Work Text:
— Полно вам, мистер Миллуорти. Я знаю, что вы не спите. — Край постели прогнулся под чужим весом. — Слышу, как вы дышите.
Раньян судорожно затаил дыхание, и его прошибло холодным потом. Правда состояла в том, что день выдался насыщенным — он сыграл пять представлений к ряду, — а когда добрался до кровати, то сразу провалился в дрёму. По всей видимости, сон был беспокойным: вряд ли незваный гость был столь неосмотрительным, чтобы произвести шум.
Мертвецам, отчётливо вспомнил Раньян, вообще не положено издавать звуки.
Он малодушно попробовал притвориться спящим, но пересохшее горло заставило громко сглотнуть. Тяжёлая капля пота прочертила путь от виска до уха. Посетитель же теперь молчал, и только кромка силуэта, едва различимого в новолуние, выдавала его присутствие. Он и раньше по какой-то причудливой ассоциации напоминал Миллуорти гранитную статую; лишь многим позже стало очевидно, что это была не просто статуя, но горгулья, уродливое порождение ночных кошмаров, замаскированное под безобидный камень.
Впрочем, с вопросами об отвратительном и прекрасном следовало повременить.
— Думал, вы мертвы. — наконец выдавил Миллуорти.
Фигура легко качнулась. Гость действительно сидел ровно, словно изваяние, развернувшись к нему спиной.
— Да неужели? Вы присутствовали при этом сами, или вам кто-нибудь доложил? — речь, окрашенную знакомым акцентом, прервал короткий вздох, и Раньян на секунду предположил, что это был вздох облегчения. — Знаете, мистер Миллуорти, доверять чужим словам и видеть всё собственными глазами — отнюдь не одно и то же.
— Так пожар в мортуарии — дело рук ваших друзей? — тот зацепился за первую мысль, отвлекающую от дурного и, несомненно, опасного положения, в котором оказался. — Ну, разумеется, — пробормотал он, — как бы ещё получилось скрыть отсутствие тела…
В голосе гостя мелькнуло озорство:
— Вообще-то я сделал это сам, когда начал регенерировать. Особо сознательные жители Бурга обвинили в поджоге фей, а феи — людей, якобы не желающих, чтобы тела их благочестивых граждан лежали со мной под одной крышей. Вы осознаёте всю глубину момента, не так ли? — Он ухмыльнулся. — Как говорил один знакомый вампир, “надо было рубить голову”.
— И что с ним стало?
— Его четвертовали.
— Непросто изловить подобное существо.
— Немного легче, если послать за ним спараса.
Изворачиваться как уж на сковородке Раньян умел и по роду деятельности, и по призванию, однако всякое лукавство вмиг отшибло, когда собеседник развернулся к нему всем телом, и скудное звёздное сияние отразилось бликом в его глазу.
— Вы пришли убить меня, майор Вир?
Раньян не понял, смеются ли над ним лично, или более абстрактным образом, но откровенную теперь насмешку крыть было нечем:
— Убить? Ну что вы. Вы последний человек в Бурге, который заслужил бы смерть. Кстати, меня разжаловали.
Разумеется, Миллуорти догадывался об этом “досадном” обстоятельстве. В рядах Пакта имя поверженного спараса обратилось ругательством для смелых и пугалом для впечатлительных. Что касается его истинных союзников — для них он так и остался непреходящим знаменем, которым рьяно размахивал кто не попадя, при том совершенно не понимая, что именно там изображено. Раньян поймал себя на мысли, что тоже не в состоянии сложить цельный образ из проницательного человека в форме и намотанных на фонарные столбы кишок. Истина, возможно, теплилась посередине…
— А если бы вам дали приказ казнить меня?
Ай да Миллуорти, ай да старый болван! Ну кто тебя за язык тянул?
Его сердце пропустило удар, когда тяжёлая, но вполне человеческая рука опустилась ему на грудь.
— Тогда, — оппонент более не смеялся, — я бы его оспорил.
Потуги на светскую беседу в момент иссякли. Слишком свежо было воспоминание о том, как этой же конечностью насквозь продырявили человека. И умер тот далеко не сразу.
— Зачем вы здесь? — прошептал Миллуорти, желая и вместе с тем страшась получить ответ.
Нет, нет. Вопрос вовсе не был глупым. Раньян — тоже не был. Глупой была ситуация, в которой он не мог — и не должен был — симпатизировать тому, кто однажды спас его и казнил его палачей. Тому, кто верил в равенство, будучи сильнее любого, с кем имел дело, — но оставляющему за собой дорогу изувеченных трупов. Вир щедро делился своей неуёмной мощью с единомышленниками и не ведал в том никаких преград.
Наверное, глупым был весь этот мир, поставивший их в такое положение. Принятие этого простого факта объяснило бы всё на свете, но отдавалось болью в грудине и солью на языке.
Вир пристально изучал его, глядя из темноты. У существа, которое охотилось ночью, наверняка было выдающееся зрение. Раньян не мог похвастаться подобным талантом, а потому слепо уставился в его направлении, в наивной надежде, что всё… ну, просто обойдётся?
— Я пришёл попрощаться.
Спарас неслышно выдохнул, склоняясь почти вплотную. Будто выискивая что-то важное и в то же время неочевидное, что-то, чего внезапно потревоженный в своём убежище человек почему-то не мог осознать.
— Куда направитесь? — набравшись смелости, спросил Раньян. К страху перед этим созданием примешались горечь и досада. У него не осталось причин сохранять лицо, но он всё ещё лежал в своей постели, мокрый от ужаса и нечёсаный, одетый в одну лишь пижаму и даже не удосужившийся оторвать голову от подушки.
А теперь он не мог подняться, даже если бы захотел.
— Не думаю, что вы действительно хотите знать. — Вир умолк, недолго раздумывая. — Это далеко отсюда. Какое-то время я буду сам по себе.
Тяжесть с груди перетекла к плечу, а затем Раньян и вовсе ощутил пальцы в своих спутанных волосах.
— Западные ворота открываются в пять, — продолжил Вир. И зачем-то уточнил: — Комендантский час. Видите ли, какое дело: я могу уйти прямо сейчас. А могу переждать здесь… под вашим надзором.
Так просто отпустить спараса на улицы родного города, если его удерживало всего лишь слово, Раньян бы не решился. И это возмутило его:
— Какая грубая манипуляция.
Казалось, тот не слишком расстроился:
— Думаете, я на такое не способен?
— После всего, что случилось, вы могли бы говорить прямо.
— Мог бы. Но желаю ли? — Бесцеремонная рука выпуталась из шевелюры и замерла, касаясь лица. — Для вас, мой дорогой советник, было бы ошибочно полагать, будто вы знаете меня… хотя бы наполовину.
А мгновением позже расстояние между ними истаяло, и деликатная сухость чужого рта накрыла губы Миллуорти. Невинная, почти совершенная в своей статичности. Должно быть, прошло не больше секунды, как прикосновение завершилось. Не принуждение или просьба, скорее некое естественное явление, словно закат или, например, рассвет.
…При том не самый странный, что случались с ним за его долгую жизнь.
Дыхание спараса оседало на коже и отдавало травами — из рода тех, которые люди никогда не использовали. Раньян собрал остатки воли в кулак и медленно произнёс:
— Боюсь, мистер Вир, я не могу дать вам того, что вы ищете.
Ощутив, как напряглось тело под аккуратной лаской, тот предложил:
— Тогда попросите меня уйти. Что я, по-вашему, чудовище?
Человек хотел было что-то возразить, но пальцы на губах призвали его к молчанию:
— Мистер Миллуорти… Раньян. — Вир остановился, тщательно подбирая слова. — Вам нечего бояться. Я понимаю, что моё тело прочнее вашего.
Миллуорти запоздало отметил, как его руку высвободили из-под одеяла и потянули на себя. Его ладонь ненавязчиво, самым краешком тыльной стороны столкнулась с чужим бедром.
И тут все кусочки мозаики окончательно встали на места.
И то, как изворотливый майор предостерегал его от опасностей; то, как откладывал в долгий ящик неудобные для Миллуорти вопросы, а позже забывал о них навсегда; как, впервые представ в обращённом виде, разбил его кандалы, оставляя облитого чужой кровью… и, конечно же, то, как он расправился со своим ненавистным компаньоном — послом Анрепом: не имея ни секунды в запасе, Вир разорвал его голыми руками, будто красуясь перед единственным важным для него зрителем. Он прекрасно понимал, что тот, будучи человеком мира, не оценит представление, но был неспособен противиться искушению.
— Что, если я не хочу?
Гнетущая тишина глухо повисла между ними, и жалкая пара мгновений тянулась вечность.
— Что ж, мы не всегда получаем то, чего желаем. И уж точно не то, чего заслуживаем.
Когда Миллуорти понял, что именно это значило для него, Вир уже отстранился с намерением уйти. Он по наитию потянулся следом, пытаясь ухватить за рукав, но словил лишь край одеяния. Ткань без труда скомкалась в ладони: вопреки привычке, Вир был одет во что-то бесформенное и облегающее одновременно — по-фейски скроенный костюм напоминал те платья, в которых ходила Виньет и её друзья.
…Раньян был таким, сколько себя помнил: даже умирая от страха и проклиная всё на свете, он неизменно предпринимал попытки исправить положение, каким бы безвыходным оно ни казалось. Его ноги находили короткие пути, руки ловили падающие со столов бокалы, а язык, словно живя собственной жизнью, смягчал самые неловкие ситуации во вселенной. Но вот он в очередной раз попал в ловушку Микулаша Вира, и всё, что оставалось, это сыграть отведенную ему роль. Думать было поздно, бороться — бессмысленно.
По-хорошему, единственно верным решением было зажечь лампаду и молить Мученика о том, чтоб это существо бескровно покинуло Бург. Но Раньян Миллуорти не привык перекладывать ответственность на высшие силы.
В последнее время они всё чаще отворачивались от него.
— Поймите меня правильно, — торопливо заговорил он, — я не ждал вашего визита. Я вообще не знал, что вы живы, или что моя скромная персона вызывает у вас какой бы то ни было интерес. — Миллуорти осёкся и в отчаянии схватился за лоб: — Я не могу забыть ваше лицо, чёрт возьми!
— Это взаимно.
— …И всех тех людей! Вы угрожали мне, обманывали меня, а когда я ловил вас за руку, то лгали снова. И сколько невинных погибло по вашей вине?
К счастью, Вир умел сдержанно сносить обвинения в свой адрес.
— Я солдат, мистер Миллуорти, и всегда был им. Вы могли понять это при нашей первой встрече. Неважно, в чью форму я был облачён, вы знали это так же, как и то, что военные вынуждены пачкать руки. В остальном это была политика. Неподходящее для вас место. И, если вам станет хоть немного легче, — я жалею, что удерживал вас там дольше, чем вам бы того хотелось. Простите меня.
Миллуорти растерянно замер.
— Когда меня направили в Бург, я даже не предполагал, что встречу здесь кого-то наподобие вас. Настолько самоотверженного, светлого, неукротимого в своём стремлении помочь нуждающимся… Великолепного. И да, — продолжил Вир с напускным весельем, — пускай вы человек театра, но никогда бы не сумели построить карьеру фокусника. В отличие от меня.
Признаться, Миллуорти испытал некое сиюминутное облегчение, когда речь зашла о знакомых ему вещах:
— Это почему же?
— Самое важное в этом ремесле не харизма или ловкость, а умение хранить суть в секрете. — Вир осторожно обнял его за талию. — И в этом вы весьма плохи.
А затем снова поцеловал.
— Я не могу…
— Ещё как можете. Я покажу вам.
…И опрокинул его обратно на постель.
Причины, по которым Вир делал это, отошли на второй план, но Миллуорти не мог избавиться от чувства чудовищной неправильности. Его возраст перевалил за полтинник, он никогда не был вызывающе красив или обеспечен. Да что там, он даже не был сугубо по-мужски силён! Однако тот, кто был способен очаровать почти что кого угодно, избрал именно его — словно приглянувшийся в ювелирной лавке самоцвет. Раньян и вправду почувствовал себя драгоценным, так настойчиво и жарко его принялись в том убеждать.
И что самое паршивое — он сдался всего на миг, но всё же раньше, чем предательский стручок в его штанах соизволил пошевелиться.
— Постойте, — замешкался он, путаясь в рукавах, как и в собственных рваных мыслях. — Дайте мне немного времени.
Во мраке комнаты проступило светлое пятно, когда нависший над ним Вир полностью выскользнул из тёмных одеяний. Это произошло так быстро, словно он был не дипломатом или военным, а скорее работником сценического искусства, который со скоростью ветра менял наряды между номерами.
Эта мысль мимолётно отвлекла от тяжких угрызений совести.
— Вы, наверное, уйму вещей перепортили, пока не научились быстро снимать их. — сказал Раньян и прикусил язык. Портрет иссохшегося, костлявого монстра, будто лишённого кожи, всплыл в его сознании с пугающим реализмом.
— Да, это так. — Вир освободил его от рубахи и прильнул обнажённым телом. — Ну же, господин советник. Я весь ваш.
Тот рефлекторно ухватился за его бока, утопая в забытых ощущениях.
— Я больше не советник, — возразил Раньян. — Правда, мне хватило такта уйти самому.
— И они были последними глупцами, когда допустили это.
Если бы Раньян сказал, что никогда не получал от нелюдей подобных предложений, то определённо соврал бы. Если бы клялся, что ни разу не принимал их — соврал бы ещё более бесстыдным образом. Всё-таки он был компаньоном знаменитой Эйслинг, а феям было кристально, незамутнённо плевать, дама ты или кавалер.
Однако правдой было и то, что с потерей Эйслинг его перестали занимать все эти вещи. Он пожимал руки приятелям и сослуживцам, гладил уличных кошек, смиренно терпел стайки обнимающих его детей, впечатлённых очередным спектаклем… но никто не касался его вот так. Теперь одичавшая, истосковавшаяся по ласке плоть отвечала на беззастенчивые объятия спараса, и с этим трудно было поспорить.
Не стоило опускать это на столь долгий срок.
А потом всё завертелось в ослепительной темноте, стало и скользко, и тесно, и очень, очень жарко. Раньян не отдавал себе отчёта, к чему именно его ведут, пока могучее, словно расплавленное тело спараса не приняло его в себя.
И он, к своему глубочайшему стыду, оказался полностью готов к этому.
— Я не хочу делать вам больно, — вырвалось бездумно из его уст.
В ответ его лишь сильнее вдавили в постель. Искажённое, только теперь уже не страхом, а виной лицо принялись покрывать влажными поцелуями. Неспешно, но обстоятельно. В близости, как и в любых интригах, Вир оказался более чем красноречив. И по своему обыкновению стремился к цели любой ценой.
— Это не больнее, чем менять облик.
Раньян не ощутил облегчения от этих слов:
— Надеюсь, вы не решите сделать это сейчас?
На миг почудилось, что над ним опять посмеются.
— Конечно, нет, — так мягко, как только мог, произнёс Вир. Жар, который он источал, стал таким плотным, что едва ли не обжигал кожу. — Облик спараса, он ведь для охоты, для боя. И ещё… для полёта. Он не предназначен для любви.
— Вот оно, значит, как.
— Вас это удивляет?
Миллуорти отрицательно замотал головой, а вместо слов из его горла раздался лишь невнятный хрип.
Вот чем, оказывается, его вынудили тут заниматься.
***
— О чём вы обычно думаете перед сном? — Вир неспешно перебирал разметавшиеся волосы Миллуорти. До первых проблесков рассвета было ещё очень далеко.
— Предаюсь сожалениям о прошлом и тревожусь о будущем. — честно ответил тот. — То есть делаю ровно то же, что и все остальные. Но знаете что? Иногда я бросаю это неблагодарное дело и раздумываю над сценариями грядущих пьес.
— Может, и про меня что-нибудь сочините?
— Всенепременно. — Раньян устало прикрыл глаза. — Есть одна история, в которой для вас точно найдётся место. Замечательный выйдет сюжет. Видите ли, люди такое любят: чтоб цвела запретная любовь, чтоб разоблачались страшные тайны, а лирический герой оказывался сыном короля или, к примеру, канцлера небольшого государства…
— И я тоже буду героем? — тихо поинтересовался Вир.
Опомнившись, Миллуорти замешкался и даже как-то съёжился в его объятиях. Повозился то так, то эдак, словно проверяя, насколько удобно ему лежится и как тесно чужое тело сковывает его движения.
— Боюсь, что нет. Не совсем. — Его брови сошлись к переносице, и стало очевидно, что отвечать он вовсе не хотел. — Вам отведена роль антагониста. Но это очень важная роль. Потому что…
— …Без чудовища не будет и героя.
— А вы весьма образованный человек, — кивнул Миллуорти. Помолчал немного, а затем признался: — Мне действительно очень жаль, что мы оказались по разные стороны баррикад.
— Это неправда, — тут же возразили ему, — мы были ближе, чем вы думаете, и, зная вас, можно с уверенностью утверждать, что всегда будем.
Раньян неловко развернулся, уткнувшись в его ключицу, вдохнул тёрпкий запах остывающей кожи. Прижался поцелуем к шее — столь же бесхитростно, как и сам Вир, впервые коснувшийся его губ.
Они оба были солоны от пота.
— Надеюсь, мы больше не увидимся. — на грани слышимости прошептал Раньян. Его собственный язык почему-то совсем не слушался.
— Так оно и будет. — легко согласился Вир, некоторое время ожидая, что тот выпустит его из объятий.
Но Миллуорти уже поглотил сон.