Chapter Text
Мальчишки мечтают невольно,
Их душам светло и привольно,
Сердца их легки
Как будто к морозу привыкли,
Их лица так тесно приникли
К чужому окну
«Завороженные» Артюр Рембо
И я испугался, что они накажут меня или отвергнут. А вдруг они не позволят мне попасть на Луну, если узнают, кто я такой?
Из дневниковых записей Дэвида Войнаровича1
Сон отступал медленно.
В сновидении он был в кузове прицепа — такие тянули лямку на каждой просёлочной дороге в его детстве, словно в них переродились старые бедняги волы. Напроситься к водителю, чтоб подвёз, — почти что спорт здесь. Потом и похвастать перед друзьями можно, если получится. Запрыгивай, свешивай босые ноги и жуй себе травинку да гляди в небо.
Над полем собиралась гроза. Воздух тяжёлый от запаха трав и паркий от влажной жары. Правда гроза его пока не тревожила, ведь во сне были объятия. Сон отступал медленно.
Волнами.
Зажмуривался и нырял в них с головой — готовый сбежать от утра и работы, и города обратно в сновидения. К прохладным волосам под губами и теплу ладони у него на спине.
Он в самом деле думал, что проснётся один.
Его паренёк ещё спал. Стискивал кулаки и едва не жался к стене, словно привык проводить ночи в неудобстве. Сам сел рядом, стараясь его не тревожить. Хотел лишь забрать должок и подглядеть за ним — полюбоваться им то есть во сне. Мальчишка даже на белой постели бледный, так и не нахватался подарков от осеннего солнца, — угольный скетч из тёмных волос, ресниц и бровей. Разбудить бы его поцелуем в плечо.
Только это жест для возлюбленных. И так вчера наговорил ему лишнего — красивый, хороший. Пускай лучше поспит.
Ещё бы не думать — что это значит? что будет дальше? что этот парень ждёт от него?
Ночей, вроде прошлой, ему в воспоминаниях хватало. Иные он и любовью считал. А потом всё равно оставался в одиночестве — ну или прятался в одиночестве, когда ожидания накапливались и какой-то человек вдруг звал его своим. Словно одиночество — это врождённая болезнь. Дефект.
Лишь смятение внутри приятное. Живое, как будто только увернулся от столкновения на ночной трассе или сбежал от полицейских или впервые поцеловался или
или познакомился с кем-то.
Плечо он погладил взглядом. Пускай будет компромисс. Встал — тихо босиком — и еле слышно прикрыл дверь за собой в ванную.
Скрытность пришлась на руку и после, когда звонил на работу сказаться больным. Гнусавил в трубку — м-г, в понедельник буду, да, вирус какой-то, в журнале не забудьте отметить.
Тоже сцена из прошлого — менял дешёвые работы и отзванивался от смен, стоило подвернуться чему-нибудь поинтереснее. Реклама Роберта Янга с его Джимом2 и его среднеклассовой сытой жизнью даром прошла.
Такие, как он, нужны были лет сто назад — когда золотая лихорадка гнала на Запад и безумцы взялись строить Бруклинский мост на иммигрантских костях3. Теперь среди клерков и страховых агентов он и вовсе вымирающий вид — отстрелянный по лесам ради ожерелья из клыков и загнанный в зоопарки.
Или ему просто нравилось так думать.
Всё, что угодно, славный, лишь бы помогало тебе спать по ночам.
Собрался уже делать завтрак, как заметил, что его паренёк сел на кровати. Натянул одеяло до шеи и голыми ногами чиркал пол, поджав пальцы.
Утро тоже бледное. Выпало снегом на цветы и на пол, и мальчишке на волосы.
— Сэндвич? Кофе?
Паренёк зевнул и, словно опомнившись, прикрылся рукой.
— Я п-помогу приготовить, только…
— Я всё сделаю, — перебил он. — Не переживай.
— Х-хорошо. Но я…
— И спасибо тебе за… — Указал на окно. — Спасибо за цветок.
— А? — Мальчишка глянул вверх. — Д-да. Я его… П-подумал, что тебе понравится. Только я не узнал на-название.
У них тут всё безымянное.
Роберт подождал, пока паренёк сгребёт вещи и наденет джинсы. Встретил его посреди комнаты.
— Роберт Грей. — Протянул ему руку. — Ты спрашивал. Можешь называть меня Роб или Роберт, как хочешь.
— Билл Денбро.
Рукопожатие глуповатым вышло. Словно они вчера не занимались любовью — Биллов взгляд затерялся у него на рубашке, да и отвечал он себе под нос. Роберт мотнул головой в сторону кухни.
— Ты проходи…
— Хорошо, т-только, — перебил Билл, — я зубы почищу.
Кивнул ему, усмехнувшись, — конечно, сам ведь жил с одними фантазиями, а фантазии не стесняются запаха изо рта поутру. Ну хоть квартиру Биллу показывать не придётся и переживать, что для него нет запасной щётки. Только пробормотал:
— Бери, что тебе нужно.
Билл поднёс руку к уху, и Роберт втянул воздух сквозь зубы — забыл, прости, забыл. Но паренёк вроде бы не держал зла. Двинулся к душевой.
Уже взявшись за ручку, повернулся к нему.
— Мне с-семнадцать. Если тебе ещё интересно. Исп-полнилось в ноябре.
И щёлкнул дверью.
Оставил его наедине с предвкушением будущего дня и разговора — с лёгкой улыбкой, что вроде бы глупая, а не сгонишь. С лёгкой тревогой — а вдруг они лишь столкнулись в этом слое краски и в этом слое города — в этом его [?].
Вдруг мальчишка ничего не ждёт от их встречи? Да и было бы что предложить ему.
Тревога согнала улыбку всё-таки.
Почти. Паренёк дал ему почувствовать что-то, прожить — потрогать, узнать, полюбить вновь. Представить себе не мог, как сильно скучал по дням, что достойны стать воспоминаниями.
Он поставил вариться кофе — запах подживил монохромную кухню — и собрал по паре сэндвичей. Листья салата и помидоры тоже добавил, им ведь с Биллом свежее на пользу. Сам ленился, а когда рядом кто-то есть, и о себе заботиться легче.
Взгляд то и дело соскальзывал на футболку, что Билл забыл на кровати. Мысли соскальзывали на шум воды в душевой.
У него никогда не было такого юного парня. Либо ровесники, либо мужчины постарше. Когда самому было семнадцать, любовники ему и деньги давали, и водили поесть, и помогали оплатить жильё — стыдно, но всё лучше, чем просить у матери.
Может, поэтому теперь тянуло позаботиться о Билле. Словно так он мог помириться с тем другим семнадцатилетним пареньком, которого любили лишь случайные незнакомцы. Которого сам тогда ненавидел и стыдился, и которого порой — лёжа в темноте и слушая крики-ругань-стоны-плач за стенами своей комнаты-коробки — думал убить.
Сейчас бы не сказал ему такое. Биллу — тем более. Тут тоже, как в живописи, дело в наблюдателе, и иногда лучше немного отступить, чтобы увидеть в мешанине мазков картину.
Билл вышел из душа — влажные кончики прядей, тепло пара по комнате и капля краски на его щеках. Только смотреть в глаза стеснялся, и Роберт пожалел, что утро недостаточно тёмное и на окнах нет штор. Даже если сам ни в чём не виноват, Билл ведь нервничал из-за него. Бросил взгляд на часы — ещё не поздно солгать и уйти на работу. Выздоровел — чудо.
Боже, Билл и десяти фраз ему сегодня не сказал, а он уже разобрался и в его характере, и в ситуации и предсказал всю его дальнейшую жизнь. Словно болезнь превратила его в невротика.
Или изоляция — если так, это хотя бы лечится.
— Возьмёшь?
Он передал Биллу его кофе и тарелку. Вдвоём наспех заправили кровать и сели вполоборота друг к другу. В постели ведь нет неловкости — пожевали немного сэндвичи в тишине в своё удовольствие. Словно это их обычное утро, и таких были и будут ещё сотни.
— Ты н-не опоздаешь на работу? — пробубнил Билл, набив рот.
— Я взял выходной.
— Из-за м-меня?
— Чтобы мы могли побыть вместе.
Повёл плечом — а что, мол? Единственное преимущество работы в порту — никто не делает вид, что это занятие может нравиться.
— Т-ты сказал про акцент. Откуда ты?
— Миссури.
— Мэн.
— Никогда не был.
Билл кивнул в ответ.
Оба, значит, нездешние. Обоим досталось от Нью-Йорка — если только Билл не видел и его частью городского пейзажа или ещё одним человеком, что способен ему лишь навредить.
— Когда ты п-переехал? — спросил Билл.
— Почти… — Роберт сощурил один глаз, подсчитывая. — Почти пятнадцать лет назад. А ты?
— Этой весной.
— Почему? Родители плохо обращались? Если хочешь рассказать, конечно.
Билл откусил от второго сэндвича, заставляя ждать ответ.
— Ну что ты, — усмехнулся он. — Они честные христиане. Д-думаю, мама каждую но-ночь молилась, чтобы господь в-вылечил мне слух.
Сам в Миссури знавал таких людей. Да и в бога с большой буквы, как и все, он тогда верил, но тот оказался слишком требовательным на его вкус. Церковь вернее — постоянно совала нос в чужие головы и чужие постели.
На месте Билла тоже сбежал бы, если бы самые близкие так и не сжились с тем, что ты никогда не сможешь изменить.
— Но д-дело не совсем в этом, — добавил Билл. — У меня был один друг. Стэн. Он…
— Друг или друг? — похитрил Роберт, перебив.
Билл помотал рукой — пятьдесят на пятьдесят, мол.
— Так вот Стэн играл в школьном сп-пектакле, — сказал он. — Покрасил в-волосы для роли. Грим там, все д-дела. И его родители пришли посмотреть.
— Полагаю, добрым христианам не чужд праведный гнев? — догадался Роберт.
— М-м, — протянул Билл. — Я не в курсе подробностей, что у них было дома. Знаю только, что Стэн взял и рассказал им, что он по п-парням. У н-него характер такой, импульсивный, знаешь.
Роберт хмыкнул. Парень посмелее многих — уж точно посмелее него.
— Отец его избил, — добавил Билл. — И сильно. Знаешь, что м-меня больше всего разозлило?
— Что?
— В городе никому н-не было дела. Хотя все всё видели. Здоровались с его родителями, как обычно. По заслугам же п-получил.
Фыркнул и откусил ещё кусок — Роберт приметил хрипотцу в его голосе, что может и в слёзы сорваться, если её раздразнить. Решил помолчать вместе с ним.
— Стэн даже не с-стал ждать, когда синяки заживут, — заговорил Билл наконец. — Собрал вещи и п-поехал в Нью-Йорк. Так что…
— А где в этой истории ты?
Задел легонько ногой его ногу. Билл поднял взгляд. От прикосновения не отпрянул, но вопрос его чем-то удивил.
— Мои р-родители тоже это обсуждали, — ответил он. — Папа сказал, что Стэну нужно б-было вовремя вправить мозги. Всякое о морали там. И потом сказал мне, типа, надеюсь, хотя бы у тебя в голове нет этого д-дерьма, — и понизил голос: — Папа знал, что мы дру-дружим. Если это не намёк, то…
— Ты очень смелый, Билл.
Роберт коснулся его плеча — приник щекой на миг.
Дальше несложно самому представить — собранный рюкзак в шкафу, может, краденые у родителей две-три сотни, может, бессонная ночь перед отъездом.
И оно того стоило? Для родителей Билла — стоило потерять своего ребёнка?
— Ты же не серьёзно насчёт той двадцатки?
— Роб.
Он поднял голову, и Билл указал ему недоеденным сэндвичем на губы.
— Я спросил, ты же не серьёзно насчёт той двадцатки?
Билл нахмурился.
— Какой… — и вдруг умолк, словно его застали за непристойностью. — А, да-а, это. Кто-то из п-парней так шутил. Что на Таймс-сквер д-двадцать долларов берут за минет. Но я сам т-только слышал.
А лет пятнадцать назад за эти деньги можно было купить куда больше. Значит, экономика в самом деле катится к чертям — даже «Таймс» не нужно читать.
— Я п-просто хотел сделать что-то, что от меня не ждут. Я думал… — Билл мотнул головой. — Не помню, что я думал. Я знал, что туда приходят п-потрахаться. Вот и всё.
— Только на причалах никто не просит деньги.
— А если тебе не нр-равится парень?
— Никто тебя не заставит, — ответил Роберт. — Нет, конечно, бывает всякое. Но в общем это не принято.
Биллу, наверное, пока не представить, что такое причалы, — он прямиком из консервного города, где секс лишь в браке с выключенным светом под одеялом раз в месяц. Но близость ведь больше желания сунуть куда-нибудь свой член, — любопытство и желание неразделимы.
Разговор перекрыл гул поезда. С Биллом встретились взглядами, словно договорившись о паузе — оба дожёвывали свои сэндвичи. Роберт отставил пустые тарелки на тумбочку и передал им кофе.
Разглядывать Билла приятно в этих перерывах — паренёк при свете ярче, чем помнилось. Да и говорить с ним — всё равно что ступать на тонкий лёд после первых заморозков. Успел окрепнуть за ночь?
Он обхватил чашку — пускай та ещё жглась, погреть пальцы. Ногтем соскрёб пятно на боку. И в наступившей тишине обманул себя, что три выходных — это полно времени, и можно растягивать кофе и растягивать утро, и тянуть разговоры.
— Но я рад.
Билл повернулся к нему — м? Посматривал на губы, и Роберт слизнул с них крошки.
— Я какое-то время почти жил на улице, — объяснил он. — Я рад, что тебе не пришлось. Да и вообще никто не должен заниматься этим.
— Ты имеешь в виду…
Он сделал паузу, и самому осталось лишь ответить.
— Секс за деньги. Да.
— Но… — Билл оглядел его.
Словно пытался найти клеймо на нём или представить, как это происходило. Со всеми подробностями — на что соглашался, с кем и за какую цену. Вряд ли Биллу понравился бы этот рассказ.
— Да это давно было, — смутился Роберт. — Когда я только приехал в Нью-Йорк.
— Ты не сказал, п-почему переехал.
— Нас с сестрой мама привезла. Она развелась с отцом и уехала сюда к новому мужу.
Билл спрятался за чашкой, обхватив губами кромку, — только глаза над ней внимательные.
— Ему не понравилось, что я с ними живу. Он, наверное, думал, что я отбираю у него роль главы семьи. Смешно.
— Сколько т-тебе было? — пробормотал Билл.
— Меньше, чем тебе.
— И ты ушёл из дома?
— Он сказал, чтобы я платил за аренду, если собираюсь жить в его доме. Как тебе идея?
— А т-твоя мама?
— Ну, — Роберт пожал плечами. — Они ждали ребёнка. Мама не работала. Думаю, ей было важнее не остаться одной, чем заступаться за меня. Да и знаешь, как это бывает. Муж ей мозги промыл.
— А отец?
— Тоже женился.
Ещё у маминого мужа была дочь. Он овдовел за год до встречи с матерью, и она купилась на романтичный образ. Девчонка была ровесницей Беверли, его родной младшей сестры. Они втроём сразу нашли общий язык — гуляли, возились в бассейне днями после школы. А потом этот ублюдок сказал, что взрослому парню странно жить под одной крышей с двумя юными девушками.
Другое странно. Полгода не прошло между мальчишкой, чья жизнь раскололась надвое, и взрослым.
Роберт глотнул кофе — из-за кромки обвёл взглядом свой полуподвал. Место не самое привлекательное, но он запомнил, как ложился здесь спать в первую ночь. Голый пол, кровать без простыней-подушек-одеяла и считалка поездов. Место, где не должен ни перед кем отчитываться. Мог быть кем угодно, и никто не осудит его, не выгонит и к нему не прицéнится.
Билл всё ещё следил за ним, уткнувшись губами в чашку. Мог ничего уже не высматривать. Слишком много лет прошло — если ещё остались какие-то следы, в зеркале сам их давно не видел.
— Но это было недолго, — добавил Роберт. — Я подрался с одним человеком, когда отказался с ним спать. То есть в основном он меня бил, конечно. И на этом всё закончилось.
— Почему? — спросил Билл. — П-почему ты отказался в смысле.
— У него были мерзкие запросы. Мы о таком не договаривались.
— Почему ты мне это рассказываешь?
Хотел лишь сказать Биллу, что понимает его. Что ему нечего бояться или стыдиться. Если бы сам не пошёл с тем человеком в отель, разбежались бы без сломанных пальцев и разбитого лица, и без грязной драки, когда ударил его в глаз локтем, и без надетой навыворот футболки и наспех застёгнутых брюк, и без смешков консьержа — а чё так быстро? стащил чё-нить, небось? или пришил его? смотри мне, тощий, я ж тя запомнил.
Матери сказал, что его ограбили. И ей пришлось у своего мужа деньги не то выпросить, не то умыкнуть — хотя бы так досадить ему смог.
Не мог лишь сказать Биллу, что гордился собой. Если бы согласился, зализывал бы пару синяков и душевные раны, но он отстоял своё — от этого и лицо, и пальцы, и настоящие царапины болели немного меньше.
— Тебе неприятно? — спросил Роберт. — Со мной. После того, что я…
— Не в этом д-дело, — перебил Билл. — Ты же почти меня не зна-знаешь. И рассказываешь такое — личное.
— Ты тоже меня не знаешь.
Билл раскрыл было рот, чтобы ответить, но лишь отпил свой кофе.
Рассказал, потому что кто-то слушал. Болезнь делает тебя злым. Смерть, даже если зажглась пока лишь призрачным маяком, — честным и сентиментальным.
У них это последний шанс влюбиться. Не в образ, встреченный на причалах, в чью картинку он вкладывал все свои фантазии. И не в сновидение. А в живого настоящего человека, которого можно обнимать, и целовать, и с которым можно заниматься любовью, пока тело им ещё это позволит.
Наверное, у них с Биллом ничего не получится. Но всё же остался небольшой, едва не погасший шанс — из этой встречи может выйти что-то прекрасное.
— Так тебе неприятно?
— Нет, ну ч-чего ты?
Билл пересел к нему в объятия, пустив руку по груди и торсу. Сам убрал их чашки, чтобы освободить ладони — ещё нагретые от тепла кофе, как раз сойдут для Билловой спины — кожа прохладная, вот и мурашки ему успокоит.
— И п-после этого тебе всё равно хотелось… — Билл запнулся. — Ну, спать с кем-то?
— А что?
— Я п-просто не знаю, как бы я на тв-воём месте, — пробормотал он. — Единственный раз, когда мне что-то п-понравилось в постели, был вчера с тобой.
— Так тебе понравилось?
Заулыбался, обнимая — ближе-ближе к себе.
Билл целовал его под подбородком и вниз по шее до ключиц. И Билла хотелось целовать — в движениях и языке, на котором говорят тела, можно прочесть многое. Когда получаешь больше, чем когда-либо осмелился просить. Когда сам хочешь дать столько же и ещё горсть сверху.
Словно радиоприёмник поймал неизвестную волну, и ты останавливаешься послушать безымянную музыку, пока она не исчезнет.
Словно автокатастрофа — не разминулись всё-таки.
— Оставайся, — пробормотал он.
Поцелуи исчезли.
— Оста…
— Я у-услышал, — перебил Билл. — В смысле… — Обернулся. — Здесь?
— Да, пока ты сам хочешь.
— А ты? Ты х-хотел бы?
Билл опёрся спиной о его колено. Взгляд открытый — любое сомнение и любой страх словно под увеличительным стеклом, стоит ему проскользнуть.
— Мне кажется, вместе проще. — Роберт почесал шею, где только щекотнули Билловы волосы. — Как видишь, у меня не очень насыщенная жизнь.
В ответ Билл покивал — да, мол, ты прав, проще, конечно.
Придумал себе, что он сильнее обрадуется. Хотя, надо признать, предложение так себе — что место, что компания.
Озарило догадкой, и Роберт поспешил добавить:
— Нам не обязательно спать, если ты не хочешь.
— Т-тогда я точно не останусь, — усмехнулся Билл. — Не в этом дело.
— В чём тогда?
Щёки у него вновь покраснели, и ресницы повели лапы теней по лицу. Роберт коснулся его плеч — отпрянет?
— Как д-думаешь… — произнёс Билл тихо. — Как думаешь, я могу тебе пон-нравиться?
— Это сложно разве?
Разве и так не видно? Растирал ему плечи, будто он пришёл с холода — только Билл ёжился всё равно.
— Ты мне нравишься, — улыбнулся Роберт. — Очень.
Поцеловал его — и здесь обманывать себя не пришлось. Разве Билл не чувствовал в движениях тел и рук, когда гладил его по спине, и во всех его взглядах? Роберт глотал каждый миг, словно боясь, что поцелуи нельзя удержать, как утренний свет в ладонях.
Хорошо всё-таки, что не сунул какому-нибудь мальчонке на Таймс-сквер деньги в замёрзшие пальцы, чтобы купить его, словно кусок мяса. Не хотел быть тем, кто откусывает от мальчишек понемногу.
Билл отодвинулся. Решил остаться или нет, не ответил, но такими поцелуями не прощаются, а дарят обещания — Роберт слизнул вместе с привкусом кофе с губ.
— Я с-сейчас кое-что глупое скажу.
— Мне уже интересно.
Ткнул его в грудь костяшкой — со смешком, что Билла очаровательнее делал и пускал ему лучи в глазах, как рыб по пруду. От такой улыбки заражаешься сам, словно от огня вспыхивает спичка.
— Это с-самый длинный разговор, который у меня б-был за несколько лет, — сказал Билл.
Роберт кольнул его носом в щёку — лишь бы улыбка никуда не девалась.
— Но это не глупость.
— С тех пор как Стэн у-уехал, я всё время был один. А здесь ему уже бы-было со мной не интересно.
— Ты по нему скучаешь?
Билл помотал головой.
Взял его за руку и гладил большим пальцем по ладони около царапин. Может, за лишний выходной вылечит парочку.
— У т-тебя красивые руки.
— А я?
— Ты тоже красивый, — Билл чмокнул его. — У меня есть в-вопрос.
— М? — поцелуем в ответ.
— Для чего ты де-делал портфолио?
Кто ещё кого прижал к стенке — ему вот сразу впилась в хребет, не двинешься.
Он откинул голову, потирая переносицу, — отголоски гнева прогнать, чтобы на Билла за безобидные вопросы не скалить зубы. Чего только не рассказал сегодня, разболтал даже самые грязные секреты, а тут прикусил язык.
Но на улицах ведь тоже работа, где не важно, кто ты и какой ты. Ребятам, вроде него, — костлявым, симпатичным, юным — доставалось больше внимания, только его заслуг в этом нет. А если к нему были добры, наверняка лишь в чувстве вины дело, как если охотнику вдруг становится жаль убивать красивого молодого оленя, которого он держит на мушке.
— Я работал дизайнером в рекламном агентстве, — ответил он.
Билл нахмурился.
— Но там и рисунки, и идеи д-для…
— Нужно же где-то начинать. Получить опыт. Зарекомендовать себя, в конце концов.
— Почему ты его спрятал?
— Потому что показывать некому, — вздохнул Роберт. — Мне хотелось почувствовать связь с людьми. Найти что-то, что объединяет нас за нашим одиночеством, — усмехнулся сам себе, гоня мечтательный тон. — К тому же я надеялся зарабатывать этим. Получать деньги за то, что я люблю делать. Не такая уж и плохая цель, верно?
— А р-разве ты не хочешь… — Билл пожестикулировал над головой. — Большего? Я н-не знаю, как это объяснить. Но… Как будто ешь и не можешь наесться. У тебя бывает такое?
Тут бы отшутиться пошлой шуточкой — да только вчера ночью такое было — и куснуть его — хорошего-хорошего.
Но, конечно, он с этим чувством знаком — болезнь всех художников, писателей, поэтов и прочих из их безнадёжной братии. Некоторые звали её голодом свободы. Он — голодом чувств. Как будто у тебя есть пресловутый молоток, и всё в мире превращается в чёртовы гвозди. Он же не говорил, что больше не видит — ни пьес в случайных встречах, ни кино в переходах метро, ни фотоснимков в том, как свет ложится на улицу.
Ему тоже не хватало чего-то в этом мире, и он знал, что может это привнести. И уж тем более, когда думал о грядущей смерти, ужас пробирал до костей — ничего не останется, он ничего не сделал — даже его гибель будет рядовой, и никто не подумает, что мир утратил нечто ценное.
Кого-то эти мысли гнали работать. Ему навевали страх перед белым листом.
— Наверное, — только и произнёс он.
— Может, п-попробуешь?
Вновь положил руки Биллу на плечи. Гладил над ключицами, будто молча уговаривал не спрашивать его больше, — Билл склонил голову, не собираясь ни отступать, ни принимать тишину за ответ.
Ему наверняка казалось, что теперь всё наладится. Их жизни изменятся в лучшую сторону, а все былые проблемы — эхо, о котором тянет помеланхолить вдвоём, лёжа в обнимку.
Может, он и в эту болезнь не верил. Думал, что для него и для них всё будет иначе. Особенно теперь.
Роберт опустил взгляд на свои руки. Он словно пытался уничтожить их — загрубить, только бы убедиться, что его тело никогда не сможет ни любить, ни создавать что-либо. Эту задачу он провалил.
Билл поднял его руку и приник губами к ладони — никто никогда с ним такого не делал, и у самого от Билловых жестов горячели щёки.
— Я вот о чём подумал, — сказал Роберт.
— М? О чём?
— Представь, что могут делать две невидимки в городе.
— Ты п-переводишь тему?
— Что они могут подсмотреть, — поюлил он.
— Роберт?
— Куда могут зайти.
— Роб?
— И нам за это ничего не будет.
Теперь Билл поджал губы — только руку не отпускал, обхватив своими, словно тоже в этом утреннем свете боялся что-то потерять.
— Представь, где мы можем заняться любовью, — добавил Роберт.
Билл фыркнул, и они оба хохотнули. Только Билли вновь посерьёзнел первый.
— А если я б-буду смотреть?
— Смотреть на что?
— М-можешь мне показывать свои идеи, — ответил он.
— Ну это не совсем…
— Попробуй. Р-ради меня. Попробуешь?
Роберт усмехнулся.
Словно Билли пытался обхитрить смерть — избавить от болезни его душу, заключённую в смертном теле. Влюблённость ведь накрывает волной светлых чувств и чаяний.
А сам готов нырнуть в неё с головой? Как Билл, рискнуть ради мечтаний — и из этого может получиться нечто удивительное.
Он встретил взгляд Билла — его серых проницательных глаз — ничего ему не ответил, лишь поцеловал вновь. Такими поцелуями не соглашаются.
Но за обещания сойти они могут.
Билл забирал с его губ — я об этом подумаю.
--------
- Дэвид часто записывал свои сновидения в дневниках. Причём особенное внимание уделял им с тех пор, как узнал о своём положительном ВИЧ-статусе. В этом сне он был участником лунной программы. Дневники Войнаровича стали одним из моих источников вдохновения, так что эпиграфы последних трёх глав отданы ему. [ ▲ ]
- Отсылка к радио- и теле-ситкому «Отец знает лучше» (1949 — 1960), где изображена жизнь семьи среднего класса на американском Среднем Западе. Главную роль отца семейства, страхового агента Джима, исполнил актёр Роберт Янг. [ ▲ ]
- Строительство Бруклинского моста, одной из визитных карточек Нью-Йорка, длилось с 1870 по 1883. Главный инженер Джон Рёблинг погиб от последствий несчастного случая во время проведения работ. Также большую опасность (из-за разницы давления) представляли кессонные камеры — их использовали, чтобы выгребать грязь со дна реки. В качестве рабочей силы было задействовано множество иммигрантов, столкнувшихся с так называемой «болезнью водолазов». Сын Рёблинга, Вашингтон, тоже пострадал от кессонной болезни — он тушил пожар в камере и провёл там сутки вместо положенных четырёх часов, после чего оказался парализованным. Всего во время строительства Бруклинского моста от кессонной болезни, обвалов и травм при взрывных работах погибло около полторы сотни человек. [ ▲ ]