Actions

Work Header

[Midi] Гавань для осени

Summary:

Когда Ротгер узнаёт, что Олафа больше нет, мир становится чёрно-белым.

Notes:

Задание спецквеста команды — индивидуальная тема (японские сезоны): «Клёны и плющ желтеют (2-6 ноября) - Выпадение инея (23 октября-6 ноября) - Осень (сентябрь-ноябрь)».

Сиквел к текстам «Выбор» и «Дриксенский секрет», разрешение автора получено.

(See the end of the work for other works inspired by this one.)

Work Text:

Gracias a la vida que me ha dado tanto
Me dio dos luceros que cuando los abro
Perfecto distingo lo negro del blanco
Y en el alto cielo su fondo estrellado
Y en las multitudes el hombre que yo amo
Violeta Parra, "Gracias a la vida"
1

Когда Ротгер узнаёт, что Олафа больше нет, мир становится чёрно-белым и плоским, как рисунок углем, а в груди поселяется дикий беззвучный вой.
– Вернёшься со "Змеем", – говорит Альмейда, и Ротгер молча кивает. Так же молча слушает другие приказы.
Альмейда то ли спрашивает, то ли напоминает:
– Ты жив.
Ротгер кивает снова. Он – жив, Олаф – нет. Ротгер свободен, у него есть корабль, девочки, флот Хексберг, друзья, жизнь и будущее. У Олафа нет больше ничего. Его убили – они назвали это казнью – в дриксенской тюрьме. У Ротгера нет Олафа. Его нет больше нигде.
– Я бы на твоём месте не стал брать Бермессера живым, – говорит Альмейда.
Ротгер улыбается. Если Бермессер переживёт их встречу, он тоже умрёт в тюрьме. Жалкой мрази – жалкая смерть.
– Как добраться до Фридриха? – спрашивает Ротгер.
Альмейда качает головой:
– Разве что твои подружки дотанцуют. Отличат ли они Фридриха от другого дрикса?
Остаётся только вздохнуть: девочки хорошо знают Ротгера, помнят Альмейду и Джильди, но даже Олаф для них – всего лишь ещё один человек, хотя шпагу они со дна подняли.
– Значит, Фридрих умрёт как-нибудь иначе, – говорит Ротгер.
– Не сходи с ума, – напоминает Альмейда.
– Мне некуда, – привычно откликается Ротгер. – Я уже Бешеный.
– Бешеный, а не идиот. – В адмиральском голосе появляются едва заметные рычащие нотки, и это помогает прийти в себя.
– Я не буду делать глупости, – говорит Ротгер. – Спасибо, Мончо.
Альмейда кривится, фыркает, пытаясь спрятать смех в напускном гневе, и Ротгер вспоминает, что в самом деле жив.

Они напиваются, как портовые рабочие. Хорошо быть командиром: когда едва дышишь от горя, можно спихнуть на кого-нибудь повседневные задачи, закрыться в каюте, молчать и не улыбаться.
Джильди что-то понимает и ни о чём не спрашивает.
Спасибо, что не смеётся над Ротгером, когда-то смеявшимся над его любовью.

***

После отплытия Ротгер пьёт воду, добавляя вино только для цвета: вкус он больше не чувствует. Пахнет кругом привычно, но когда подают медовые бисквиты, он понимает, что не замечает запаха. Ротгер дышит морем, порохом, железом и кровью, которой ещё предстоит пролиться.
Он улыбается, когда думает о том, как будет убивать Бермессера – в бою ли, наедине ли, он в себе не сомневается. Если он умрёт, Бермессера разорвут в клочья плясуньи.

Они приходят к нему, догнав в море. Не за любовью, а с утешением. Ротгер засыпает, оплетённый тоненькими холодными руками, целует фарфоровые лбы то ли девочек, то ли богинь, рассказывает им сказки, словно маленьким, и шёпотом молит о помощи, о какой не просят ни одного доброго бога.
Он должен найти и убить Вернера фок Бермессера, человека, удравшего от моря.
Они не понимают моря, вода для них – только вода, а тяжёлый штормовой ветер – это уже не они; не могут узнать у моря, как найти грязного человека.
– Паруса, – шепчет Ротгер. – Найдите мне его паруса. Вы ведь их трогали.
Он знает "Глаубштерн" наизусть, не хуже Олафа, а тот знает… знал её лучше Бермессера. Что вообще знает этот кружевной индюк, кроме придворного этикета?..

Когда Ротгер думает о Дриксен, имена и названия звучат в памяти так, как их произносит… произносил Олаф.
Остался ли у него кто-нибудь в Эзелхарде?..
Он говорил о родителях, но их, наверное, тоже больше нет.

Ротгер всхлипывает без слёз и беззвучно кричит, переворачивается в своём роскошном гамаке набок, опирается на руку и судорожно вздыхает, вспомнив о татуировке – рисунке, в который вплетено имя Олафа. "Браслет вдовца должен быть уже брачного", – думает Ротгер и смеётся. Он всё делает неправильно, поэтому обещает себе добавить к рисунку что-нибудь ещё – после того, как вымоет руки кровью Бермессера.

***

Она будит его среди ночи, смешная сегодня – сероглазая и русоволосая, но всё равно его девочка, ветреная плясунья, призрачный котёнок, сказочная птица с человеческим лицом.
– Мы нашли, – говорит она. – Ты догонишь.
Ротгер облизывает пересохшие губы.
– У него есть человек, в котором отражаешься ты, – говорит она с сомнением, и безумная мучительная надежда едва не сводит Ротгера с ума.
"Нет, – говорит он себе. – Нельзя в это верить. Мёртвые не возвращаются, а если возвращаются, то это уже не они".
– Перестань, – просит он плясунью, которая начинает превращаться в Олафа. – Перестань. Хочешь?
Она хочет.

Это совсем не похоже на человеческое соитие: Ротгер чувствует, как она тянет из него силу, горячую и живую, как делится своей, холодной и вечной.
– Так ведь проще, – говорит она, и Ротгер целует ей руку, словно благородной эрэа при дворе.
– Научи меня танцевать кальтарин, – смеётся плясунья. – Я запомнила слово!
– Лёжа неудобно.
– Придёшь на гору, – беззаботно отвечает она. – И научишь.
– Приду, – обещает Ротгер.
Если Олаф мёртв, он уже никогда не сблизится с человеком. Если жив – они поднимутся на гору вместе.

Обречённая надежда – худшая из пыток.

***

Когда Ротгер видит "Глаубштерн", мир становится красным и обретает глубину. Нельзя начинать пальбу раньше времени.

Этот танец Ротгер знает очень хорошо – лучше, чем кальтарин. Паруса противника обвисают, полотнища над головой Ротгера поют от попутного ветра. Ветер смеётся, щекочет затылок, перебирая волосы, и брызгается забортной водой.
Слизывая с губ соль, Ротгер чувствует вкус крови – чужой.
Он улыбается.

Бермессера не видно на шканцах, и это неправильно. Ротгер должен убить его или увидеть мёртвым – если мерзавца нашло случайное ядро.
"Хуже всего, – думает Ротгер очень спокойно, – если Бермессера не получится убить сразу. Если он ранен, болен или опять 'сошёл с ума'".

– Крючья, – произносит он негромко. Весь крик – внутри, растёт из красной боли, из отчаянной тоски. Привычная весёлая злость тонет в них, как камень в болоте, – она есть, но её не найти.
Ветер танцует между судами, Бермессеру не выкрутиться, не сбежать. У него многовато народу, но меньше пушек, чем у "Астэры" и "Змея" вместе.
Ротгер продолжает улыбаться, наблюдая, как картечь сносит мушкетёров с вражеской надстройки. Кровь, щепки, обрывки – то ли снастей, то ли людей. Матросы мечутся по вантам – бесполезно, ветра для "Глаубштерн" нет и не будет, пока не разрешат плясуньи.
"Корабль в неплохом состоянии, – думает Ротгер с бергерской обстоятельностью. – Надо привести его в Хексберг. Пусть назовут 'Месть'".
Вот вражеский борт, крючья готовы, а канониры верхней палубы как раз успели перезарядить. Залп расчищает дорогу абордажникам. И Ротгер бросается в бой, как в танец.

Всё должно стать красным: тёмно-синяя форма, серые матросские куртки, светлое дерево – о, какое оно нежное, Бермессеру стоит оторвать ноги только за то, что он ходил по этой палубе и называл себя адмиралом.
Безоружный дрикс что-то кричит – хочет сдаться?.. Некогда, Ротгер бьёт его гардой в лицо, закрывается бессознательным от выстрела, толкает тело на вражескую шпагу. Вперёд, туда, где красного недостаточно! Сначала очистить палубу от всего лишнего, потом – найти Бермессера, живого или мёртвого.

Кровь заливает доски, стонут и кричат люди, гремят выстрелы – у кого-то ещё остались заряженные пистолеты. Жалобно плачут снасти, а наверху смеётся ветер. Ветер тоже может быть красным.
Всё стихает постепенно – раненые не могут замолчать, сдающиеся умоляют о пощаде, что-то падает, растерянно скрипят снасти.

– Где Бермессер?! – орёт Ротгер в холёную белую рожу очередного дрикса.
Он раньше никогда так не злился. Рожа должна быть красной, как всё остальное, но она белая, и от бешенства трудно дышать.
– Исчез, – лепечет то ли офицер, то ли лизоблюд.
Матрос со сломанной ногой отвечает на дриксен:
– Пошёл в надстройку, давно, до начала боя.
– Какой же трус. – Каждое слово полно желчи и злобы. Ротгер приказывает помочь доносчику и торопится к кормовой надстройке – команда справится, а окончательно свихнувшийся адмирал может заняться личным делом. Абордажники уже на нижних палубах – разоружают канониров и сгоняют в трюм.

Джильди суётся следом.
– Не надо, – говорит Ротгер, не оглядываясь. – Я должен сам.
– Вдруг засада?..
– Тогда тебе там тем более нечего делать. – Ротгер заставляет себя улыбнуться по-человечески. – Рико, Ченте, со мной. Видишь, Луиджи, иду я не один.

На второй палубе бардак – кошка споткнётся. "Астэра" дала по корме только один залп, потом сюда бил "Змей" – ядрами, а после картечью. Дерево скрипит, дереву больно.
"Не плачь, красотка, ты ещё потанцуешь", – думает Ротгер. Мысленно обращаясь к раненому кораблю, он пытается успокоить себя.

Под сапогами хлюпает кровь, но человеческие останки, изорванными куклами застывшие среди перекошенных пушек и сломанного дерева, уже не стонут: тяжелораненых добили, легкораненых загнали к остальным пленным.
Хочется пить, а Ротгер потерял флягу. Облизав губы, он чувствует вкус крови, теперь по-настоящему. Это правильная, вражеская кровь, но это не кровь Бермессера. Если того и впрямь убило первыми залпами, надо будет выкатить канонирам бочку вина. Ротгер улыбается, обещая себе заплатить за самое лучшее.

Он бредёт в полутьме, среди искалеченного дерева, кусков мяса, когда-то бывших людьми, и оружия. Волна задирает корму, и всё катится, ползёт, летит к носу. Ротгеру удаётся устоять на ногах и удачно пропустить мимо себя ядро: катящееся, а не летящее, оно не опасно, но получить чугунным шаром уже после окончания боя было бы нелепо.
В голову лезут всякие глупости, за сапог что-то цепляется – обломок шпаги в красных разводах. Массивный тюк шлёпается в лужу у сложенных переборок – случайный выживший или это море играет мертвецом?

Подобрав обломок – лебедь на клинке, посеребрённая корзинка, Ротгер подходит ближе. В углу темнее, чем в развороченных адмиральских апартаментах, но он различает два тела.
– Есть кто живой? – спрашивает он на дриксен нарочито грубо.
Глаза успели привыкнуть к сумраку, а рассеянного света от пробоин хватает, чтобы рассмотреть лежащих. Один в офицерской форме, другой – в порванной одежде стюарда. Когда-то серая, сейчас она кажется бурой.
Крови вокруг них столько, что вода ещё не успела смыть. Офицер мёртв, мертвее некуда – кто-то выдавил ему глаз, порвал щёку и проломил череп. Волосы светлые, но волосы светлые у всех дриксов.

Второе тело дёргается и всхрапывает, словно во сне.
Этот дрикс, худой и длинный, выглядит немногим лучше офицера: весь в крови и явно избит, из разорванного рукава торчит бледная рука с татуировкой, перечёркнутой узким порезом.
Сердце Ротгера пропускает удар, в глазах становится неприлично мокро.
– Не может быть, – беззвучно шевелятся онемевшие губы. Разум ещё не верит, а тело уже действует: присесть рядом с раненым, проверить пульс, ощупать… Рёбра покрыты ссадинами, перелом не нащупать, но Ротгер сомневается, что они целы. На наружной стороне бедра колотая рана, из надрезанного правого запястья ещё сочится кровь. Порез на левом предплечье неглубокий – царапина.
– Врача! – кричит Ротгер, срывая голос. – Врача!
Где-то далеко, невообразимо далеко Ченте повторяет приказ, добавляя "к ретирадным пушкам".

Когда перевязанного Олафа выносят на свет, Ротгер уже не сомневается, что это именно Олаф.
Он совсем исхудал, весь покрыт ссадинами и царапинами; недавно его обрили налысо, а возле уха успел появиться новый шрам.
Никто не спрашивает, кто этот пленный, и Ротгер до смерти благодарен за это команде.
Судьбе он благодарен ещё больше.

О мёртвом офицере он вспоминает, только окончательно убедившись, что нашёл именно Олафа. Мир кажется светлым, ярким и золотым, как весеннее солнце. Ветер смеётся в небе, дёргает обрывки снастей.
"Не надо, – просит Ротгер. – Не раскачивайте корабли, не трогайте паруса, пожалуйста. Я нашёл, но он болен".
Ветер оставляет в покое "Глаубштерн" и гоняет волны просто так. Ротгер переполнен чувствами – ещё не счастьем, но уже надеждой на него; уже не отчаянием – но таким непривычным, неуютным страхом за другого. Ветер слышит его – и танцует то, что он чувствует.
"Олаф", – думает Ротгер, и его захлёстывает волной нежности, огромной, как все моря Кэртианы.
Прочие мысли доходят до него словно издалека, останавливаются у сияющих ворот ослеплённого любовью рассудка, но всё же пытаются проникнуть внутрь.

– Там вроде как Бермессер, – говорит Ченте.
– Там?..
– В кормовой надстройке. Рядом с этим лежал. Убивали руками, по-грязному.
– Это я заметил. – Ротгер рассеянно кивает, и сверкающую пустоту под куполом черепа наводняют смутные беспокойные вопросы: с кем дрался Бермессер? Кто ранил Олафа?
– Похоже, этот тип его и приголубил. – Ченте сегодня сообразителен до неприличия. – Остальные там обычные, как при хорошем попадании бывает, а эти будто бы после первого залпа сцепились, едва всем не до них стало. Вы ж сами видели…
Да, Ротгер заметил, как аккуратно "Змей" обработал корму "Глаубштерн". Что-то дикое, краснее ярости и горячее закатного пламени, взвивается в душе бешеным воем: "А что, если бы ядро угодило в Олафа?!"
Ротгер приказывает этой дикости заткнуться. Олаф жив и, если они с врачом со "Змея" ничего не пропустили, выздоровеет.

Ченте молчит, ждёт ответа, и Ротгеру кажется, что пауза слишком затянулась – ему всегда так кажется, но обычно ему есть что сказать, когда угодно, в любой момент.
– Надо снять с него мундир, – улыбается Ротгер. – А потом бросить за борт. Порознь.
– Почему мундир? – Ченте так просто с толку не сбить, но он тоже любит шутки.
– Потому что даже рыбы не должны считать Бермессера адмиралом, – фыркает Ротгер.
Ченте смеётся, показывая белые зубы.

Врач шикает на болтунов, но впустую: его пациент не очнётся от взрыва смеха, только вздрагивают кончики пальцев, выглядывающие из-под аккуратно наложенной повязки, будто Олаф хочет что-то найти.
Ротгер заставляет себя отвернуться.
– Куда его? – спрашивает помощник врача.
– На "Астэру", – бездумно отвечает Ротгер. – Повесьте в моей каюте вторую койку. И поаккуратнее с пациентом.
Врач хочет что-то сказать, смотрит на Ротгера – и ничего не говорит.
Ротгер заставляет себя уйти: если он увидит, как Олафа привязывают к носилкам, он не выдержит.

На свою репутацию ему плевать, он уже слывёт то ли безумцем, то ли нечистью, а то и тем и другим сразу, но Олафу будет неприятно, если об их связи узнают все, а не один преданный адъютант.
Глупая мысль дёргает неуверенностью: вдруг не он? Ротгеру нужно не только осмотреть Олафа, Ротгеру нужно с ним поговорить.

Привычная возня с призом не доставляет удовольствия: Ротгер так оглушительно, так болезненно счастлив из-за Олафа, что не чувствует больше ничего.
Бермессера опознают сослуживцы, священник пытается бубнить молитву, но Ротгер говорит "молчать" – и бормотание прекращается. "А ведь я даже не направил на него пистолет", – думает Ротгер.
Обычная беззаботность пытается вернуться к нему, но для неё не находится места – Ротгер переполнен любовью и чувствует только её, будто, кроме неё, в мире нет ничего больше.

Выживших абордажников и часть матросов отпускают на шлюпках, офицеров разделяют, чтобы запереть в разных каютах. На "Астэру" Ротгер не берёт ни одного: они не должны видеть Олафа. У дриксов нет права знать, что он жив.

Офицеры "Астэры" пьют в кают-компании, а Ротгер уходит в свою выгородку – просторную и даже без пушки под боком. Теперь тут покачивается ещё одна подвесная кровать, и каюта кажется тесноватой, но Ротгера это устраивает.
– Олаф, – зовёт он беззвучно. – Олаф, я так рад, что ты не умер.
Всхлипывает, закрывает лицо руками и сидит так несколько мгновений. Он не плачет, он вообще не страдает, но обуревающие его чувства слишком сильны, от них хочется спрятаться, залезть в сундук и захлопнуть крышку, но как спрятаться от собственного сердца?

Он едва не пропускает мимо ушей чуть слышное "воды", вскакивает – у него новая фляга и чистая вода.
– Лежи, – шепчет он, приподнимая голову Олафа. – Лежи, не дёргайся.
– Я мёртв или брежу?
– Ни то, ни другое. – Ротгер подносит флягу к губам Олафа и осторожно поит.
– Вальдес, неужели это вы? – Напившись, тот откидывается назад, пытается в сумраке – уже вечер – разглядеть Ротгера.
– Вас снова ударило по голове? – Ротгер заставляет себя рассмеяться. – Как вы оказались на "Глаубштерн"?
Лица Олафа почти не видно, но Ротгер чувствует его злобу – тёмную и холодную, как вода на дне моря.
– Вернер выкрал меня из тюрьмы. Как в скверном романе. Он предлагал мне… Побег. Я отказался. Вальдес, вы мне верите?
– Почему вы говорите так, будто мы не пили с вами на брудершафт? – Ротгер понимает, что обижаться глупо, но обида – тоже чувство, а все чувства глупы.
– Потому что я боюсь, что у меня галлюцинации, – говорит Олаф очень серьёзно. – Рёбра болят. Вернер успел меня избить?
– Вы дрались, как портовые мальчишки, и явно не один раз падали. – Ротгер завинчивает флягу. – Лежите, я сяду так, чтобы вы меня видели. Зажечь фонарь?
– Не надо.
– Можно взять вас за руку? – Голос Ротгера дрожит, словно у влюблённого подростка на первом свидании.
– Да, если найдёте место, свободное от бинтов.
– Вы шутите, значит, будете жить. – Ротгер придвигает стул поближе, поправляет на Олафе одеяло и просовывает под него ладонь, чтобы почувствовать прикосновение горячих пальцев.
– Говорит человек, который будет смеяться даже в Закате.
– Мне сказали, что ты мёртв, – говорит Ротгер. – Я не смеялся.
– Ротгер… – вздыхает Олаф.
– Я тебя нашёл. – Сквозь оглушительное до убийственности счастье проступает нормальная живая радость. – Я тебя нашёл, и ты жив.
– Ротгер, если это в самом деле ты… – Олаф снова тяжело вздыхает.
– Я.
– Спасибо. Я попытаюсь поверить.
– Есть, пить, врача?..
– Что с корабельным врачом "Глаубштерн"?
– Мёртв.
– Это хорошо. – Олаф улыбается как-то по-новому. – Есть, пить… Я, наверное, смогу встать, чтобы умыться.
– Лучше лежи.
– Ротгер. – Пауза затягивается, и Ротгер понимает – сейчас Олаф соберётся с силами и скажет что-то ужасное.
– Молчи, – просит Ротгер.
– Нет. Прости. Вернер вернулся из Мехтенберг, чтобы признаться мне в любви и похитить. Как в дурном романе. Заявил, что знает о нас с тобой и о моём прошлом, – выговаривает Олаф без выражения. – Я не был с ним любезен. Он со мной тоже.
Ротгер застывает, словно вся его кровь превратилась в лёд. Словно он наконец прочувствовал, какова она, северная ненависть – вековая, неистребимая, бесконечная, способная затопить и заморозить весь мир.
– Они давали мне снотворное и, наверное, что-то ещё, чтобы я не мог сопротивляться… Я старался поменьше пить и есть. Когда Вернер отвлёкся и начали разбирать перегородки, я вызвал у себя рвоту. Хотел спуститься в крюйт-камеру…
Ротгера передёргивает, и ему кажется, что он слышит, как трещит заполнивший жилы ядовитый лёд.
– Но подумал, что матросы только выполняют приказы.
– Ты собирался со мной драться.
– Я не знал, что это ты. – Олаф улыбается. – Услышал названия кораблей, только когда бой уже начался. Не знаю, что бы я делал…
– Если бы я тебя убил, я бы, наверное, умер.
– "Астэра" ведь обошла нас с наветра, а корму расстреливал "Змей"… Ротгер, я отвратителен сам себе.
– Но не мне.
– Болит не сильно, больше похоже на трещину, чем на перелом…
– Осторожнее. Я помогу. – Ротгер удивляется собственной немногословности, но молча проще сосредоточиться на огромных и сложных чувствах, переполняющих весёлую обычно душу.

Пока в кают-компании пьют и радуются, Ротгер возится с "пострадавшим стюардом" с "Глаубштерн". Это его праздник, его победа, самый важный приз в его жизни.

Он понимает всё несказанное, понимает, как именно не был любезен Вернер.
– Ты его убил, – говорит Ротгер, помогая Олафу снова лечь.
– Очень хорошо. – Олаф улыбается. – Ты хотел сам это сделать и расстроен?
– Хотел, но не расстроен, – улыбается в ответ Ротгер.

***

Олафу снятся кошмары, Ротгер просыпается от его стонов. Прохладный сквознячок озадаченно кружит по каюте, дёргает за рубашку.
– Его сны отравлены, – жалуются серебряные колокольчики, которые слышит только Ротгер. – Он не хочет. Не может. Ты отражаешься в нём, но он не может увидеть ничего хорошего.
Жестом и волей остановив плясунью, Ротгер выбирается из постели, чтобы в темноте найти Олафа, сжать кончики пальцев, погладить по лицу. Так странно находить исцарапанную кожу там, где раньше были волосы. "Это ничего, – глупо думает Ротгер. – Отрастут".
– Олаф, – зовёт он. – Олаф, всё хорошо.
– Уйдите, Вернер, – зло отвечает Олаф на дриксен. – Вы меня уже убили.
– Вернер мёртв, – говорит Ротгер с нарочитым южным акцентом. – Вы отомстили за себя, Кальдмеер.
– Кальдмеера больше нет, – отвечает Олаф и наконец просыпается. – Ротгер!.. Что я нёс?
– Чепуху, конечно. Тебе приснился кошмар.
Не нужно видеть, чтобы понять – Олаф хмурится.
– Всё болит.
– Маковой настойки? – неуверенно предлагает Ротгер.
– Нет. Сыт этой отравой по горло. – Олаф ругается коротко и грязно. – Почему ты не отправил меня в лазарет на "Глаубштерн"?
– Я хочу, чтобы они думали, будто ты умер.
– И согласен терпеть моё общество?
– Олаф, я счастлив.
– Немыслимо.
– У чувств с мыслями вообще мало общего.
– Поспи, я постараюсь не шуметь.
– Ты ведь сейчас не уснёшь.
– Я слишком долго спал.

Они препираются какое-то время, Ротгер соглашается лечь, но продолжает говорить с Олафом – обо всём и ни о чём.
Тот почти не помнит ни боя, ни драки с Бермессером.
– Ты выдавил ему глаз, разорвал рот и пробил череп. Я бы сказал, что это мог быть книппель.
– Скорее, рукоять пистолета. Вернер обещал привязать меня к бизани, чтобы ты увидел, кого убиваешь. – Олаф коротко смеётся. – Галлюцинации были у меня, а с ума сошёл он.
– С ним это уже бывало, – недобро ухмыляется Ротгер.
– Нас сбило с ног после второго залпа.
– Да, попадания просто отличные.
– Молчи.
– Не могу. Ты сожалеешь о "Глаубштерн"?
– Я сожалею о Дриксен, но она от меня отказалась.
Ротгер не отвечает, и они молчат вместе. Койка Олафа слишком далеко – дотянуться можно только до края, а ему не стоит шевелиться лишний раз.
– Я столько о тебе думал, – говорит Олаф.
– Олаф. – Ротгер понимает, что сейчас, наверное, не лучший момент для такого предложения, но слова жгут язык, их нужно произнести. – Тебя "казнили" в тюрьме, ты "погиб" на "Глаубштерн". Ты останешься со мной?
– В качестве кого? – невыразительно уточняет Олаф.
– Гостя. Друга. Если захочешь – любовника.
– Спасибо, – произносит Олаф так тихо, что Ротгер не может понять интонацию. – Я этого не стою.
– Позволь с тобой не согласиться.
Олаф молчит, и Ротгер заговаривает о ерунде.
Он засыпает на полуслове и просыпается снова – и снова от стона Олафа. Тот горячий, как печка, – лихорадка.

***

Ротгер не подпускает к нему никого, кроме врача. Сам стирает пот с измученного худого тела, сам меняет повязки – как хорошо, что порезы заживают быстро. Сам поит и, когда получается, кормит.
Олаф то бредит, то спит – это скверный, тяжёлый сон, в котором нет ничего хорошего.
– Он умрёт? – спрашивает Ротгер у заглянувшей в каюту плясуньи.
– Мы не знаем, – отвечает она. – Мы не можем его потрогать.
– Это плохо?
– Мы не знаем, – повторяет плясунья и целует Ротгера в лоб.
Брать и отдавать при Олафе странно, почти стыдно – это Ротгеру-то!.. Но плясуньи не знают, что такое "стыд". Когда Ротгеру нужна помощь, они не отказывают – и он не имеет права отказывать им.

Утром Олаф зовёт Руппи, и Ротгер задаётся вопросом – как там бывший адъютант бывшего адмирала цур зее?.. Почему не вмешался в суд?.. Сам попал в неприятности?..
С ним увязалась одна из плясуний, значит, присмотрит. Или всё-таки нет?

***

– Где ваша сестра? – спрашивает Ротгер, когда к нему заявляются две подружки сразу. Дом близко, они счастливы и дурачатся.
– Далеко, – отвечает одна.
– С ветром, – добавляет другая. – Ты грустишь.
– Надо радоваться, – подхватывает первая.
Ротгер не может радоваться так, как им хочется. Впервые в жизни он готов просить кэцхен уйти, оставить его с человеком, которого он любит и боится потерять.
– Вы сможете её найти? – Когда говоришь с плясуньями, нельзя позволять сбить себя с толку.
Два вихря кружатся, раскачивают пустую койку Ротгера.
– Мы не знаем.
– Мы можем попробовать.
– Мы найдём.
Ротгер не успевает втолковать им, что нужно передать человеку, за которым последовала их сестра, – Олаф приходит в себя, но снова не помнит, где он.
Взволнованно спрашивает:
– Ты мне не снишься?
– Не снюсь. – Ротгер берёт его за руку, прикасается к повязке, ещё закрывающей татуировку.
– А где Вернер?
– На дне. Ты его убил. И это тебе не приснилось.
– Хорошо. Ротгер, помоги мне подняться…
Ротгер помогает, надеясь, что это начало пути к выздоровлению. Олаф немолод и слишком многое пережил, но не сдался.

***

Конечно, Ротгера пытаются аккуратно расспросить о его странном то ли пленнике, то ли госте. Все помнят, что прошлую зиму альмиранте провёл в компании двух пленных дриксов, но ведь Олафа Кальдмеера казнили в замке Печальных Лебедей, а этот человек, измученный и совсем старый, даже не напоминает вражеского адмирала.
Ротгер отшучивается, отмалчивается, огрызается, как бы случайно подсказывает – этот человек убил Бермессера, и все приходят к выводу, что это тайный союзник, может быть, и не дрикс вовсе, а бергер или мараг.

– Как меня теперь зовут? – спрашивает Олаф, очнувшись в очередной раз.
– Олаф?..
– Вернер называл меня Томасом Гроссфогелем.2 3
– Какая безвкусица. Получше он ничего не придумал?..
Олаф улыбается, и Ротгер невольно тянется к его губам. Поняв, что хочет сделать, шёпотом спрашивает:
– Можно?.. Только не спрашивай, противно ли мне.
– Можно, – едва слышно отвечает Олаф.
От короткого целомудренного поцелуя тело словно прошивает насквозь раскалённой иглой.
– Боюсь, не могу сейчас предложить ничего больше. – Олаф как будто пытается извиниться.
Ротгер прижимается виском к его виску.
– Это уже очень много. Ты есть.
– И мне нужно новое имя. – Олаф вздыхает.
– Ты хочешь вернуться? – Это почти страшно.
– Нет, – отвечает Олаф после паузы. – Адмирал цур зее мёртв. Я свободен. – Вздыхает снова. – Я хотел бы сообщить Руперту, но понимаю…
– Я об этом подумал, – говорит Ротгер, не скрывая самодовольства. – Он может не поверить, но весточку получит.
– Я не хочу, чтобы Фридрих ему навредил.
– Он Фельсенбург, что ему сделает какой-то Фридрих?
– Я не был бы в этом так уверен.
– Ты согласен поговорить со мной о дриксенской политике? – Раньше Олаф избегал таких тем.
– Я буду говорить с тобой обо всём, что известно не только адмиралу цур зее.
– Спасибо.
– Тебе неудобно. Сядь. Я могу подняться.
– Если тебе не нужно вставать, лучше лежи. А я прекрасно себя чувствую. – Ротгер снова целует Олафа, теперь без спроса. Сердце обливается сверкающей радостью: можно! Ему можно целовать Олафа, какое глупое невесомое счастье!.. Оно заполняет собой каюту, забивается в лёгкие, оглушает и ослепляет, словно холодная весенняя волна, но это не вода, и Ротгер заставляет себя дышать – счастьем.
– Имя, – мягко напоминает Олаф.
– Лебенд?
– Фрай?
– Лебендфрай. В Хексберг будут говорить "Лебенфрай".2 3
– Это не совсем правильно.
– Это очень правильно, – смеётся Ротгер. – Ты жив и свободен, разве нет?
Олаф тоже смеётся, но начинает кашлять, приходится отстраниться и поддержать его.

***

Когда "Астэра" бросает якорь в Хексберг, Олаф всё ещё слаб и нездоров, хотя болезнь постепенно отступает.

Ротгер торопится поскорее увести его, чтобы не увидели пленные с "Глаубштерн".
Олафа слегка пошатывает, но идёт он своими ногами.
– Ты уже не пленник, – напоминает Ротгер, поймав острый взгляд, который можно было бы назвать затравленным.
– Слишком долго был им.
– Тебе не нравится Хексберг?
– Настолько нравится, что я пытался его захватить. – Олаф улыбается непривычно едко. – Ротгер, я больше не дриксенец. Кто я?
– Я счастлив это слышать, но на вопрос ответить не могу – тебе самому придётся выяснять, кто ты теперь.
Олаф останавливается, и Ротгер замирает тоже.
– У мёртвых не болят мышцы и не зудит кожа, – морщится Олаф. – Иначе я решил бы, что мёртв.
– Перестань, – просит Ротгер. Напоминание о времени, когда он думал, что Олафа больше нет, причиняет боль.
– Попробую, – хмуро отвечает Олаф.

Устроив его дома, Ротгер торопится к Альмейде.
– Доволен? – спрашивает тот.
– Счастлив. Мончо, он жив.
– Кто? – Рамон непонимающе хмурится, а Ротгеру так смешно и радостно, что невозможно говорить, все слова пропадают.
– Ледяной? – Хорошо, что Рамон такой умный. Он даже не удивляется, только приподнимает угол рта – не мрачная ухмылка, не кровожадный оскал, попытка улыбнуться по-человечески и без ярости.
– Да. Бермессер его украл – из тюрьмы. Казнь же объявили внутри. Приволок на борт, держал полусонным, а когда мы подошли, Бермессер отвлёкся… Олаф его прикончил.
– Я должен представить его к ордену? – преувеличенно серьёзно спрашивает Рамон.
Ротгер начинает смеяться, и его друг, огромный страшный Мончо, смеётся вместе с ним.
– Ему плохо? – Иногда Рамон бывает даже слишком умным.
– Было. Сейчас лучше.
– Я не про здоровье.
– Он же Ледяной, – говорит Ротгер. – А не Бермессер какой-нибудь. Ему плохо, но он держится.
– Легенду придумали?
– Нет ещё. – Ротгеру даже слегка неловко, но легенда – это ведь такая чепуха. Олафа узна́ют, но дриксенский адмирал Кальдмеер мёртв, его больше нет, значит, этот человек, гость и друг Ротгера Вальдеса, никак не может быть ни Кальдмеером, ни дриксенским адмиралом. Это понимает даже Джильди.
– Приду в гости, – обещает Альмейда. – Выпьем.

***

Вынести серьёзность сразу двух адмиралов – Олафу не мешает то, что он бывший, – Ротгер на трезвую голову не может и напивается, как контрабандист после удачного рейса. Он настолько пьян, что готов петь, но причин для этого нет – Мончо и Олаф продолжают бубнить что-то невыносимо сложное.
Мончо говорит:
– Мне пора.
Ротгер пытается сказать "я провожу", но получается только невнятное бульканье. Ему одновременно смешно и стыдно – он не знает, почему стыдно.
– Паяц, – роняет Альмейда, слово падает на пол, как чугунное ядро, но не пробивает доски – это кажется странным. – Я его отнесу, – говорит он Олафу, который криво улыбается, наблюдая, как Первый адмирал Талига взваливает командующего хексбергской эскадрой на плечо.
Ротгер пытается смотреть на Олафа, не отрываясь, но у него кружится голова, перед глазами всё плывёт, он приглушённо ругается по-марикьярски, пока Мончо несёт его в спальню, как мешок.
– Бестолочь, – говорит он, свалив Ротгера на кровать. – Олаф твой, между прочим, нездоров.
– Ты не понимаешь, – выговаривает Ротгер заплетающимся языком. – Я просто слишком счастлив.
Мончо пожимает плечами, приказывает проспаться и уходит.

Проснувшись утром, Ротгер торопится в комнату Олафа и застаёт его умывающимся – осторожно, чтобы не промочить повязки на руках.
– Я помогу, – говорит Ротгер, и Олаф улыбается, оглянувшись на него.
– Полегче с рёбрами, – ворчит Ротгер.
– У марикьярской половины похмелье, поэтому ты решил явить мне бергерскую сторону своей натуры?
– Слишком сложно для похмелья. – На самом деле у Ротгера почти не болит голова.

 

Когда с умыванием покончено, они замирают друг против друга, на расстоянии полушага.
– Я так тебя хочу, – говорит Олаф, – что меня это удивляет.
Ротгера словно ошпаривает изнутри – то ли похотью, то ли вскипевшей кровью.
– Тебе нельзя резко двигаться. – Он обнимает Олафа – осторожно, точно хрупкое сокровище. – Поэтому ты ляжешь.
– Хорошо. – Олаф на мгновение прикрывает глаза. – Как скажешь. С тобой всё…
– Как?
– Правильно.
– Буду считать это комплиментом. – Ротгер смеётся, гладит губами щёку Олафа – колючая. – Ты прав, сегодня я больше бергер.
Он думает: "Возможно, это потому, что я пытаюсь о тебе позаботиться, пытаюсь быть ответственным и серьёзным – а марикьярская половина на это неспособна".

Олаф ложится на спину, а Ротгер склоняется над ним, чтобы целовать всё, что не скрыто повязками, искать свежие шрамы – к счастью, мелкие, пересчитывать вытатуированных чаек на бёдрах и вылизывать между ними.
– Ротгер…
– Можешь ничего не говорить. – Ротгер проводит языком по стоящему члену, обхватывает губами головку.
В волосы вплетаются пальцы, и Ротгер вбирает член в рот. Как давно он этого не делал. Как же он соскучился – не просто по Олафу, по близости, жаркой и тайной.
Ротгер наслаждается, лаская его, и так возбуждается, что, когда Олаф кончает, ему достаточно сжать член и пару раз двинуть рукой.

– Я скучал, – говорит Олаф потом.
– Я тоже. Ужасно. – Ротгер смеётся.
Он думает: "Как хорошо, что ты убил Бермессера. Что сумел сам отомстить за себя".
– Что? – спрашивает Олаф, и это значит: "О чём ты думаешь с таким забавным выражением лица?"
– Хорошо, что ты его убил, – говорит Ротгер. – Что не я и не случайное ядро.
– Я почти не помню, как я это сделал, – вздыхает Олаф. – Меня от него тошнило.
Ротгер не знает, что на это сказать.

Вытершись и прополоскав рот, он ложится рядом с Олафом. Они молчат какое-то время.
– Жаль, что я сын оружейника, а не ткача или плотника, – говорит вдруг Олаф.
– Ты что, собираешься… искать себе занятие?
– Конечно, – с достоинством отвечает Олаф. – Ты пропустил весь мой разговор с Альмейдой?
– Половину, – признаётся Ротгер.
– Он придумал мне замечательную легенду. – Олаф смеётся, коротко и колюче. – Бывший дриксенский моряк из Северной Марагоны, убил офицера в драке, был под судом, бежал, раненый попался талигойцам, а вы меня пожалели. Ты меня жалеешь?
– Нет, – говорит Ротгер. – Я тебя люблю.
После долгой душной паузы Олаф каким-то чужим, преувеличенно вежливым тоном спрашивает:
– Тебя не затруднит при случае подтвердить официальную версию?
– Нет, конечно.
– Я… Я думал, что никогда тебя не увижу, – говорит Олаф. – Я был мёртв.
Ротгер поворачивается на бок и в последний момент вспоминает, что Олафа нельзя сжимать в объятиях изо всех сил.

***

Олаф выздоравливает до обидного медленно – его знобит, он скверно спит, а потом чувствует себя слабым и вялым, но постепенно ему становится лучше.

Приближается Осенний Излом.
– Мы будем танцевать на горе, – говорит Ротгер. – Пойдёшь?
– Нет. Я всё ещё чужак.
– Но уже веришь в моих подружек.
– Они пытались мне присниться, – улыбается Олаф. – Но, кажется, я что-то делал не так.
– Они говорили, что твои сны отравлены.
– Совершенно нечеловеческая формулировка, но очень точная, – подумав, соглашается Олаф.
– Давай сходим просто так, до праздника.
– Думаю, небольшая прогулка мне не повредит.
– Я обещал научить их танцевать кальтарин. Ты умеешь? Говорят, дриксенский кальтарин красивее талигойского.
– Я плохо танцую. Я ведь не придворный.
– Я помню. Но он вырос из народного танца.
– Деревенского, свадебного. Я, знаешь ли, одинокий горожанин.
– Уже нет.
Олаф коротко хмурится.
– Не одинокий. – Ротгер вспоминает слова Мончо – "на пленных дриксах нельзя жениться".
– Но не женатый же. – Олаф, непробиваемый, несгибаемый, столько переживший, кажется смущённым.
Ротгер пожимает плечами.
– Церемонии нам и впрямь без надобности.
Олаф кивает какой-то своей мысли и спрашивает:
– Идём на гору?
– Не боишься? – шутит Ротгер.
– С тобой – нет. Надеюсь, твоих дам не оскорбит моя вера в Создателя.
– Да хоть в крабью тёщу, – смеётся Ротгер. – Они не ревнивы.
– Это очень удачно, – преувеличенно серьёзно отвечает Олаф, а потом смеётся тоже – отрывисто и хрипло, но Ротгеру его смех кажется самым прекрасным в мире.

***

На дерево Ротгер лезет сам, потом остаётся только ждать. Он тянет из фляги вино со специями – уже не горячее, но ещё тёплое. Олаф кутается в плащ, а пить отказывается.
– Раз мы ждём дам, – говорит он, – напиваться просто неприлично. – И заметно вздрагивает, услышав серебристый летающий смех.
Плясуньи появляются постепенно: сначала смех, потом ветер и прикосновение крыльев, видимый облик – в последнюю очередь.
– Ты человек, – говорит одна.
– Человек нашего человека.
– Ты умеешь танцевать? – спрашивает третья.
– Кальтарин, – хихикает четвёртая. – Я не забыла слово!
– Немного. – Олаф кланяется ведьмам, словно дамам на балу, предлагает руку, и облик плясуньи меняется. Она становится чуть выше ростом, лицо делается правильным, северным, слегка надменным. Золотистые волосы собраны в затейливую причёску и прикрыты старомодной сеткой, платье тоже алисианских времён – когда такие носили, Олаф был совсем молод.
– Кто это? – ревниво спрашивает Ротгер.
Плясунья смеётся.
– Ваша подруга приняла облик герцогини фок Штарквинд… которая выглядела так лет тридцать назад.
Ротгер, паясничая, тоже кланяется плясуньям и предлагает руку другой. Та остаётся черноволосой и голубоглазой, но копирует платье "герцогини".
– Мне пришлось выучить кальтарин за полчаса, – говорит Олаф. – Не сложнее, чем развод почётного караула.
"Ты ужасен, – думает Ротгер восторженно. – Дядюшка Курт романтичнее".
– Покажи, – велит "герцогиня".
– Ты не устанешь, – подсказывает партнёрша Ротгера.
– Сначала шаги. – Олаф смотрит на него. – У тебя получится лучше.

Кальтарин намного проще развода караулов, нужно только двигаться в такт.
Олаф ходит, как деревянный, и очень быстро устаёт, но плясуньям не интересен кальтарин – они знакомятся с "человеком их человека".
– Мы не будем тебя целовать, – говорит одна. Она уже не похожа на герцогиню.
– Не сейчас, – прибавляет другая.
– Тебя поцелует Ротгер, – смеётся третья. Она не помнит слова "кальтарин" и уже забыла все объяснения Олафа, но знает имя Ротгера.
– Он почти как мы. – На четвёртой – подаренные бусы.
– Только живой. – Платье пятой пенится, словно гребень волны.
– Ты тоже живой, – добавляет шестая.
– Ну раз вы отказываетесь… – Ротгер шагает к Олафу, и на пару очень долгих мгновений они замирают, стоя нос к носу. – Можно?
Олаф тянется к нему сам – неуверенно и с таким выражением лица, словно думает: "Создатель, что я творю?!"
Ведьмы смеются, колокольчиковый смех окружает Ротгера и Олафа плотной стеной, будто они в храме, чудесном храме из счастья и воздуха.
– Это какой-то ритуал? – спрашивает Олаф.
– Нет, – говорит Ротгер, хотя ему кажется – они сейчас сделали что-то важное, важнее любых церковных церемоний.

И всё же есть ещё одно очень важное дело: надо уговорить одну из плясуний добраться до Руперта и сказать ему – что?
– Вы ведь можете принимать любой облик? – спрашивает Олаф.
Девочки начинают мерцать, рябить и переливаться, и Ротгер просит их прекратить.
– Вы не могли бы показать ему даму, которая сегодня танцевала со мной?..
– А сказать что? – Партнёрша Олафа снова превращается в грозную сестру кесаря.
– "Олаф жив и на свободе. Бермессер мёртв".
– Второе он скорее всего знает, – улыбается Ротгер, пытаясь вообразить, что может наговорить кэцхен Руперту.
– Я повторю. Я умею быть серьёзной, – с достоинством отвечает "герцогиня фок Штарквинд", но тут же рассыпается серебристым смехом и взмывает в воздух. – Я отправлюсь после праздника. Ты придёшь?
– Конечно, – говорит Ротгер.
Весёлый ветер ласково ерошит его волосы и, судя по тому, как озадаченно вертит головой Олаф, его тоже трогают то ли руки, то ли крылья, то ли сама неуловимая весна.
– Рад был познакомиться, – говорит Олаф ветру, чтобы тот засмеялся ещё звонче, а потом поворачивается к Ротгеру: – Холодно.
– Идём домой.
– Домой, – соглашается Олаф.
Ротгеру очень хочется его обнять, но сделает он это только дома.

***

После Излома Луиджи перебирается в цитадель – якобы чтобы чаще пить с моряками.
– Ты обижен? – спрашивает Ротгер.
– Я завидую. – В тёмных глазах Джильди мёрзнут невыдуманные горькие слёзы, накипь исстрадавшегося сердца. – Это слишком мучительно.
Ротгер не просит никому не говорить, Джильди не обещает – он не скажет.
– Это точно он?
– У выходцев не течёт кровь и не бывает лихорадки.
– Есть ведь другие… Я и рад за тебя, и завидую, – уточняет Джильди.
– Спасибо.
– За зависть? – усмехается Джильди.
– Ты знаешь, за что. – Ротгер усмехается в ответ.
Он не раздумывая убил бы своего нового доброго друга Джильди, если бы тот угрожал Олафу.

Время идёт. Деревья одеваются багрянцем и золотом, и Ротгер думает, что нужно посадить какое-нибудь вместо погибшего ясеня. Например, клён, чтобы осенью стоял, словно облитый кровью, – и добрый ветер тоже мог быть красным.

***

– Осенние шторма уже начались? – спрашивает Олаф, когда они сидят у камина.
– Ты хочешь спросить, почему я всё время дома?
Олаф кивает.
– Альмиранте разрешил. Серьёзных противников не осталось, рейды можно поручить кому-нибудь ещё.
Впервые в своей жизни Ротгер задумывается об отставке, но понимает, что не сможет уйти ни от моря, ни от войны. "Прости, – думает он растерянно. – Даже ради тебя".
– Фридрих не проявляет готовности к переговорам?
– Фридрих – нет. Бруно – другое дело… Олаф, я сам не знаю, что у них творится.
– Я и не думаю, что ты пытаешься что-то от меня скрыть.
– Странно не быть врагами?
– Странно, – соглашается Олаф. – Удобно, но беспокойно. Нам ещё нужно будет привыкнуть к этому ощущению.
Ротгер считает, что он уже привык, но не спорит.
– Где ты делал татуировку? – Олаф хочет сменить тему?.. Пусть.

***

Чем холоднее становится, тем чаще он гуляет – можно ведь закрыть лицо якобы от ветра.
Пытается отрастить бороду, но она колется, совершенно ему не идёт, и он соглашается её сбрить.
Иногда он выходит один и каждый раз удивляется, что никому нет дела до немолодого северянина, который то ли живёт у адмирала Вальдеса, то ли служит у него, то ли родственник, то ли близкий друг, то ли бывший шпион. В Хексберг полно моряков с обветренными лицами, многие покрыты шрамами, никто не пытается разглядеть получше ещё одного.
Дворянина могли бы выдать манеры, но Олаф шутит, что его спасает плебейское происхождение. Ротгер то спорит, то смеётся вместе с ним.
Олаф отказывается от шпаги, но заводит себе увесистую трость с клинком внутри – очередь Ротгера шутить, и он говорит, что в руках Олафа это оружие может оказаться поопаснее палаша.
Олаф очень серьёзно отвечает, что не так хорош, как Ротгеру хочется о нём думать, но отделать какого-нибудь бездельника в состоянии.

Всё очень спокойно, нет даже скверных новостей, но Мончо хмурится на море и на сушу по очереди, и Ротгер ждёт неприятностей за компанию. Может быть, он оглох и ослеп от любви и радости? Может быть, привык видеть только золото счастливой осени и не замечает злого северного ветра и подступающей стужи?

Не застав Олафа дома, Ротгер думает: "Он просто вышел подышать", но потом начинает тревожиться. Пытается читать, пишет тётушке – обстоятельно и подробно, о всякой пристойной чепухе вроде цен и погоды, принимается за письмо дядюшке, но комкает и сжигает черновик.
С Юлианной достаточно быть вежливым, Курт требует серьёзности – и Ротгер не знает, как рассказать им, отцу, всей своей огромной семье, хотя бы Дитриху, что он счастлив, что нашёл того, кого считал потерянным навсегда, что он никогда не женится, но у него всё хорошо...
Всё ли? Хорошо ли?

Олаф возвращается, когда по улицам уже растекаются длинные сиреневые тени.
Ротгер выскакивает его встречать, словно мальчишка или пёс.
– Надо было предупредить, что я задержусь, – говорит Олаф вместо приветствия.
– Мне ещё нужно привыкнуть, что ты есть.
– Прикажи подать вина в комнату. – Олаф держится слишком спокойно. Что-то случилось?
Прикусив язык, Ротгер приказывает и начинает нести привычную чушь.

– Для ужина рановато, для обеда поздновато, но раз ты хочешь выпить, мы будем пить. – Он пытается заполнить словами пустоту, отогнать тревогу, прячущуюся в скрипе половиц, в запахе мокрой шерсти от плаща, в молчании Олафа.
– Помоги мне снять колет, пожалуйста.
– Ты ранен? Опять?
– Чуть-чуть. – Олаф улыбается спокойно и счастливо, а Ротгер не может понять, что случилось, но действует осторожно.

Рукав Олаф расстёгивает сам, и Ротгер даже в наступающих сумерках замечает широкую повязку на правом предплечье.
– Поможешь сменить?

Под бинтами – кольцо из морских волн, в которые падают обрывки цепей. Так запросто не понять, но если "читать" волны и цепи вместе, получится "Р" и "В".
– Мне было нужно, – говорит Олаф.
– А мне нужно сказать тебе "спасибо".
– Ты просишь у меня разрешения что-то сказать? – с нарочитым акцентом уточняет Олаф.
– Сначала нужно забинтовать. – Восторг такой огромный, что прижимает Ротгера к земле и не позволяет взлететь – ни телом, ни мыслью, ни словами.

Только покончив с перевязкой, Ротгер начинает рассказывать о своей благодарности, о своём счастье и своей безбрежной любви – объяснение занимает всю ночь, но оставшегося невысказанным хватит на целую жизнь.

1. Спасибо Жизни за то, что она дала мне так много, она подарила мне два лучика света — мои глаза; когда они открыты, они прекрасно различают чёрное и белое, и способны разглядеть в высоком небе его звёздную глубину, а среди множества людей — одного, которого я люблю.
https://lyricstranslate.com
2. Gross vogel — «большая птица».
3. Lebend — «жить», leben — «жизнь», frei — «свободный».