашивает ни с того ни с сего.

— Ну, да… — Антон кивает. — У меня, правда, одна сигарета только осталась, если ты об этом.

— Не-не, у меня с собой, — Арсений достает из кармана помятую ярко-зеленую пачку чапмана.

— Это с яблоком, что ли?

— Осуждаешь? — Арсений приподнимает одну бровь.

— Да нет, — Антон мотает головой. — Просто сам не люблю всякие эти добавки вкусовые. И вообще, почему ты думаешь постоянно, что я тебя за что-то осуждаю?

— Потому что ты на меня постоянно осуждающе смотришь, — Арсений открывает пачку, из нее же достает зажигалку, затем вдруг чуть не подпрыгивает со стула. — Черт, извини, я что-то как-то устроился тут, как у себя дома. Пойдешь на улицу?

— Да ладно, можешь прям здесь покурить.

— Нет-нет, я так не могу, мне неудобно, — Арсений мотает головой и потягивается. — Давай на балкон хоть выйдем, а то мне кажется, что дух твоей бабушки появится из сигаретного дыма, как только я закурю, и отругает меня.

Антон качает головой и тихо смеется. Прекращает резко, промаргивается. Как давно он искренне не смеялся?

— Ну так чего, идем? — Арсений не дает ему впасть в экзистенциальный кризис на ровном месте, и Антон тоже встает из-за стола. Происходящее становится всё больше похоже на сон.

Антон, кстати, даже не помнит, когда последний раз видел сны.

Балкон маленький, открытый, так что они всё равно обуваются, чтобы не промочить ноги в лужицах, оставшихся после дождя.

— Так любил всегда этот балкон, — Арсений говорит, зажав сигарету в зубах, и быстро закуривает. Протягивает Антону пачку: — Будешь?

— Ага. — А чего отказываться?

— А то у нас не балкон, — продолжает Арсений, затянувшись, — а то ли теплица, то ли гробница — там так душно всегда и темно, из-за того что не на солнечную сторону выход.

— Не знаю, мне наоборот, как-то… — Антон закуривает и морщит нос: — Блин, очень специфичные у тебя вкусы в куреве.

— Что, не нравится? — Арсений выдыхает дым и срывает листик с дерева, ветка которого едва-едва не пролезает через балконные прутья.

— Не знаю — просто странно очень. Вкус как у чупа-чупса или еще какого леденца, — Антон всё равно затягивается еще раз. — А про балкон, не знаю, мне ваш наоборот больше нравится. Он как отдельная комната — такая маленькая, уютная. А тут как на краю света стоишь.

— А у нас как в коморке под лестницей или в конуре собачьей, — Арсений рвет лист, отделяя кусочки листовой пластины от жилок.

— Тебе пять, что ли? — Антон не сдерживается, указывает рукой на изуродованный лист.

— Если бы. — Арсений прекращает издеваться над зеленью, дает рвакле упасть с ладони куда-то вниз, за пределы балкона. — Скажи честно, это же не в первый раз всё происходит, да?

Сигарета выскальзывает у Антона из пальцев, следуя за рваным листком.

— Ч-чего?

— Меня просто всё утро не покидает такое странное чувство, знаешь, как затянувшееся дежа вю? — Антон знает, возможно, даже слишком хорошо. Арсений продолжает: — Взять даже то, как я был уверен, что должен был зайти к тебе — хотя мы до сегодняшнего дня, кажется, даже не здоровались тольком. Я будто завороженный в твою дверь долбился — потом только понял, как это странно.

Пальцы у Антона дрожат так сильно, что приходится сжать один кулак в другом, чтобы хоть как-то их усмирить, и опустить локти на перила.

— Ну так что? — Арсений поворачивается в его сторону. Антон взглядом сверлит свои руки.

А что говорить?

Не зная, что сказать, он кивает.

Арсений докуривает молча, бычок выкидывает в алюминиевую баночку из-под кукурузы, стоящую под ногами, предварительно слив с нее дождевую воду. Хмыкает протяжно и заключает:

— Ну, пиздец.

Антон опускает лицо в ладони.

— Значит, что теперь? Как я умру? В смысле, должен умереть? Нужно же просто исправить ситуацию, и…

— Нет, Арс, — Антон мотает головой, не поднимая ее.

— Так в смысле? Всё же просто: выясни, кто твоя родственная душа, выясни обстоятельства смерти и — вуаля, петля развязана, вы великолепны!

— Нет, там… — он вздыхает, распрямляется. — Ты правда ничего больше не скажешь?

— О чем? — Арсений закуривает еще одну сигарету.

— О том, что мы родственные души?

— А что тут скажешь? — он пожимает плечами, затягивается.

— Что-нибудь? Что-то, не знаю — просто хоть как-то отреагируй? Я… — Антон запускает руку в волосы, тянет у корней.

— Ну, тебе ведь это не нужно? — Не получив ответа, Арсений продолжает: — Я не помню — не знаю, почему я это знаю, но я вот прям уверен, что ты мне о чем-то таком говорил.

— Я ни хуя не понимаю, — Антон мотает головой. — Откуда? В смысле — в смысле, я уже больше полугода в этой петле, наверное, и ни разу еще такого не случалось. В смысле, чтобы ты что-то вспомнил или сделал что-то иначе.

— Целых полгода? — Брови Арсения взлетают вверх. — Обалдеть, конечно. Ну, может, вселенная пытается что-то тебе сказать?

— На хуй может пойти эта вселенная.

— Ну вот, а ты удивляешься, почему так надолго застрял.

— Что, тоже думаешь, что это какое-то божественное наказание за то, что я не верю в судьбу, разумность высших сил и всё такое прочее?

— Я понятия не имею, что это. Просто чувствую себя героем сериала, у которого амнезия, — Арсений докуривает, кидает бычок в баночку из-под кукурузы, вытягивает из пачки третью сигарету. — Надо мне было в кино идти, а не в театр, не думаешь?

— Это шутка?

— А я смеюсь? — Арсений улыбается тонко, одними уголками рта.

Антон вздыхает.

— Я понятия не имею, как отсюда выбраться. И не знаю, как тебя спасти — потому что я спас однажды, а ты всё равно умер. Только по-другому.

— Ну, пиздец, — Арсений тянет, на выдохе выпуская изо рта сигаретный дым.

— Не повторяйся, я и так в этой петле с ума схожу.

— Каюсь, но исправиться не обещаю.

Антон фыркает.

— А тебе правда, ну, прям не нужна любовь? — Арсений спрашивает, глядя куда-то вдаль.

— Блин, как тебе сказать… — Антон откидывается головой на прохладное стекло балконной двери. — Мне не нужен секс. То есть, ну, мне прям не нравится. А любовь без секса кому сейчас нужна?

— А почему тебе не нравится? Ну, что ты чувствуешь?

— Просто… — выразить это словами оказывается сложно. — Не знаю, сложно описать? Мне не нравится даже, когда меня трогают как-то с сексуальным подтекстом? Типа, гладят внутреннюю сторону бедра слишком высоко или целуют куда-нибудь в шею, например. Второе вообще просто мокро и противно. И в целом я себя чувствую, типа, уязвимо, но в очень плохом смысле — аж руки цепенеют. И дело даже не в доверии, или любви, или чем там еще. Не знаю, блин, почему, но как-то так.

— Ну, слишком влажные поцелуи это всегда скорее мокро и противно, чем приятно.

— Мне кажется, многие с нами в этом не согласятся.

— Разве? — Арсений кидает бычок в банку, облокачивается на перила, развернувшись к Антону лицом. — Секс — он же больше про близость, про что-то интимное, чем про физические ощущения.

— Что? — Антон хмурится.

— Ну да, — Арсений кивает уверенно. — А сам по себе секс и правда довольно противный.

— Ты серьезно так думаешь?

— Ну да, — он пожимает плечами.

— Арс, большинство людей так не думает.

— В смысле? — Арсений хмурится, наклоняет слегка голову.

— В смысле, не считают секс противным. Вообще.

— Врешь!

— Да на кой хуй мне врать-то? — Антон всплескивает руками. — То есть, тебе даже особо не нравится, но ты продолжаешь этим заниматься? Со всякими стремными полузнкомыми мужиками?

— Осужда-аешь всё-таки, — Арсений тянет гласную и улыбается хитро, но до глаз улыбка не достает.

— Блядь, да один из них тебя и убил! — Антон взмахивает руками.

Говорить об этом Арсению, конечно, не хотелось, но теперь уже слова назад не забрать.

— Что, серьезно?

— Серьезно, — Антон сжимает челюсти так, что в виски отдает тупой болью. — Придушил тебя слишком сильно.

Арсений начинает вдруг смеяться. Смеется так сильно, как Антон никогда не видел. Смеется так сильно, что…

Антон, кажется, успевает лишь моргнуть. Вот Арсений заливается хохотом, опираясь на низкие перила старого балкончика, и вот, через секунду, стоит Антону лишь закрыть и открыть снова глаза, валится назад, вниз.

— Ну, пиздец…

Именно с такой мыслью Антон вдруг просыпается.

Детали разговора еще свежи в памяти и проносятся сейчас в мыслях во всей свой сюрреалистичной красе. Антон хватается за телефон — всё еще восьмое августа. Хочется списать произошедшее на дурацкий сон и улечься спать обратно, но жопой Антон чувствует: это точно был еще один виток петли. Пытаться снова заснуть не имеет смысла, он слишком взбудоражен всеми этими странностями. Натянув треники, Антон идет в коридор и усаживается прямо под дверь: ждет — придет ли Арсений сегодня?

Арсений не приходит. Не стучится в дверь, не вспоминает вещи, которых никогда и не запоминал, не курит свой яблочный чапман.

Антон засыпает, кажется, прямо на стуле в прихожей. Проснувшись в следующий раз, он через дверной глазок следит, как Арсений в очередной раз возвращается к себе домой, а затем вылетает из подъезда, направляясь для начала в табачку.

Про дождь Антон опять благополучно забывает и мощно промокает на пути обратно к себе во двор, но там находит укрытие в маленькой беседке — с отличным обзором на их подъезд.

Ближе к вечеру, как и ожидалось, в подъезд заходит убийца Арсения. Спустя некоторое время он же, поджав хвост, вылетает оттуда, толком не оглядевшись.

На желатиновых ногах Антон заходит в подъезд и поднимается по лестнице. Дверь в квартиру Арсения приоткрыта. Тяжело вздохнув, Антон заглядывает внутрь: темно, тихо.

— Арсений? — голос выходит слабым, и Антон пытается еще раз: — Арсений!

Ответа он не получает. В нерешительности простояв у двери еще минут десять, Антон разворачивается и возвращается к себе: судя по тому, что всё до этого момента шло по привычному сценарию, Арсений лежит мертвый в собственной кровати.

Сил вновь смотреть на это у Антона нет.

Следующий день он проводит так же, как и предыдущий — чтобы на все сто убедиться, что петля встала на место и продолжает из раза в раз следовать привычному сценарию. Насколько сильно Антон съехал с катушек, если его эта мысль успокаивает?

С другой стороны, все люди в первую очередь существа привычки и рутины — лучше знакомое зло, чем абсолютный хаос.

И всё же, слова Арсения из глюкнутого витка не покидают его мысли: вселенная таки пытается послать ему знак — будто петля действительно обладает некой формой разума.

Антон почти уверен, что это знак «поднять задницу с дивана», а точнее вылезти из кровати и попытаться хотя бы еще разок.

Больше всего потрясает тот факт, что Арсений знал о некоторых событиях из прошлых витков. Конечно, это может быть лишь следствием общей глючности, но что, если Арсений и правда что-то запоминает? Сбрасывается с каждым новым днем не на сто процентов, а на девяносто девять и девять-девять-девять…

И в таком случае страдает в этой петле не только Антон, но и Арсений. То есть, он так и так страдает, умалять этого нельзя — это Антон слишком свыкся с происходящим. Но что, если Арсений не просто умирает каждый день, но и понемногу запоминает это? Или не запоминает, но, типа, оно всё равно где-то откладывается?

Каково ему должно быть в момент смерти? Когда твой… Партнер? Человек, от которого ищешь тепла и близости, начинает вдруг отбирать у тебя жизнь? Отбирать то тепло, которое тебе так отчаянно необходимо?

В убийстве человека голыми руками, конечно, наверное, тоже есть своя какая-то особая интимность, но Антон не Ганнибал Лектор, чтобы находить в таком прекрасное.

Он представляет себя на секунду на месте Арсения, и это оказывается роковой ошибкой: остатки кабачковой икры, которую Антон доел впервые за хуй знает как долго, не хотят оставаться в желудке после этих мыслей.

Даже в студенчестве, кажется, Антон не блевал так часто, как в петле — а ведь тут он даже не пил. Может, стоит? И похмелья не будет на следующий день…

Но нет, если Антон начнет, то отсюда точно никто никогда не выберется.

Запихав муки совести о неубранной рвоте на детской площадке куда подальше, Антон возвращается обратно домой. Солнце уже село, а значит, совсем скоро беспокоиться будет не о чем.

Завтра.

Завтра Антон снова попытается найти способ спасти Арсения.

В хуй, сука, блядь, знает который раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он, ничуть не расплескав вчерашний прилив решимости, натягивает треники и выходит из квартиры, чтобы пригласить Арсения на чай.

В этот раз, Антон подмечает, Арсений приглашению почти не удивлен.

Изо дня в день — правильнее, конечно, сказать, из витка в виток — Антон просыпается и приглашает Арсения на чай.

Иногда Арсений приглашает Антона вместо этого к себе — Антон так и не понял, какие из его слов влияют на эту развилку. Иногда Арсений соглашается остаться на подольше, иногда, сославшись на важные дела, всё равно уходит. Как повлиять на выбор Арсения в данном вопросе, Антон не понимает тоже.

Он чувствует себя протагонистом видеоигры, где от твоих выборов зависит концовка, но выборы каждый раз меняются, и ты никак не способен выявить паттерн.

Не важно, уходит Арсений или остается с Антоном, он всегда умирает. Давится чаем. Давится бутербродом с кабачковой икрой. В ванной, во время мытья рук, разбивает голову, поскользнувшись на ровном месте. Падает с балкона. Даже умирает, кажется, от отравления.

Иногда — это пугает Антона сильнее всего — у Арсения просто ни с того ни с сего останавливается сердце.

При этом — Антон замечает, потому что силится обратить внимание — Арсений больше и легче смеется. Сбегает по своим делам всё реже — а иногда и вовсе отменяет встречу сам, не нуждаясь в толчке от Антона. Арсений всё больше становится похож на «Арсения» и всё меньше — на «соседа».

А еще он время от времени упоминает в разговорах детали, которые не могли быть известны ему до этого — которые они обсуждали только в предыдущих витках. При этом про события, свидетелем которых он не был, как про разбитый сервиз, Арсений больше не вспоминает — значит, эта деталь точно была особенностью глючного витка.

В один из дней, когда Арсений уходит на свое недосвидание, Антон не выдерживает: в стену летит сервиз в горошек, в стену летит хрусталь, в стену летит вся прочая посуда — и этого мало. В стену летит электрический чайник. В стену летят стулья. В стену летит стол.

Часы оказываются сняты со стены и летят в нее же.

Расколошматив всю кухню, Антон по щепкам и битому стеклу идет дальше: в спальню, в гостиную. Всё, что не прикручено, оказывается разъебано, даже кровать, хоть над ней и приходится постараться.

Хромая на разодранных в кровь ступнях, Антон доходит до ванной.

Он в зеркале румяный, потный. Дышит тяжело. Смотреть на себя противно.

Драматично разбить зеркало кулаком, как в кино, у Антона не получается, и только костяшки саднят от удара, но кусок кафельной плитки, который Антон никак не мог прилепить на место, справляется с задачей на все сто: осколки зеркала калейдоскопом ссыпаются в раковину.

Антон не помнит, который час, но знает: солнце уже село. Усталость наконец дает о себе знать, и стоять на ногах резко становится трудно. Он фыркает тихим смешком — таким горьким, что похоже на всхлип, — и забирается в ванну.

Ступни оставляют на белой эмали кровавые следы, и Антон прикрывает глаза, утыкаясь в свои коленки, чтобы на них не смотреть.

Самое гнусное, мерзкое и страшное: Антона больше расстраивает не то, что Арсений отправляется на верную смерть, а то, что он приоритизирует секс с каким-то левым типом над общением Антоном.

Ревность. Банальная ревность разрастается откуда-то из желудка, захватывая сердце и легкие, сжирая на пути тревогу, сострадание и гуманность по отношению к другому человеку, оставляя за собой лишь раненое эго и затронутое чувство собственничества.

Может, задача Антона в том, чтобы спасти Арсения ровно в момент смерти? Вытащить из рук настоящего убийцы?

Не может же вселенная быть настолько жестока? И как именно Антон должен вычислить точное время смерти? Ворваться в квартиру Арсения, пока тот трахается с убийцей? Да ему так и так придется это сделать — Антон сильно сомневается, что убийца дожидается конца «свидания», чтобы придушить Арсения перед самым уходом.

Антон скорее сам себя убьет, чем решится на это смотреть. И ведь Арсению даже не нравится!

Арсению не нравится.

Антон опускает голову ниже, коленями сжимает виски.

«Секс это противно».

Как он мог забыть?

Арсений, полетевший с балкона вниз, и общая сюрреалистичность глючного витка сделали из мозгов Антона такой омлет, что эта деталь — эта важная-важная деталь — чуть не прошла мимо.

Может, вселенная вовсе не столь слепа, как кажется? Огонек надежды в груди затухает от набежавших в глаза слез так же быстро, как и вспыхнул, потому что вселенная в любом случае опоздала со своим божественным вмешательством — Антон слишком поломанный, чтобы еще раз кого-то полюбить.

На следующий день мысль о странности того разговора никак не выходит из головы. Он продолжает вертеть ее в голове всё утро, пытаясь подобрать правильный момент, чтобы задать вопрос, но только к вечеру понимает, что «правильный момент» сам по себе не представится.

Поставив на стол две кружки со свежезаваренным чаем, Антон использует небольшую паузу в разговоре и спрашивает:

— Арсений, почему ты занимаешься сексом?

Чужая рука застывает на полпути к чашке.

— Что?

— Я просто… — Антон вздыхает. Понимает, что нужно больше контекста. — Ну, я же вижу, что к тебе…

— Ты меня позвал на чай, чтобы прочитать лекцию о морали и нравственности? Потому что я в свое время наслушался, поверь… — Арсений начинает подниматься из-за стола, и Антон хочет дать себе же по морде.

— Нет! — Он протягивает руку, будто сможет остановить его силой мысли. — Нет, Арсений, честное слово, не в этом дело!

— А в чем тогда? Что за вопросы такие странные к человеку, с которым не общался пятнадцать лет? — Арсений складывает руки на груди, но усаживается обратно на стул.

— Давай — давай я начну с себя, ладно? Ты прав, я не с того зашел, — Антон добавляет сахар в чай, мешает медленно, глядя в чашку. — Просто мне секс, ну, не нравится — вообще. И мне интересно послушать от других людей — типа, я многих своих друзей спрашивал, так что ты не первый, кому я такие странные вопросы задаю. Так вот, интересно от других людей послушать, что они от секса получают. Вот.

— Знаешь, я сейчас вспомнил, что у нас был уже подобный разговор…

Антон замирает. Ни разу еще не было такого, чтобы Арсений помнил конкретные разговоры.

— Ты приехал как-то — по-моему, даже, в последнее свое лето здесь — и задал мне похожий вопрос. Только в формате «почему люди таким занимаются, звучит, как гадость какая-то».

А.

— Серьезно? — Антон поднимает взгляд. — Я даже и не помню такого, честно говоря.

— Счастливый ты — я просто в ужасе был тогда. Почему мне ни с того ни с сего ребенок такие вопросы задает?

— Ну я же не был прям совсем ребенком…

— Тебе было лет десять, Антон.

— Ладно, — он опускает глаза обратно в чай.

— Я уже и не помню, как ответил тогда, конечно… — Арсений вздыхает, делает глоток чая. — А про нынешний твой вопрос, блин, как бы тебе ответить? Для меня про эмоции, про близость.

— С едва знакомыми людьми? — Антон не сдерживается, выдает слишком резко.

— Ну, знаешь, мне не то чтобы есть, из чего выбирать.

— В смысле?

— Ну, — Арсений снова вздыхает. — А кому я нужен?

«Мне» вспыхивает в голове, словно яркая вывеска дешевой забегаловки в три часа ночи. Антон эту мысль запихивает куда подальше.

— А если это, как ты говоришь, про близость, то почему именно секс? Или ты имеешь в виду близость чисто физическую?

— Вовсе нет. Просто секс… Самый быстрый способ получить желаемое. Наиболее социально приемлемый, скажем так.

— Да разве это социально приемлемо?

— Ну, смотри, как сказать, — Арсений пальцами водит туда-сюда по каемке блюдца — Антон за этим наблюдает. — Пусть кто-то и осуждает такое, но люди это обсуждают. Это распространенное явление. Найти партнера на одну ночь? Проще простого. С другой стороны, найти человека, который, например, будет просто час лежать с тобой в обнимку? Практически нереально. На тебя еще и посмотрят, как на дурачка полного, мол, такой лоб взрослый, а запросы как у детсадовца.

— То есть, подожди, — Антон закусывает губу, выдыхает. — То есть, ты бы предпочел сексу просто полежать с кем-то в обнимку?

— Конечно — это ведь куда более приятно.

— А секс…

— А что секс? — Арсений делает очередной глоток чая. Антон понимает, что даже не притронулся к своему.

— Секс, значит, неприятно?

— Ну нет, я такого не говорил! Секс, он… — Арсений хмурится. — Он всё равно про близость! Невозможно открыться вот так перед другим человеком и не почувствовать… Что-то. Остаться равнодушным. Не отдать частичку себя другому и не получить кусочек чужой души в ответ, понимаешь?

— Разве? — Антон откидывается на стуле, устав притворяться, что собирается пить свой чай. — А как же «секс без обязательств» и всё такое?

— А кто говорит об обязательствах? — Арсений вытягивает из кармана пачку яблочного чапмана, достает из нее сигарету с зажигалкой, продолжая параллельно говорить. — Никто никому ничем не обязан и не отдает ничего больше, чем то, чем в моменте не поделиться невозможно.

— Но сам — сам по себе секс, он?.. Ведь то, о чем ты говоришь, можно получить и по-другому. А чисто физически? Я, например, не знаю — мне просто некомфортно, мокро, противно — я ничего из того, о чем ты говоришь, не получаю. Слишком отвлекает… Всё остальное.

— Ну, чисто физически секс и правда дело довольно противное, это очевидно, — Арсений щелкает несколько раз колесиком зажигалки, добиваясь появления огонька, а потом вдруг убирает пламя, так и не закурив. — Блин, ты чего молчишь, что я тут как у себя дома с этим!

— Да кури здесь, мне не принципиально. — Арсений не выглядит убежденным. — Я бы даже стрельнул, на самом деле, у меня там последняя где-то в пачке валяется в комнате.

— Ну, смотри, как скажешь.

Арсений закуривает, пока Антон достает из шкафчика небольшую хрустальную вазочку — сойдет за пепельницу. Усевшись обратно на стул, он закуривает тоже; вкус яблочного чапмана уже стал для Антона привычнее его обычных сигарет.

— Арсений?

Тот хмыкает вопросительно, выпускает дым в потолок. Антон затягивается, облизывает подсохшие губы. Говорит:

— Никто из тех, с кем я разговаривал — до тебя, в смысле — не говорил ничего подобного. Что в сексе есть что-то противное. Из тех, кто регулярно им занимается, имеется в виду. Не берем в расчет тех, кто принципиально считает секс чем-то плохим, греховным и прочее.

— Ты это к чему, Антон?

— К тому, что… — Действительно, к чему? Антон тупит взгляд в полную чашку чая. — К тому, что ты первый, кто хоть немного меня понимает в этом плане. Что ты, ну, как я? Не совсем! Но…

— Да ладно тебе, может, ты просто не встретил еще нужного человека? Не обязательно там, знаешь, родственную душу искать, конечно, — он машет рукой с сигаретой. — Но кого-то, кто искренне понравится, с кем будет комфортно, с кем прям вот захочется?

Закатное солнце подсвечивает кончики Арсовых волос, мягким пламенем целует его бледную кожу. Антону ни разу в жизни еще так сильно не хотелось захотеть, как в этом моменте — даже когда он пробовал впервые, — но…

— В этом и прикол, что дело не в человеке и не в чувствах. Мне никогда особо не хотелось и не думалось даже о сексе — пока я не влюбился. И всё было… Всё было здорово, охуенно, просто замечательно — пока дело не дошло до секса. Я просто — я как раз тоже думал тогда, что мне, наверное, как-то в моменте захочется и понравится, а в итоге…

Антон замолкает. Дальше ни вспоминать, ни рассказывать не хочется, но Арсений, затушив бычок о пепельницу, мягко спрашивает:

— Что в итоге случилось?

— Я… — Антон замечает, что сигарета у него в руке тоже стлела, когда пальцы обдает жаром, и он кидает бычок в пепельницу. — Я не хочу подробности вспоминать, но если коротко… Информация о случившемся стала достоянием общественности, и мне пришлось перевестись в итоге в универ на другом конце города, чтобы хоть как-то люди от меня отъебались.

— Пиздец, — Арсений говорит, зажав новую сигарету в зубах. — Казалось бы, двадцать первый век.

Антон только хмыкает в ответ и закуривает тоже — намереваясь сделать больше двух затяжек.

Часы громко тикают, нарушая поселившуюся в этом мгновении тишину. Отсчитывают время до момента, когда Арсений в очередной раз умрет.

— А что насчет поцелуев?

— Что? — Антон не сразу выныривает из своих депрессивных мыслей.

— Поцелуи тебе тоже не нравится? Или как? — Арсений делает последнюю затяжку, тушит очередной бычок о пепельницу.

— Э-э… Блин, от поцелуя зависит, — Антон слегка хмурится, вспоминает прошлые свои поцелуи. — Типа, если языка или слюней слишком много, то это прям неприятно, я никогда не понимал прикола пытаться достать до чужих гланд, а в целом я… Ты уже уходишь?

Арсений поднимается со стула, прерывая мысль.

— Вовсе нет, — он огибает стол, подходит к Антону почти вплотную. — Можно?

Ничего подобного еще ни в одном витке не происходило.

— Ч-чего можно? — Антон задирает голову, чтобы не общаться с чужими ребрами. Чуть дергается, когда подбородка касаются холодные пальцы.

— Поцеловать, — Арсений наклоняется едва-едва и замирает. Смотрит Антону в глаза перефокусируясь несколько раз с одного на другой.

Сердце, кажется, падает куда-то в желудок.

— Почему? — Антон моргает несколько раз, чувствует, как тепло приливает к щекам.

— Захотелось, — Арсений пожимает одним плечом. — Разве нужна какая-то другая причина?

Антон продолжает моргать.

— Ну так что? Мне нужен ответ.

— Какой ответ?

Арсений улыбается мягко — одними уголками губ. Последние лучи солнца ныряют в мелкие морщинки вокруг его глаз.

Он спрашивает едва громче шепота:

— Поцеловать тебя можно?

Антон кивает.

Улыбнувшись на мгновение чуть шире, Арсений нагибается, нависая теперь так близко, что все черты его лица расплываются. Шепчет:

— Прикрой глаза.

Пальцы с подбородка по линии челюсти поднимаются плавно к шее, ладонь укладывается почти под самое ухо. Антон, точно завороженный, слушается. Губ касаются губы — теплые, нежные. Он почему-то думал, что у Арсения губы должны быть более шершавые — только вот с каких пор Антон думает о его губах?

Арсений отстраняется. Антон открывает глаза, моргая часто-часто, чтобы сфокусировать взгляд.

— Ну, как оно? Приятно?

Прежде чем Антон успевает сформулировать ответ, рука у него на шее вдруг сжимается, а затем резко отпускает. Арсений вдыхает равно раз, два, и…

— Нет… Нет-нет-нет, — Антон успевает подскочить на ноги и схватить Арсения под локти ровно перед тем, как тот теряет сознание.

Резко потяжелевшее чужое тело всё равно тянет их обоих вниз, и Антон делает шаг в сторону, сползая медленно по стене. Подтягивает Арсения ближе, спиной к себе, и уже понимает, что не чувствует под ладонью… Ничего.

Снова остановилось сердце.

Обняв Арсения поперек груди, Антон утыкается лицом ему в плечо — то самое, с уродским пожелтевшим засосом. Пахнет табаком, немного потом и самую малость чем-то сладким.

Почему?

Почему Арсений решил вдруг поцеловать его? Почему вселенная решила тут же Арсения убить?

Как, блядь, выбраться из этой ебанной петли?

Может, они и правда уже давно в аду?

Антон сжимает в пальцах мягкую чужую футболку, жмурит плотно веки — но слезы всё равно пропитывают хлопок. Арсений не должен быть таким неподвижным. Его легкие должны работать, насыщая тело кислородом; сердце должно биться, пуская кровь по венам. Это всё так нечестно.

До захода на следующий виток Антон продолжает сидеть с телом Арсения в обнимку, думая лишь о том, что живой Арсений заслуживает этих объятий гораздо больше.

В очередной раз, когда Антон просыпается в субботу восьмого августа, он плачет. Рыдает, словно ребенок: с уродливыми всхлипами и придыханием, потому что никак не может набрать в легкие достаточно воздуха. Ему даже уже не стыдно, потому что смысла в стыде, как и во всем на свете, практически не осталось.

Ополоснув лицо водой и высморкавшись, чтобы дышать стало хотя бы чуточку легче, Антон натягивает треники и выходит из квартиры.

Соблазн спуститься по лестнице и под ливнем направиться в табачку вдруг запускает свои острые когти в напряженные плечи, но Антон стряхивает наваждение и стучится в дверь напротив.

— Антон? — та отворяется. Арсений резко меняется в лице, посмотрев на Антона внимательнее. — Антон! Что случилось?

— Арс… — Антон сглатывает, пальцами сжимает полы своей толстовки. — Арс, я не знаю, что делать. В смысле — у меня не получается. Я не знаю, я…

Он икает, жмурится — снова вот-вот заплачет. Антон не уверен, какой реакции ждет: недоумение, повтор привычных уже вопросов, посыл на хуй. Чего он не ждет, так это…

Арсений — живой, пока живой — врезается в него всем телом, сделав всего пару шагов вперед, на лестничную площадку. Обнимает крепко, дышит — дышит! — тепло в шею.

Робко, не веря, что Арсений не рассыпется, если его не так тронуть, Антон поднимает руки и обнимает в ответ. Неожиданно обидно становится, что забитый нос не дает Арсения понюхать.

— Всё будет хорошо, Антошка, что бы ни происходило.

«Антошка», сказанное чуть иным голосом, но с такой знакомой интонацией, швыряет Антона прямиком в детство. Продолжать сдерживать слезы никак не получается.

Сколько они стоят вот так посреди лестничной клетки — одному богу известно. Пять минут? Десять? Ни одной? Все те полгода — или сколько там уже — что Антон в петле?

Когда плач немного успокаивается, Арсений аккуратно отстраняется. Заглядывает Антону в глаза — его лицо для Антона плывет немного из-за раздраженных глаз.

— Зайдешь? — спрашивает, мягко сжимая Антоновы плечи.

Антон в ответ только кивает.

Он заходит в квартиру, проходит за Арсением на кухню.

Окно открыто: дождь залетает на подоконник, попадает по цветам в небольших керамических горшках.

— Ты чай будешь? Кофе? — Арсений спрашивает, набрав воды в чайник.

— Чай, пожалуйста, — Антон усаживается на стул.

— Сладкий, да?

— Ага.

Антон вздыхает, ковыряет подсхошие кутикулы на пальцах. Замечает на столе пачку чапмана рядом с пепельницей, спрашивает:

— Я у тебя стрельну? Ты же тут куришь? — По запаху кухни заметно, но спросить — дело вежливости.

— Да, конечно, можешь прямо здесь, — Арсений машет отвлеченно рукой, пока ищет чай для заварки.

Антон закуривает. Расслабляется едва-едва, хотя уже не понятно, это от сигарет или просто потому, что организм от эмоций устал и истощился.

— А теперь, — поставив на стол кружки, Арсений достает пачку сахара из ящичка и ставит ее перед Антоном. — Теперь рассказывай, что стряслось и что у тебя не получается.

Пока он усаживается напротив, Антон докуривает и тушит бычок, оставляя тот в пепельнице. Бросает в свою чашку пару кубиков сахара, размешивает их вдумчиво — тянет время.

— Я… — вздыхает. Терять уже и правда, наверное, нечего. — Я не знаю, как тебя спасти.

— В каком смысле? Почему ты думаешь, что должен меня от чего-то спасать?

— Потому что, если тебя не спасти, ты продолжишь умирать, — Антон пожимает плечами.

— А… Блядь! — Арсений едва не роняет чашку. Вовремя успевает поставить ее на стол, но немного чая всё равно расплескивается и попадает ему на руку. Он подрывается со стула, подставляет обожженное место под кран, включая холодную воду.

— Прости! — Антон от удивления тоже едва не подскакивает, но остается сидеть — помочь он всё равно ничем не сможет. — Пиздец, вот у меня правда такое чувство, что я только хуже каждый раз делаю. Из раза в раз, из раза в раз — я просто не понимаю, что должен сделать, чтобы хоть что-то исправить.

— Подожди-подожди, давай не паникуй, снова плакать начнешь, — Арсений наливает воду в глубокую пластиковую миску, ставит ее на стол. Опускает туда руку, вернувшись снова на стул. — Там же всё довольно просто, нет? Выясни причину смерти и…

— Нет, — Антон мотает головой, шмыгает носом. — В том и весь пиздец, Арс, я вообще не понимаю, что происходит и что я должен делать. Потому что я тебя «спас» — узнал причину, избавился от обстоятельств, все дела. Только ты всё равно умер. И продолжил умирать — не как в первый раз. А по-всякому вообще. Я не знаю — я не понимаю. У меня не получается…

Он понимает, что снова разогнался, и замолкает. Чувствует на себе взгляд Арсения, но глаза поднять не решается — играет в гляделки с чашкой. Чая вообще не хочется.

— Знаешь… — спустя какое-то время Арсений наконец нарушает тишину. — М-м, мне жаль, что так вышло, наверное. Жаль, что… Что меня невозможно спасти. Что я такой, не знаю, нелюбимый? Не то какое-то слово, конечно... Прости, что застрял со мной?

Чашка глядит на Антона с осуждением. Антон переворачивает чужие слова в голове и так, и сяк — не понимает, что на это отвечать.

Арсений, спустя еще пару минут, поднимается, сливает воду в раковину. Сев обратно за стол, закуривает; протягивает пачку Антону. Антон всё еще боится поднять глаза, но сигарету берет.

— Так глупо, наверное, вообще думать об этом, но что-то подобное всегда было моим самым большим страхом, знаешь? — Арсений говорит тихо, едва слышно, будто скорее сам с собой разговаривает, чем с Антоном. — Что даже родственная душа от меня откажется, невзлюбит меня, не сможет принять и полюбить. Забавно, как жизнь иногда складывается, да?

— Нет, я, — Антон встряхивает головой. Всё это как-то задом наперед получается. — Нет, если кто-то во всём этом пиздеце виноват, то это я. Я просто… Я сначала не пытался даже тебя спасти — не знал вообще, что это ты, и не пытался искать никого. Может, я тогда еще всё похерил? Сломал петлю так, что теперь хоть горелку доставай, хоть саблю, ни хуя она не развяжется.

— Серьезно? Ты даже не попытался выяснить, кто твоя родственная душа? — в голосе Арсения искреннее удивление, и Антон чувствет себя от этого только хуже.

— Не-а, — он затягивается — сигарета почти стлела до конца сама по себе — и вспоминает: — Я вообще подумал, что это ошибка какая-то, и нет у меня никакой родственной души. У меня и возраст не тот, и… И секс я не люблю, и отношений никаких не искал и не собирался. Я просто первое время спал — всё надеялся проснуться в новом дне. Потом с ума начал сходить: и от бесконечных повторов, и от одиночества. Пошел в итоге к тебе.

— А почему именно ко мне? Всё, что я помню, это как ты после переезда посматривал на меня косо иногда, но никогда не подходил и не здоровался толком даже. Хотя… — Арсений замолкает на мгновение. Антон решает рискнуть и подглядывает из-под ресниц: тот хмурится, глядя куда-то в сторону. — Знаешь, странное дело, но я сейчас понял, что вчерашний день вообще не ощущается вчерашним. Как будто это было всё год назад.

— Э-м… — Антон тушит бычок, принимается снова ковырять пальцы. — Да, я этот прикол тоже заметил — ты как будто не помнишь события, но помнишь какие-то, типа, факты? Я не очень понял, как это работает, если честно, но я много думал, и понял, что это имеет смысл, наверное. Ну, потому что глупо было бы одному человеку из раза в раз проживать один и тот же день, сходя понемногу с ума, а второму остаться точно таким, каким был раньше. Всё-таки в петле так или иначе застревают всегда двое. А к тебе я пошел, потому что, не знаю, до сих пор в тебе видел что-то… Кого-то, кто может помочь.

Арсений в ответ только хмыкает.

Они на какое-то время замолкают. Арсений снова закуривает. Дождь за окном почти успокаивается.

— В общем, если кто-то и должен прощение просить, то это я, — Антон находит в себе силы взглянуть Арсению в глаза. — И ты — вовсе ты не «нелюбимый», или как ты там сказал, это просто я… Не могу никого полюбить.

Арсений затягивается, выдыхает в потолок дым. Улыбается одними уголками губ, спрашивает:

— Думаешь, это у вселенной такое больное чувство юмора?

— Не знаю, Арс… — Антон закусывает губу. Желание оправдаться никак не сникает, и он продолжает: — Ты, блин, Арс, ты замечательный. Ты достоин и любви, и нежности, и всего вообще на свете. А я… Я бы точно тебя полюбил — если бы только мог.

— А ты не можешь? Или не хочешь?

— Я…

— Ты ведь сам говорил, что любил раньше, нет?

— Да, но… — Антон замолкает, в голове отматывает разговор чуть назад. — Сегодня, кстати, я такого не говорил.

— Разве? — Арсений хмурится, стряхивает пепел с сигареты. — И правда. Не помню, чтобы ты мне это говорил, но всё равно знаю. Очень странно. Но дело сейчас не в этом! Дело в том, что это буквально та тупая отговорка: «дело не в тебе, дело во мне», которой пользуются, чтобы как бы мягко отвергнуть человека, который тебе просто не нравится или нравится недостаточно. Может, мы вовсе не в петле, а в мелодраме на «России-2»?

Антон тянет слишком сильно, сдирает кожу рядом с большим пальцем, и тот начинает кровить.

— Ладно, — не дождавшись от Антона никакого ответа, Арсений тушит сигарету. — Думаю, я с тобой наобщался на сегодня, так что давай ты обратно к себе пойдешь, ага?

Антон резко поднимает взгляд. Арсений на него не смотрит — глядит куда-то в окно. Хочется расплакаться и затопать ногами, чтобы разрешили остаться, но Антон слишком давно уже не ребенок. Он кивает — пусть и в пустоту — и поднимается из-за стола. Перед тем, как выйти из кухни, разворачивается и говорит:

— Ты встречу только отмени свою, ладно? Иначе он тебя задушит.

Арсений ничего не отвечает, не смотрит на него. Наконец, коротко кивает.

Понимая, что сделать больше ничего не сможет, Антон уходит.

Не возвращается сразу домой, идет сначала в табачку; покупает не привычные свои сигареты, а яблочный чапман. Вот же подсел на гадость.

«Не можешь или не хочешь?»

Антон усаживается на лавочку у подъезда, закуривает.

Не хочет он, как же. Да он бы всё на свете отдал, чтобы про свою хуйню забыть и полюбить Арсения, только у вселенной и правда больное чувство юмора. Да и какой во всём этом смысл вообще? Любит, не любит — всё равно петлю ничем не развязать.

В памяти вдруг всплывает вчерашний поцелуй, хватая Антона за сердце, словно тиски. Зачем Арсений это сделал? О чем он в тот момент думал? И ведь даже не спросишь теперь — версия Арсения, которой захотелось Антона поцеловать, мертва.

Или нет?

Но от этой мысли только хуже.

Антон только ближе к вечеру понимает, что просидел полдня у подъезда. Недосадо-мазохист так и не объявился, значит, Арсений встречу с ним всё-таки отменил. Чувством выполненного долга Антон не преисполняется.

Дома он съедает остатки кабачковой икры, впервые за долгое время обратив внимание, что сильно проголодался. Хорошо, что в петле нельзя заработать язву, потому что Антон бы точно умудрился с тем, как он (не) ест.

Солнце еще не успело скрыться за горизонтом, когда Антон укладывается в кровать. Чувство какой-то неправильности не покидает его до сих пор, с конца их последнего разговора. Хочется вернуться назад, хочется сказать, что Арсений не прав, что если кто-то и жалеет о том, что не может полюбить его, так это Антон.

Антон бы обязательно его полюбил — со всей Арсовой вредностью, плохими привычками и закуренной кухней.

Что, если Арсений забудет, чем Антон его обидел, но запомнит само чувство обиды? Как они должны с этим в петле уживаться? Антон не хочет, как раньше — не хочет спать дни напролет, не хочет мокнуть напрасно под дождем, не хочет в одиночестве на лавке дымить.

Хочет продолжать пить с Арсением чай и обниматься часами напролет — пока тот живой, теплый, дышит. Чувствует. Целоваться с ним — иногда, если Арсению вдруг еще когда-нибудь захочется.

Находиться рядом в момент смерти.

От мысли, что Арсений сейчас умирает в одиночестве у себя в квартире, думая лишь о том, что его никто никогда не полюбит, становится тошно — это просто неправильно. Это неправильно, и это неправда. Потому что Антон…

Антон просыпается.

Не помнит, когда заснул — кажется даже, что не спал толком.

Промешкал? Упустил момент начала нового витка? Вымотался и случайно уснул?

Антон не знает, но это и не важно. Мысль в голове свежа, будто Антон подумал ее не прошлой ночью, а пару минут назад — он Арсения любит.

Не знает, как можно было этого так долго не понимать, не знает, как давно это на самом деле началось. Где-то в петле? Где-то в промежутке между одним Арсовым мужиком и следующим? Еще в детстве?

Антон настолько плотно забил свою голову опилками, так зациклился на поганых мыслях и собственных страхах, что не заметил такую простую истину, мигающую уже черт знает сколько всеми цветами радуги прямо у него перед глазами.

Ну и что, что петля глючит и не хочет развязываться? Ну и что, что Арсений почти всё забывает? Что-то же он помнит. А что не помнит — о том Антон ему готов рассказывать снова и снова, пока все звезды во всех галактиках не потухнут и вселенная не схлопнется в одну большую черную дыру. Он и так, по сути, занимался этим последние… Сколько?

Да и не важно.

Антон поднимается с кровати, натягивает треники и выходит на лестничную клетку. Он не засекал, когда проснулся, но Арсений должен был уже вернуться домой, поэтому, выдохнув, Антон стучится в его дверь.

— Ну и чего ты приперся?

— Я…

Ни разу еще Арсений не встречал его с таким откровенным негативом. Неужели разговор из прошлого витка настолько ярко отпечатался в его подсознании?

— Я сказал уже, что достаточно с тобой сегодня наобщался. Дождись хотя бы сброса этой своей петли, прежде чем снова приходить ко мне плакаться.

— Что? — Сердце летит прямиком в пятки.

— Что «что»? Говорю, давай, спать иди, завтра попытаешься еще раз, — Арсений начинает закрывать дверь, но Антон упирается и держит ее открытой. — Слушай, серьезно…

— Арс, подожди! — он сглатывает. Боится даже предположить, но: — Петля, по-моему, развязалась.

— Серьезно? — Арсений не выглядит менее раздраженным, но перестает пытаться закрыть дверь.

— Который час? — Антон спрашивает, облизав подсохшие губы.

— Четыре утра, Антон, как раз солнце только-только встает. Может, ты перепутал чего?

Четыре утра.

Антон мотает головой, едва находит свой голос:

— Нет, точно нет. Петля была не двадцать четыре часа, а где-то двенадцать, по-моему. Я так ни разу и не засекал точно, всегда в какой-то момент отрубался, но просыпался ровно в одиннадцать тринадцать, а засыпал где-то до полуночи, — он сглатывает. — Арс, я почти год не видел, как выглядит четыре утра.

— Ну, поздравляю, в таком случае? Тогда можешь возвращаться к себе домой и радоваться жизни, а я пойду досыпать, — Арсений вновь пытается закрыть дверь, и теперь уже Антон паникует.

— Нет, нет, стой! Пожалуйста, подожди, я…

Арсений приподнимает одну бровь.

— Я думал в — вчера, подумать только — я думал вчера о твоих словах, и понял, что я дурак полный. И трус, и дурак, и…

— Антон, зачем ты мне…

— И я тебя люблю! — Антон выпаливает громче, чем планировал, не давая Арсению перебить себя.

Арсений замолкает.

Антон молчит тоже.

Петля развязалась. Петля развязалась! Но почему…

— Блядь, — Антон едва шепчет, затем фыркает одним тихим смешком, потом еще одним и еще, пока вовсе не начинает смеяться.

— Что? — Арсений хмурится. — Я не понимаю, Антон, что?..

— Я понял! Я понял, почему петля развязалась!

— И почему же? — слова Арсения полны скепсиса.

— Потому что я тебя люблю.

— Антон, — Арсений прикрывает глаза, выдыхает.

— Нет, серьезно, честно, я… — И как он умудрился так проебаться именно в последнем витке петли? — Знаешь, как люди говорят всегда, что, типа, вот, любовь помогла мне спасти мою родственную душу, и всё в этом духе? И я думал всегда, что это чушь сопливая, пафосный оборот речи, потому что как любовь может спасти кого-то от летящего с неба кирпича, например? А это было, ну — буквально.

— Ты мне вчера только говорил, что никогда и никого не полюбишь, и вообще…

— Говорил. А еще сказал, что полюбил бы, если бы смог, — Антон мотает головой и снова не может сдержать смех. — Ну кто может такое сказать?

— Человек, который пытается «не ранить твои чувства»? — Арсений даже показывает воздушные кавычки пальцами.

— Или… — Антон делает шаг ближе. — Или это может быть тот дурак, что уже любит, но сам себе в этом не может признаться.

— Антон…

— Можно тебя обнять? Пожалуйста?

Арсений поджимает губы. Глядит недоверчиво, но так, что вот-вот…

— Ладно.

Антон обнимает: обвивает руками чужие ребра, прижимается всем телом, неосознанно отзеркаливая позу, в которой Арсений обнимал его вчерашним — вчерашним! — утром.

Спустя минуту, или пять, или год, Арсений в его руках расслабляется и обнимает в ответ. Бормочет Антону под ухо:

— Я тоже тебя люблю. Не знаю, как давно. Мне кажется, что вчера, то есть, уже позавчера, было на самом деле тысячу лет назад.

«Я тоже тебя люблю» от Арсения звучит не так странно, как можно было бы предположить. Может, об этом Антон тоже давно на самом деле знает?

— Я уже даже не помню, что тогда делал. Для меня теперь «позавчера» вообще странный какой-то концепт.

Арсений хмыкает, ведет носом по его шее.

— Я точно помню, что ты грозно на меня зыркнул, когда мы столкнулись у выхода из подъезда.

— Потому что ревновал тебя к твоим мужикам. Хотел, чтобы ты снова стал «моим Арсением» — тем, которого я знал еще в детстве.

Арсений совершенно неэлегантно громко фыркает.

— Надеюсь, ты понимаешь, что им я уже никогда не стану?

— Понимаю, конечно. Но теперь — из-за времени, проведенного в петле, по большей части — вижу, что что-то от него всё равно в тебе осталось. А он так или иначе вырос и стал тобой.

— Да-да, а говорил, не любишь пафос и сопли.

— А мы с тобой и правда как на «России-2», — Антон едва сдерживает смех, пародируя: — «Да ты не можешь любить меня!» — «Да я люблю тебя!»

— Ой, эти твои мемы,— Арсений хлопает его мягко по спине, отстраняясь. Смотрит прямо в глаза, спрашивает: — Мне же не кажется, что мы обсуждали когда-то лежание в обнимку?

— Обсуждали.

— В таком случае, предлагаю именно этим и заняться, потому что я планировал еще часов шесть спать — минимум.

Антон кивает. Заходит за Арсением в квартиру, наблюдает, как тот закрывает дверь. Они устраиваются рядом на кровати, и Антону даже почти удается не думать о том, что еще на ней происходило — в конце концов, убийства в этот раз точно не случилось.

И никогда уже не случится.

Антон просыпается в холодном поту и едва не валится с кровати от резкого пробуждения. Перед глазами до сих пор стоит мертвый Арсений, небрежно прикрытый одеялом.

Опять, опять не смог, опять…

— Антон, — голос с другой половины кровати сонный, немного хриплый. — Сегодня воскресенье, седьмое марта, и я планировал поспать хотя бы до девяти.

Воскресенье. Воскресенье, а не суббота. Март. Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль — март.

Завтра восьмое, но не августа. Вчера была суббота, но не восьмое.

Антон выдыхает, прикрывает глаза.

Петля развязалась. Арсений, живой и здоровый, спит рядом. Сегодня не восьмое, не суббота, не август.

Воскресенье, седьмое марта.

Антон переворачивается, поднимает с пола телефон.

Семь тридцать две.

Понимая, что уснуть обратно уже не получится, он поднимается с кровати и идет на кухню — варить кофе.

Сладкий чай — и в целом, черный чай — Антон больше не пьет. Кабачковую икру не ест. Даже курить с трудом, но бросает; Арсений — тоже.

Выбравшись из петли, Антон решает сделать всё возможное, чтобы никогда больше в ней не оказаться — ни в реальности, ни в собственном воображении. Клеит новые обои. Заменяет мебель, какую может, на новую — бабушкины вещи всё равно давно пора было менять. Посуду всю — и фарфор, и хрусталь, и обычные ложки-тарелки-кружки или продает, или отдает на благотворительность.

Даже зеркало в ванной меняет на новое.

Это всё помогает не забываться днем, как в первое время, когда Антон приходил на кухню, видел чашки в горошек и паниковал, думая, что так ниоткуда и не выбрался.

Он до сих пор пугается, когда с улицы доносятся звуки, которых не было в петле. Удивляется, когда в полдень не идет дождь. Забывает иногда мыться и заново учится нормально есть.

К Арсению возвращаются воспоминания о событиях из петли.

Когда он впервые просыпается посреди ночи, думая, что его душат, Антон паникует тоже. Арсений громко хватает ртом воздух, руками цепляется за собственную шею — и Антон искренне верит, что тот снова сейчас задохнется и умрет. Не подумав, он пытается до Арсения дотронуться, но получает за свои старания только пинок в бедро и огромный синяк, который не проходит почти две недели.

Арсений переезжает совсем к Антону, потому что в его квартире всё начинает напоминать о смерти: ложась в кровать, он боится, что его задушат; заходя на кухню, боится притронуться к еде, чтобы не подавиться. На балкон в квартире Антона он просто никогда не выходит.

Когда паранойя Арсения начинает мешать ему вообще выходить из квартиры, они — спасибо совету Олеси — находят психотерапевта, который специализируется на работе с родственными душами.

Антон даже не знал, что такие бывают, но тот, вроде, и правда помогает.

Еще и объясняет, помимо прочего, что для разрыва петли действительно существует два условия: спасти и полюбить свою родственную душу. Только мало кто об этом знает и говорит, потому что люди настолько одержимы идеей душевного родства, что влюбляются в свои родственные души с первого взгляда, а порой даже искренне любят их раньше, чем успевают встретить.

Антон не очень понимает, как это работает и как можно полюбить человека, которого ни разу в жизни не видел, но он для себя принял, что находится не в том положении, чтобы ставить под вопрос адекватность и логику работы вселенной.

Кофе в турке закипает и сбегает на плиту.

— Черт, — Антон хватает одной рукой турку, другой тряпку, пытаясь избавиться поскорее от пятна и не пролить оставшееся.

Варить кофе ему, конечно, еще учиться и учиться.

— Ну и чего ты расшумелся тут? — Арсений появляется в дверном проеме в одних пижамных штанах, едва разлепивший глаза.

В футболках он никогда больше не спит после одного случая, когда проснулся посреди ночи, думая, что воротник пытается его задушить.

— Да у меня кофе опять убежал, — Антон пожимает одним плечом, опускает турку на холодную конфорку. — Но тут еще достаточно, будешь?

— Давай, да, всё равно разбудил меня уже, — он проходит в кухню. Садится на новый стул, за новый стол, но Антона всё равно на мгновение отбрасывает обратно в петлю.

Он глубоко вдыхает. Сегодня воскресенье, седьмое марта.

Воскресенье, а не суббота. Седьмое, а не восьмое число. Март. Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль — март.

— Ну ты чего застрял? Я жду свой кофе, Антошка, — голос Арсения помогает заземлиться в реальности.

Антон кивает, достает две кружки: себе побольше, Арсению — поменьше. Во вторую наливает только кофе из турки, в первую добавляет сахар и молока почти полкружки. Ставит обе на стол.

Арсений делает небольшой глоток, хмыкает одобрительно. Говорит:

— Я думал сегодня про наш первый поцелуй.

— Че эт ты?

— Нет, я имею в виду — перывый-первый. Еще в петле.

— А… — Антон опускает на стол кружку, из которой собирался сделать глоток.

— Ты был так напуган, но так мило засмущался — покраснел, — Арсений прячет мягкую улыбку за каемкой своей кружки.

— И вовсе я не смущался, — бормочет Антон смущенно. — Я думал, по-моему, что петля в этот раз точно сломалась.

— М-м, и всё же, — Арсений замолкает, делает глоток. Затем говорит, опустив взгляд в кружку: — Если такова цена за подобные воспоминания, я готов вспомнить каждую свою смерть.

— Какой же ты король драмы, Арс, — Антон выдает чуть запоздало, одновременно пытаясь укротить биение своего сердца.

Арсений, кажется, видит его насквозь, и с улыбкой отвечает:

— Ну, я же актер.