Work Text:
когда ты был маленький, мама не разрешала тебе играть в сарае. еще чего доброго упадешь с лестницы и разобьешься. или выколешь себе соломой глаза.
ты проводил все лето в пустом поместье. вы не были богачами, да и зданию срочно требовался ремонт, но все же дом был будто почтенный благородный лорд в годах. много комнат, пристройка для прислуги. конюшня на пять лошадей. большой сад с вишнями, яблонями. пятьдесят розовых кустов. и этот сарай.
когда ты впервые вошел туда, ты поверил в бога и тотчас же отказался от него. ничто не могло сравниться с этим чувством. ни одно божество не могло быть ярче, теплее, прекраснее солнца в ту секунду.
свет просачивался сквозь доски, теплый, его можно было черпать ладонями. пылинки вспыхивали в странном завороженном танце и кружили у тебя над головой.
солнце гладило тебя по щекам, ластилось в руки, точно старая кошка, и слушало твои молитвы.
оно стало твоей первой истинной болезнью, побороть которую ты так и не смог.
должно быть, тебе, существу низкому и ночному, было так предначертано.
засветло ты выбегал из дома в поле, окроплял руки росой и затаив дыхание встречал красные всполохи, белые росчерки облаков, - точно фанфары перед прибытием повелителя. прикусив губу в своем детском обожании, ты смотрел, как аполлон появляется на своей золотой колеснице. вечно юный, прекрасный и безжалостный, он смеясь бросал миру горсти света.
ты плыл в абсентовом бреду и представлял, как, попрощавшись с собутыльниками, пойдешь куда глаза глядят. и дорога неминуемо приведет тебя к его двери.
в понедельник ты представлял холодную квартирку наподобие той, что вы с мими снимали на улице риволи. воображение рисовало тебе пол, усыпанный документами и письмами. точно мертвые голуби.
к среде это уже был дом зажиточных родителей с верандой, где анжольрас виделся тебе затворником, полным ненависти к этим стенам. признаться, ты смеялся над этой картинкой.
каким бы ни был его дом, в твоих мечтах анжольрас открывал тебе дверь. иногда он был усталым и серым и сливался с темнотой. иногда он слепил тебя: нимб из золотых кудрей и пылающие щеки.
он говорил с тобой отрывисто. как бы ты ни пытался, в каком отчаянии ни был, ты не смел мечтать об ином.
иногда он просто молчал. ждал чего-то. хмурился, - ты тратил его время, - или сердито морщился.
ты сдерживался каждый раз, чтобы не упасть сразу же в колени.
часто он просто прогонял тебя.
порой, не дождавшись внятного объяснения твоего прихода, он закрывал дверь у тебя под носом. фантазия кончалась.
но однажды ты пришел к нему, трясясь от собственной дерзости даже в мечтах.
дверь открылась со знакомым, заученным скрипом. ты зажег свечу и увидел его усталое лицо. он напоминал тебе каменного ангела, - ты часто посещал кладбища в поисках статуй для набросков и знал их каждый изъян.
свет струился по его волосам, каждый виток кудрей будто вихрь звезд. его глаза полыхали огнем.
"пожалуйста," выдохнул ты наконец. "пока я держу руку над пламенем, будь ко мне добр. пока я могу терпеть. пожалуйста."
ты мог сосредоточиться лишь на том, как больно это, должно быть, и не оставил места мыслям о том, какое отвращение написано на лице анжольраса. нет, боль прекратилась лишь тогда, когда ты услышал, как захлопнулась дверь. ты отдернул руку. свеча упала и потухла.
эта фантазия стала твоей одержимостью.
ты снова и снова переживал эту боль, выл и глотал слезы, наблюдая, как ладонь чернеет и покрывается волдырями. то издали, то совсем рядом, то собственными глазами ты видел его омерзение и испуг. неужто он думал, что ты не всерьез.
иногда он был милостив и забирал у тебя свечу и втаптывал ее в грязь.
ты прикоснулся к нему лишь однажды. это было в мае, когда ты, - в одной из пьяных горячек, без сомнения, - распевал свежесочиненный гимн и ухватился за спинку стула, дабы не упасть.
тебя будто бы обожгло что-то.
кончик твоего пальца скользнул по его спине.
он не сказал ни слова, даже не заметил твоего греха, но ты. ты готов был отсечь руку сейчас же, не дожидаясь его приказа.
как ты мог.
если бы это спасло их, ты с радостью принял бы свои тридцать сребреников.
эта мысль посещала тебя в самые мерзкие дни.
ты смотрелся в мутное зеркало, проводил рукой по сальным волосам, - от них несло дешевым вином и рвотой, - и ощупывал свежий синяк. не то чтобы ты и до этого был красив, но в такие дни тебя сторонились даже бродячие псы, а уж они-то были тебе верными товарищами.
ты всматривался в свое заплывшее лицо и знал, тебе пошла бы роль предателя.
будь ты столь же наивным, как они, ты сдал бы их с потрохами.
до самой последней секунды верил бы, что все это не кончится кровавой баней.
но ты всегда знал.
где-то там, далеко-далеко, эммануэла, должно быть, ищет твое тело. ищет и не найдет.
она бродит по рю сен-дени в бреду, и подол ее платья, должно быть, в крови. она заглядывает ребятам в лица. может быть, останавливается, чтобы закрыть им глаза. сестра всегда была очень добра к ним, и это ее чуть не погубило.
ты едва ее отговорил остаться дома.
ты помнишь все - заходящее солнце и прохладу июньского вечера, вкус задора, вышивку у нее на воротнике. но не помнишь, что она сказала, самые последние ее слова тебе. ты обнял ее, и она что-то сказала. и ты не вспомнишь уже.
ты никогда не был хорошим братом, и никогда не будешь.
ты просил у него прощения, точно какая собака.
заискивающе глядел в глаза.
ты разучился говорить, и это никакая не метафора, поздно для них.
он кричал и бил тебя по щекам, таскал за волосы. губу разбил, и ты прикусил язык ненароком.
но ты не сказал ни слова, только застонал, заскулил, когда он задел то, что осталось от уха.
он дернулся, отпрянул, побелел. будто в самом деле не знал, что творит.
медленно опустил руки, глубоко вздохнул.
и убежал из комнаты прочь.
это была сущая дерзость.
ты был будто одержим.
никогда в жизни ты не мог представить себе предательства ужаснее, и он, представляется тебе, был с тобой согласен.
ты схватил его за лацканы жилета и выбросил из окна.
одна пуля прошила тебе бок, вторая пришлась в ухо, третья просвистела прямо над головой.
но самое страшное вовсе не это, нет.
анжольрас улыбался, когда ты схватил его за лацканы.
ты находишь его уже к закату.
будь вы где-нибудь еще, ты определенно бы умирал от ужаса перед обнаружением, но нет. здесь никто уже не знал твое имя, и не могли знать об анжольрасе.
забавно, сбрось он свой алый жилет - и ты никогда бы не отыскал его. волосы цвета пшеницы.
"есть, что сказать мне?" вздернув нос, холодно интересуется он.
но ты не мог смотреть ему в глаза никогда, никогда дольше секунды.
его пальцы сжимают пшеничный колосок, вгрызаются. его руки уже истерзаны этим занятием. ты усмехаешься этой детали было, как вдруг тебя пронзает страх. ты вздрагиваешь.
точно собака, точно собака перед гневом хозяина.
делаешь шаг назад. каркает ворон.
и он вдруг напуган не меньше тебя.
ему и в голову не может прийти, что ты не можешь ответить, что все это время, пока он сидел взаперти в твоей старой комнате на втором этаже, - там на стене так и остался нацарапан твой инициал, - ты общался с торговками только записками.
и теперь он пришел требовать от тебя ответов.
например, почему не дал умереть с честью.
вопрос сменяется вопросом. он приносит с собой альбом, твой альбом. ты готов рассмеяться в истерике, такой жуткий слой пыли остался на этой чертовой штуке.
"скажешь, где мы?"
овер сюр-уаз. я вырос здесь.
ты провожаешь взглядом облака. небо синее-синее, точно его кто-то сделал таким, неправильно смешав краски.
"как тебя зовут?"
грантер.
"и всегда тебя звали грантер?"
нет. не мучь меня.
он с силой дергает себя за челку. ты часто видел этот жест, ты так любил этот жест. вопреки всем твоим страхам, ты любил человека.
"хорошо. прости. я просто никак не могу перестать думать."
я не обманывал тебя.
"ты сказал, что живешь от заказа к заказу, едва можешь прокормить себя с сестрой, а у самого угодья и домик для слуг и черт знает что еще. ты поклялся, ты поклялся в верности революции, а сам... так что прости, если не верю всему, что ты говорил мне."
видишь ли, они не то чтобы хотели нас видеть.
они в земле, и, кажется, давно. от дома твоего детства почти ничего не осталось. сарай сгнил, окна заколочены.
"грантер?"
но карандаш в твоей руке застыл, как и твой взгляд.
мать так и не сменила замки, а ты так и не расстался с ключами.
хочется выть.
по ночам, едва разбирая дорогу, идешь в поле, сворачиваешься на земле. небо гудит и взрывается.
ты дрожишь от холода. вдалеке, вечность отсюда, лают собаки. кто-то переговаривается. негромко, оглушительно, далеко. шаги по проселочной дороге.
он встречает тебя на крыльце. белое усталое лицо и горящие глаза и, ты уверен, тысяча вопросов на языке.
ты заходишься в плаче наконец.
не издаешь ни звука, только дышишь взахлеб, жмуришься от жгучих слез, прижимаешь ребра ладоней ко лбу и открываешь рот в беззвучном крике.
ты пугаешь его.
"я так и не спросил тебя," грустно усмехается анжольрас. "не спросил, почему ты остался."
есть что-то в тебе, что-то очень подлое, что задавалось тем же вопросом.
ты опускаешь ножницы в воду, затем вытираешь их о салфетку и кладешь на стол. касаешься сначала альбома, медлишь, раздумываешь по привычке броситься в колени. анжольрас сидит в отцовском кресле, волосы острижены так коротко, что кое-где видно кожу. будто бог решил поиграть в смертного. будто ты из трусости лишил его всего, что составляло твою одержимость.
но ты остался. когда давид пал перед голиафом, когда аполлон исчез и оставил землю во тьме. ты спрятал его в овер-сюр-уазе от смерти и бессмертия, отнял имя и судьбу, и это не искупить поклонением, не стоит и пытаться.
он разрешил тебе неслыханные дерзости, и ты никогда не узнаешь, чем заслужил это.
ведь ты никогда не думал, что будет, если он задует свечу, возьмет ее у тебя из рук.
он встает, отряхивается, поправляет воротник.
пшеничное поле шумит, словно океан.
солнце, будто насмехаясь над тобой, освещает его короткие кудри.
он подает тебе руку. устало улыбается.
ты поднимаешься и, будто пьяный, льнешь к нему, вжимаешься ближе, прячешь лицо в изгибе шеи. он теплый, лихорадочно теплый от солнца.
вороны, испуганные, улетают прочь.