Chapter Text
Надо сказать, недоразумение действительно постарался, составляя список.
Он передает карту Скарамучче ранним утром следующего дня, невзначай бросая, чтобы предвестник не раскрывал карту на ветру, естественно ни коим образом не поясняя свои слова, а потом куда-то уходит по своим делам, небрежно накидывая ремень сумки себе на плечо. Что-то в его взгляде, обращенном на Скарамуччу, меняется с того дня – может быть потому, что отпала нужда корчить из себя совсем уж равнодушного, может потому, что тот уже успел его достать – и это могло бы беспокоить, если бы не одно но.
Скарамучче плевать, как к нему относится вынужденный сосед, пока тот не пытается его убить – или натравить на него своих белоснежных зверюг, Селестия свидетель, эти животные скоро доведут его до ручки. В конце концов, достаточно и того, что его пытается убить Драконий Хребет – эта ледяная машина недобровольной эвтаназии вообще никого не щадит, и Скарамучче не удается пробиться в ее любимчики. Впрочем, он в ответ питает к этому месту исключительно усталое раздражение – так что они в расчете.
Так вот, возвращаясь к карте – Скарамучча оказывается приятно удивлен исполнением. Будь его подчиненные в свое время настолько же компетентными, возможно Сказитель даже не пускал бы их в расход с той скоростью, которую он позволял с теми идиотами. Хотя, ради справедливости, стоило отметить: порой ему казалось, что конченных дуралеев к нему направляют намеренно – может их сначала отправляли на обработку к другим, и пение Колумбины взрывало им мозг, кулаки Чайлда вытряхивали большую часть остатков, а остальное маленькой десертной ложечкой выедал Панталоне под предлогом снятия процентов.
Скарамучча не хочет признавать, насколько яркая картинка предстает в его мыслях, когда он прогоняет ряд воспоминаний о фатуи в голове, и насколько хорошо она ложится на шуточные пассажи о его бывших коллегах.
Возможно, он погорячился, когда сказал Альбедо, что бытие предвестником не делает его диким зверем.
Он делает в среднем по одной вылазке в одно-два места за день, чтобы не возвращать себе воспоминания об отвратительном первом дне и ощущениях, которые он принес с собой, и вынужденно признает – без дополнительных заметок, кое-как прикрепленных рядом с отмеченными точками, до некоторых мест Скарамучча просто не добрался бы. Либо разворошил бы половину пещеры, прежде чем нашел бы искомое: где-то вход завален покосившимися колоннами, где-то заметен свежим снегом. Где-то приходится миновать петляющий лабиринт из ходов, то расходящихся, то вновь впадающих друг в друга, и при этом не пропустить нужный поворот. Скарамучча удивлен, что кто-то мог так заморочиться из-за, по сути, врага своей страны, которому ничем не обязан, но уже решил отринуть эти мысли по одной простой причине.
Чем больше он думает о поведении двойника Альбедо, тем меньше он понимает его мотивы. Чем дольше он на него смотрит, тем меньше видит и замечает. Даже когда они делят на двоих сравнительно мирную беседу, понимание ускользает от Скарамуччи песком между пальцев: вежливый тон голоса мешается с пустыми насмешками, демонстративная забота (он по-прежнему возвращается каждый вечер и неизменно – с ведром снега, который затем топит, чтобы напоить его кипятком) с припыленным равнодушием. Он не соткан из противоречий, скорее наоборот – все происходящее чересчур гармонично вплетается в его образ, не оставляя и малейшего зазора, но отчего-то именно это и ставит Скарамуччу в тупик. В итоге эти мысли не приводят ни к чему, кроме глухого раздражения и когнитивного диссонанса – проще наложить на все это мысль «все мондштадцы не в своем уме, даже если они неживые» и пустить события случаться своим чередом.
Разумеется, Скарамучча все еще настороже. Просто принимает характер соседа, как должное. Наверное.
Он раздраженно мотает головой, неаккуратно складывая карту пополам и зажимая в одной руке – ну вот, снова пустился в раздумья. Порой это так сильно раздражает.
А ведь, кажется, он нашел подходящее место.
Очередная точка приводит Скарамуччу то ли к древнему храму, то ли к святилищу – по крайней мере, на эту мысль его наводят исписанные фресками стены и тяжелые резные ворота, изрешеченные орнаментами - глубоко в горах. Помещение само по себе оказывается небольшим и пустым, в нем нет ничего, кроме бордюров вдоль стен и нескольких полусгнивших факелов, расставленных по углам, но Скарамучча только довольно хмыкает себе под нос – ему же лучше, меньше уборки и лишних телодвижений.
На первый взгляд место оказывается практически идеальным.
Предыдущие тоже были неплохи по-своему, но Скарамучча знает, с чем имеет дело, и помнит, насколько изолирована и укреплена была лаборатория Дотторе, поэтому замечает мелочи, которые могут повлечь неприятные последствия. Где-то хлипковат пол, где-то потолок, одно место находилось слишком близко к поверхности, а Скарамучча не хотел бы собрать своими криками всех обитателей Хребта. Или угодить под лавину. Или обломки недостаточно крепкого потолка – слишком многое могло пойти не так, и эти риски Скарамучча планирует минимизировать с самого начала.
Несмотря ни на что, собственная шкура ему все еще по-своему дорога.
Предварительный осмотр, однако, показывает помещение с неожиданно хорошей стороны, и он приступает к более детальному – простукивает стены и пол на предмет полостей, но, к счастью, святилище оказывается буквально вмонтированным в гору, впору сказать огромное спасибо людям Сал Виндагнир за самоотверженную работу. Скарамучча также проверяет переключатель снаружи помещения – передняя панель слишком чистая, для нетронутого людьми древнего механизма, но Сказитель решает пропустить этот факт. Он прекрасно осведомлен о том, кто мог здесь побывать, и эта мысль нисколько его не греет. В отличие от небольшой колбы, которую Альбедо передал своему двойнику для него; вроде как местная разработка для более комфортного путешествия по Хребту.
Какое изящное благородство с его стороны. Скарамучча до сих пор не понимает, чего в нем больше по отношению к этому жесту – раздраженной благодарности или презрительной жалости к самому себе.
Механизм, на удивление, оказывается рабочим, запуская вместе с собственной активацией ужасающий скрежет и грохот, с которым медленно проворачиваются огромные круглые створки ворот. Звук оказывается оглушающе дезориентирующим в надрывной тишине небольшой пещерной залы, но Скарамучча стоически его выдерживает, лишь неодобрительно морщась. Однако сам факт того, что ворота, несмотря на столетия без движения и обслуживания, все еще функционируют, оставляет его довольным – если он придумает, как организовать возможность взаимодействия с переключателем изнутри, это накинет этому месту еще один весомый плюс поверх и без того высокой оценки.
Здесь бы пригодились таланты Сандроне, отрешенно думает Скарамучча, осматривая пульт управления со всех сторон в старательном полуприсяде – кто бы мог подумать, что когда-нибудь ему правда оказалась бы полезной помощь этой психопатки. Его познания в механике ограничивались лишь некоторыми руинными механизмами и то с позиции удобства уничтожения: слабые места, стандартные атакующие модули, возможные поломки и неисправности, способные вызвать взрыв и возможно потерю нескольких конечностей, не более.
Когда он, по возвращении в лагерь вечером, интересуется уровнем познаний в механике недоразумения, тот с сомнением пожимает плечами.
- Я скорее селекционер, чем механик, - отвечает он в тихой задумчивости, подпирая подборок тыльной стороной ладони; безымянный палец заложен на середине записной книжки, как закладка. – Альбедо тут тоже тебе не помощник. Он может собрать перегонный куб с закрытыми глазами, но древние механизмы не его специализация.
Не сказанное вслух «извини» режет воздух между ними без ножа, повисая в пространстве инструментом неумелого мастера, как будто ему и правда жаль. Скарамучча только отмахивается, надеясь, что в этом жесте не прослеживается и грамма той досады, которую он на самом деле испытывает.
С другой стороны, не может же все быть так легко, верно? Ему и без этого сказочно везло все это время.
С этими мыслями он возвращается в святилище на следующий день – и с охапкой хвороста и дров в придачу.
Он думал выколупать по пути храм тепловой феи – он все еще на Драконьем хребте, и ему все еще нужно отопление, в конце концов – но сложил два и два, отказавшись от этой идеи. Его не волновало возможное возмездие маленького сгустка элементальной энергии – феи перестали быть угрозой или серьезными противниками настолько давно, что он в то время скорее всего еще даже не родился – но вот потеря функциональности вполне. И последствия разлома артерий до кучи - ему бы очень не хотелось тратить свой ограниченный запас терпения еще и на разрешение следствия собственной ошибки. Поэтому остается кустарный, но проверенный временем метод – хворост, древесина и немного огня; к счастью, он как раз нашел, где недоразумение прячет спички.
С этого и начинается его подготовка.
Он расчищает пространство вдоль стен – промерзлую крошку земли так и не удается вымести полностью, так что эту идею он бросает, недовольно цыкнув, вместе с импровизированным веником из хвороста; доламывает покосившиеся факелы, старательно укладывая остатки промасленного основания в разложенные кучи хвороста. Ненадолго останавливается, едва удерживая себя от выработанной годами работы с людьми привычки утирать лоб тыльной стороной запястья, и сам на себя фыркает в пустоту – иногда его привычки такие жалкие, уму непостижимо.
Пламя, которым он касается запрятанного среди хвороста розжига, занимается охотно, перекидываясь по сухим веткам с энтузиазмом ребенка, получившего новую игрушку, бликуя отсветами тех местах фресок, которые не так сильно поело время; совсем скоро места этих бликов затянет копоть.
Скарамуччу можно было бы обвинить в отсутствии почтения к истории павшего народа, но, если бы кто-то и правда попробовал бы, получил в лоб веское «я и сам история» вместо ядовитой стрелы.
Одна древняя история, поглощающая другую, это уже не так страшно, в конце концов. Это своего рода закономерность – убей или будешь убит, только в менее прозаической вариации. В конце концов, чтобы действительно уничтожить историю, нужно как минимум влезть в корни мирового древа, и даже с этим Скарамучча мало представляет, как нужно извернуться, чтобы что-то из него стереть – а порча одной единственной фрески это так, пшик в никуда.
Скарамучча устало трет переносицу, стараясь угомонить собственный поток мыслей – помогает плохо, но он по крайней мере пытается – и достает из сумки крепления, намереваясь сконцентрироваться на тупой физической работе. Ему предстоит раздробить вековые плиты, которыми устлан пол вмонтированного в камень святилища, в четырех местах, в конце концов.
Таким его и застает Альбедо – с киянкой, явно принадлежащей кому-то из гильдии, судя по гравировке, в одной руке, с огромными анкерными болтами в другой, на фоне ровного пламени и коптящихся древних фресок – не хватает только зловещего хохота для полноты картины и, возможно, разрядов электро в качестве атмосферной вишенки на торте.
Альбедо хочет сказать очень много, наблюдая за происходящим – откуда такие варварские наклонности, например, но хватает его только на несколько неуверенное:
- Где ты взял эту киянку?
Скарамучча, привыкший к внезапному появлению различных вариаций местного алхимика (и, что уж греха таить – присутствие настоящего Альбедо хотя бы как-то ощущается, в отличие от недоразумения), даже не дергается – только поднимает взгляд, отрываясь от своего неадекватно трудоемкого, для такого простого действия как «вкрутить болты», занятия.
- О, - бесцветно отзывается он, с сомнением бросая взгляд с возвышающегося над ним алхимика на инструмент в своей руке, как будто впервые его видит, а потом до зубовного скрежета обворожительно улыбается. – Ты об этом? Отобрал у какого-то доходяги по пути сюда. Кажется, его звали Паллад.
Скарамучча в общем-то даже не преследует цели как-то вывести собеседника этой информацией, просто натягивает привычную интонацию, не особенно отвлекаясь от процесса – второй болт идет легче, чем первый, потому что – дружеское напоминание – Сказитель учится на своих ошибках, но Альбедо неожиданно его удивляет. Жестокая ухмылка, расцветающая на его губах вместе с коротким смешком, даже привлекает к себе внимание.
А вот теперь Скарамучча заинтригован – и только попробуйте его в этом винить. Вечно бесстрастный алхимик, настолько упивающийся возможными последствиями встречи предвестника фатуи и откровенного слабака из гильдии, это не то, что можно увидеть каждый день.
Но Альбедо редко останавливается на достигнутом, поэтому добивает его, открывая рот.
- Ох, - выдыхает он, и это не тот «Ох», когда ты представляешь себе дипломатический скандал или рутинную маскировку последствий чьего-то убийства; это абсолютно безмятежный и довольный «Ох» человека, который узнал, что его обидчик навернулся с моста посреди ночи. – Надеюсь, ты скинул его с обрыва?
Скарамучча моргает – в этом нет смысла, как такового, но ему нужно выплеснуть свое недоумение, и быстро возвращает себе привычное едкое самообладание.
И даже почти смеется, маскируя рвущуюся наружу эмоцию хриплым хмыканьем.
- И после этого фатуи считают диким зверьем? – беззлобно жалит Скарамучча, патетически воздевая руки вверх; где-то в этот момент он теряет интерес к своему предыдущему занятию, плюхаясь прямо на холодный камень, и принимается за прицельное разглядывание новой грани главного алхимика, которая потихоньку перед ним приоткрывается. При этом, чем конкретно насолил Альбедо вышеупомянутый Паллад его не особо-то и интересует – нет, это скучно, безынтересно и невыразительно, в отличие от лица Альбедо, беспечно пожимающего плечами вместо ответа. – Впрочем, мне его рожа тоже не понравилась. Если случится так, что мы еще раз пересечемся, я непременно скину его с обрыва во имя нашего товарищества.
На слове «товарищество» Альбедо выдает ему странную эмоцию – что-то вроде коктейля из пренебрежения и смирения в пропорции один к одному, но задора, кажется, не теряет.
- Буду благодарен, - и звучит это вполне честно. Скарамучча хмыкает – уже без удивления, зато с безосновательно упоительным удовлетворением.
- Никогда бы не подумал, что услышу от тебя что-то подобное на полном серьезе.
Альбедо улыбается – у него хватает стыда быть несколько сконфуженным, но в глазах все равно искрится задор.
- Тебе все равно никто не поверит, - бросает он избитую фразу прямо к ногам Скарамуччи; тот только весело усмехается, решая не принимать эту фразу на свой счет в буквальном смысле – незачем портить хорошее настроение, эта прерогатива уже забита за обратной дорогой до лагеря. – И все же, - Альбедо, не убирая задумчивой полуулыбки, обводит взглядом помещение святилища, в котором по-прежнему коптятся древние фрески, - могу я уточнить, что за акт вандализма ты тут устроил?
Скарамучча напускает на себя настолько невинный вид, насколько вообще возможно, учитывая его положение; Альбедо, судя по его взгляду, который так и сквозит невысказанным «ага, так я тебе и поверил», откровенно не впечатлен.
- Если ты не заметил, - Скарамучча, усиленно изображая святую простоту, хлопает ресницами, - люди Сал Виндагнир не озаботились оснащением этого места отоплением. Я лишь исправляю недоразумение.
И пока Альбедо – явно обдумывающий отповедь на тему «Почему не стоит портить наследие потерянного государства, особенно находясь на чужой территории условным инкогнито» - не успевает ничего сказать, добавляет обескураживающее:
- Кстати, у тебя случайно не завалялась цепь? Желательно покрепче.
Альбедо – либо уже адаптировавшийся к поведению предвестника, либо прекрасно осознающий, что только что его предстоящие нравоучения нагло прервали совершенно неизящным переводом темы – даже не ведет бровью. Но вздыхает. Для проформы, и, возможно, обозначая таким образом, что о чужом варварстве он еще упомянет в ближайшее время – можно подумать, его кто-то будет слушать.
- Случайно завалялась, - бесцветно сообщает он, складывая руки на груди и приваливаясь плечом к закругленному своду входа. Если он сейчас и начинает лихорадочно размышлять, для каких целей предвестнику может понадобиться цепь – «покрепче», о Семеро, это вне всяких сомнений звучит подозрительно – в далеком уголке относительно безлюдной территории, то внешний вид его совершенно никак не выдает – все та же спокойная безмятежность. Возможно, с оттенком легкого недоумения, но больше от самого себя.
Скарамучча сканирует его придирчивым взглядом и цокает языком; если его оппонент и собирается скрывать напряженный мыслительный процесс из разряда «зачем», не отражая обращенном взгляде и грамма любопытства, то Скарамучча с готовностью отпечатывает на своем лице размышления категории «Чего?». Он не то, чтобы привык судить по одежке, но даже общая совокупность факторов упрямо твердит одно – ни профессия, ни зона обитания (пусть и сравнительно опасная), ни характер и мировоззрение или обманчиво хрупкая внешность не могут обозначить Альбедо как индивида, у которого всегда под рукой есть цепи. Покрепче.
Поэтому Скарамучча недоверчиво фыркает.
- Цепочки с твоего плаща меня не удержат, - отрезает он, разводя руки в стороны; Альбедо, видимо вознамерившийся утолить свое любопытство во что бы то ни стало, с сомнением улыбается и едва заметно приподнимает брови, не меняя выражения, даже когда на лицо Скарамуччи наползает мрачная тень. – Я серьезно.
- Как и я, - Альбедо лишь лениво пожимает одним плечом, подхватывая пальцами одну из упомянутых цепочек, и бездумно подбрасывает ее на ладони. В этом движении, коротком, сделанном намеренно играючи, скрывается что-то неуловимо хищное, но Скарамучча предпочитает это проигнорировать. – К слову, они только кажутся хрупкими. Уверен, что они тебя не удержат?
- О? Вполне. Но даже их хватит, чтобы перетереть звеньями глотку некоторым несговорчивым ученым.
- Напоминаю, это ты у меня в долгу, господин предвестник.
- А я думал, у нас равная сделка, какая жалость.
Между ними повисает молчание, несмотря на сказанные слова и резкий тон, относительно мирное; если Скарамучча и начинает раздражаться, то больше от того, что ловит смену чужого отношения с презрительно-подозрительного на… покровительственное? И ему это не нравится. Потому что Альбедо звучит как немного жестокий, но заботливый старший брат, напоминающий, где место у не в меру капризного младшего, но при всем этом с готовностью протягивающий руку помощи в необходимые моменты. И это представляется – для извращенного понятия Скарамуччи – как напоминание о том, что он тут на птичьих правах, как будто только хрупкая, шантажом заслуженная благосклонность оставляет за ним право здесь находиться и выдвигать условия. Что, в сухом остатке, является правдой – но несколько болезненной для его, Скарамуччи, гордости.
А когда гордости Скарамуччи больно, у него начинают чесаться кулаки.
К счастью, сейчас, когда разум услужливо и осторожно подкидывает ему под нос мысль, что он уже где-то не трети пути до исполнения своей цели, желание избавиться от глаза порчи перевешивает чашу его самообладания в сторону спокойствия.
Он выдыхает – протяжно и медленно, по всем заветам инадзумских дыхательных техник - и бездумно хватается за наполовину ввернутый на свое место анкерный болт, намереваясь продолжить. Но Альбедо едва, на грани слышимости, прокашливается, привлекая его внимание обратно. Скарамучча, которому терять уже нечего, с ярко выраженным «Ну что еще?» прямо поперек его лица, медленно поднимает голову.
Альбедо – не поменявший положение и мускула за то время, пока они дружно друг на друга молчали – слегка приподнимает уголок губ.
- Так зачем тебе цепи?
Он не выглядит раздраженным, обиженным или злым, только базово-спокойным – возможно только поэтому Скарамучча захлопывает варежку, не давая вырваться привычному «не твое собачье дело». Или потому, что умеет думать – это его дар и его проклятие, не иначе – и его думалка услужливо подсказывает: тут есть мозг, которым можно воспользоваться. Да, посвящать его в планы не хочется, но что, если что-то пойдет не так – а оно пойдет, не забывай про свою удачу, приятель – и тебе понадобятся чужие руки. Никто не заставляет выкладывать все, что ты там себе надумал, прямо сейчас, однако может все же не стоит его отталкивать?
На свою беду, Скарамучча искренне считает, что в этом есть рациональное зерно, поэтому пользуется собственным советом, и без какой-либо конкретики отвечает:
- Просто мера предосторожности.
Пока что-то пояснять он в любом случае не собирается.
___
Возвращаясь в лагерь, Скарамучча ожидает лишь одного – блаженной тишины.
Холод по-прежнему действует ему на нервы, убивая любую тягу коммуницировать (которой, впрочем, и без этого немного, но кто сказал, что он никогда и ни с кем не хотел разделить чашку чая и хорошую беседу? Славные были времена, когда его желания могли быть настолько простыми), а учитывая неожиданную наполненность Хребта потенциальными собеседниками, лояльность Скарамуччи тает с удвоенной скоростью. Он почти уверен, что не разговаривал столько, будучи предвестником.
Это утомляет. Скарамучча не обделен красноречием, он вел часовые переговоры в свое время (пока ему не разрешали размазать чужие мозги по стенке – они все же дипломатическая организация, порой необходимо создать хотя бы видимость), но сейчас он бы предпочел молча заняться своими делами. С недоразумением, в этом плане, удобно – он не лезет под руку без необходимости, и любые их перепалки являются следствием обоюдного желания провести беседу. То, что впоследствии эта самая беседа скатывается в балаган, без сомнений также является виной их обоих. К тому же, большую часть суток тот где-то пропадает, не оставляя подсказок или смазанных прощаний, и у Скарамуччи практически всегда есть в наличии время, которое он может провести наедине с самим собой. Даже если это соседство не всегда оказывается приятным – Скарамучча не имеет иллюзий относительно удовольствия пребывания в собственной компании.
В любом случае, сейчас Скарамучча надеется именно на это – тишину, покой и отсутствие в лагере любых форм жизни, кроме него самого – лисы, так и быть, не в счет, с лисами Сказитель почти смирился. К сожалению для него, он оказывается шуткой не только для Райден Эи – определённо вершина юмора, на который она способна - но и для всей Селестии разом – по крайней мере, именно такое ощущение у него складывается чуть позже.
Приближаясь к заветному проходу и уже чувствуя приятную волну тепла от прогретого камня, Скарамучча слышит умиленное девичье причитание: что-то про хорошенькие мордочки, умные глазки и мягкие животики; кого, раздери их всех Бездна, принесло в лагерь на этот раз, Скарамучча уже даже знать не хочет – это выше его сил.
Однако, звонкий голос резко замолкает – только слабо различимое фырканье остается слышимым поверх завываний ветра; Скарамучча заглядывает в проход, щурясь и призывая меч – он мог бы поджарить электро все содержимое лагеря, чтобы наверняка уничтожить вторженца, но убираться после этого тоже придется ему – чисто из соображений порядочности и во имя потакания его дурацким привычкам. И, возможно, ему совсем немного жалко чертовых лис, которые падут смертью храбрых, если он все-таки так поступит.
Да и кто знает – вдруг его не предупредили о запланированном госте, и недоразумение оставил свою подружку отогреваться, пока сам бродит где-то рядом. Не то чтобы Скарамучче жалко гипотетических подружек, особенно в контексте того, что его никто не предупредил – это вопрос собственного удобства. Рано или поздно ему надоест осуждающий взгляд, сверлящий его спину – а недоразумение определенно не откажет себе в удовольствии потрепать ему нервы – и он сорвется. А это никому не нужно.
По крайней мере, Скарамучча упорно убеждает себя в этом.
В любом случае, первое, что он видит, заглядывая в пещеру, это очень хорошо знакомое ему пальто, и, слегка отпрянув назад, Скарамучча лишь недоверчиво моргает, безмолвно задаваясь вопросом «Ну и какого черта?».
Пальто потерто временем и местами обожжено огнем, пусть сейчас об этом могут напоминать лишь искусно пришитые заплатки, у него отвратительно безвкусная меховая оторочка и – Скарамучча не видит, но знает это – красная подкладка и манжеты. Ох, сколько проблем в свое время фатуи принес гордый обладатель этого пальто; Скарамучча искренне надеется, что мастер Дилюк, прямо сейчас и где бы он ни был, чихает, икает и кашляет одновременно от того, какие яркие воспоминания в Сказителе пробуждает его чертово пальто.
Тельце, в это пальто завернутое, впрочем, тоже побуждает ряд воспоминаний – даже если сейчас на ней отсутствует та дурацкая шляпа а на ногах все же обнаруживается что-то, напоминающее штаны, Скарамучча хорошо помнит этот элементальный след. В отличие от имени – с другой стороны, не то чтобы они когда-либо расшаркивались друг перед другом или того хуже – рассыпались в изощренных приветствиях; один раз она сбежала, лишив его удовольствия открутить голову новой помехе на своем пути, в другой ушел он, безнадежно махнув на них рукой.
Хорошее было время.
- Ну и что ты здесь делаешь? – подает голос Скарамучча, с решительностью вьючного яка выскальзывая из-за камня; меч, все еще покоящийся в руке, неприятно холодит, зато неплохо отрезвляет – это позволяет его тону быть на социально-приемлемом уровне содержания яда. К сожалению, устало отмечает он сам про себя, последнее, что может смутить незваную гостью, это его едкие интонации.
Бездна – потому что на Селестию никакой надежды, там над ним могут разве что извращенно поиздеваться – Скарамучче свидетель, он задолбался натыкаться на людей в границах страшного, холодного и проклятого Драконьего Хребта. Как там говорил тот разговорчивый чудик из гильдии – ветра лютые, звери дикие, фатуи еще эти?
Ну и кого это вообще останавливает? Гильдии определенно стоит пересмотреть тактику по отпугиванию местных от увлечения опасным туризмом. Скарамучча, чувствующий возрастающее беспомощное отчаяние, готов даже предложить себя на роль страшилки. Как гробик на колесиках, только предвестник, с которым слишком много разговаривают.
Гостья оборачивается, и напряженность в ее глазах, копящаяся там с той самой секунды, как она резко замолкает – чутье все такое же хорошее, рассеянно отмечает Скарамучча, позволяя себе недоверчиво хмыкнуть – сменяется веселым недоумением. Девочка-звездочет отступает на шаг, слегка вскидывая перед собой руки, и смотрит на него с таким оскорбленным видом, будто над ней только что неудачно подшутили – какое совпадение, Скарамучча думает о том же – а затем в откровенном неверии открывает рот.
- Вот же, - буркает она, не меняясь, однако, в лице – напряженная веселость и попранное чувство прекрасного никуда не исчезают. И очень зря. – Я все же была права. Отвратительно.
Скарамучча едва удерживается от подтверждающего кивка – воистину отвратительно. Он тоже совершенно не рад ее видеть, какое потрясающее совпадение.
- Что ты здесь делаешь? – пробует Скарамучча еще раз, едва не срываясь на рычащий нажим – больше во имя запугивания, но вовремя осекается. Терпение у него еще есть, а учитывая опыт прошлого, гостья может смыться буквально за долю секунды до того, как он задумает нападать, и вместо того, чтобы расколотить ей лицо, он повредит что-то в лагере. А это возвращает его к мысли об уборке – которой он решительно не хочется заниматься в ближайшее время.
Девочка-звездочет, не подозревающая о лимитах своего везения, игнорирует его вопрос и на этот раз – на лице ее все еще гуляет неверящая улыбка.
- Знаешь, - пространно заявляет она, заламывая руки и почему-то уводя взгляд вверх, в свод пещеры. Может ищет поддержки от своего лживого друга – неба, светлый лик которого представляет н месте серого каменного потолка, может просто не хочет встречаться с ним взглядом; Скарамучча, с видом великого мученика, отзывает оружие и очень тяжело вздыхает – ну, начинается. – Когда звезды направили меня сюда, сказав, что именно здесь я найду ответы, я посчитала, что это злая шутка. Но теперь, когда я вижу тебя, так я уже не думаю, слишком неброско для таких масштабов – это уже откровенное издевательство.
Скарамучча только фыркает – тут он с ней полностью солидарен. Но на этом взаимном негодовании вся его солидарность и заканчивается – побаловались и хватит, если ему захочется послушать, каким разочарованием он становится для всех, кто успевает его завидеть, он вернется в Инадзуму и предстанет под ясные очи Райден Эи или Гудзи Яэ.
- Напомни-ка мне свое имя, - без особой надежды просит он, складывая руки на груди. Гостья, снизойдя до возвращения своего взгляда с потолка к нему, преувеличено слащаво улыбается, в попытке скрыть то, какой крупной дрожью ее колотит, одергивая совершенно уродские манжеты.
- Мона. Мона Мегистус.
- Так вот, Мона, - Хребет своим температурным режимом может попробовать посостязаться с холодом в его взгляде, когда Скарамучча тянет ее имя. Мону, в принципе, не берет и это (если не учитывать то, что она и так выглядит как маленькая собачка на грани обморока – такая же растерянная и бездумная) – только чуть плотнее запахивает полы чужого пальто на плечах, лихорадочно блестя своими огромными глазами из-под челки. – Я безмерно рад, что по-прежнему тебя раздражаю, но – повторяю в последний раз – что ты здесь делаешь?
И Мона замирает в нерешительности. Скарамучча почти уверен, что она выбирает между гипертрофированными ядовитыми насмешками и честным ответом (или вариантом «А сам-то ты что тут забыл?» - Скарамучча на ее месте уж точно бы озаботился именно этим вопросом в первую очередь), потому что для человека, который строит из себя загадочную астрологистку, она удивительно плохо контролирует собственное выражение лица. Он может читать ее как открытую книгу – вот проступает сомнение, стоит ли выкладывать все злобному предвестнику на блюдечке, вот беспомощное «но мне нужно то, что есть у него». Мона вздыхает и кривится – то ли ей само от себя противно (с этим выражением лица Скарамучча уже знаком; передайте привет Альбедо – он, так и быть, может не икать, ограничимся икотой господина ночной-кошмар-рядовых-фатуи-в-юности), то ли она так спрашивает у Селестии бесполезное «За что?».
Они оба прекрасно понимают, что Селестия им уже не внемлет – может, разве что, скинуть сюда еще одну свою карающую длань.
- Помнишь, - наконец по делу открывает рот незваная гостья, бесцеремонно падая на сидушку рядом с костром, и разве что призывно не машет ему рукой, дескать, проходи, что встал в дверях как неродной; Скарамучче бы впору оскорбиться таким поведением и, возможно, пустить в ход руки, раз уж меч он отозвал, но на счастье Моны, ему откровенно лень этим заниматься. Поэтому он просто проходит и садится напротив, привычным движением подтягивая к себе охапку дров, - в период падения метеоритов ты сказал кое-что. Про лживое небо и вот это все.
Она неопределённо машет рукой, очерчивая в воздухе неоднородный контур, с приземленным любопытством наблюдая, как над тлеющими углями разрастается кучка древесины. Скарамучча, глядя на нее сквозь дым от восстающего из пепла пламени, неопределенно пожимает плечами – помнить-то он помнит, другое дело, есть ли ему резон вспоминать детали.
Мона вздыхает еще раз, тихо и коротко, теперь уже словно решаясь – ему хорошо знакомо и это выражение – на сделку с самой собой.
- В общем, - лепечет она, нервным движением оправляя очевидно идеальную прическу – даже удивительно, как она донесла сюда свою копну волос, не растрепав их по дороге до состояния огромной невыразительной мочалки. – Я хочу попросить об одолжении.
Скарамучча приподнимает бровь, отвлекаясь ради услышанного от обеспечения себя теплом – и так и застывает в попытке осмыслить то, что с ним сейчас происходит. Может быть, он неправильно услышал – она сказала «одолжение»? Не «я выдам тебя всем и каждому в Монде», не «я знаю, что от фатуи ты тоже прячешься, так что будь добр слушаться», а «одолжение»?
Видимо неправильно расценив его неестественно застывший вид, Мона спешно машет руками.
- Подожди, позволь я сначала объясню, - Скарамучча в принципе не против – возможно за время ее объяснений он сможет собрать себя в кучку и избавиться от щекотливого ощущения, что он что-то неправильно понял. – Ты тогда сказал про то, что небо это ложь, верно? – Скарамучча заторможенно кивает, и осмысление в его глазах проблескивает только тогда, когда одна из лисят просовывает свою любопытную морду ему в подмышку. Моне приходится воспользоваться буквально всеми запасами своего самообладания, чтобы не охнуть, когда она замечает, как Скарамучча совершенно автоматически и бездумно тянется погладить ушастую голову. Она спешно прочищает горло, надеясь, что заминка останется незамеченной. – Так вот, я довольно много думала над твоими словами с тех пор. Моя наставница в свое время тоже брякнула, что небо и звезды над Тейватом это ложь, но я не восприняла ее слова серьезно. Давненько это было. В общем, я вспомнила ее слова, запомнила твои и решила прошерстить свои архивы со времен Академии – да, я училась в Сумеру, и не надо на меня так смотреть, это была вынужденная мера, мне не понравилось, - вопреки ее словам, однако, на губы наползает мечтательная полуулыбка, которую она быстро и решительно прогоняет, упрямо мотнув головой. - Не знаю, сколько тебе известно о грехах и добродетелях Академии, но третий из грехов это буквально изучение звезд и неба, так что я начала копать в ту сторону. Обращаться в Академию было бы глупо – я в свое время обещала нынешнему генералу махаматре, что все мои запрещенные исследования не будут затрагивать Сумеру – так что решила поговорить с Лизой. Мы обсудили эту тему и пришли к выводу, что это может быть связано с Запретным знанием, которого так боятся в Сумеру; еще во времена учебы меня грызли сомнения, что «Грехи» существуют просто в качестве страшилки для первокурсников, но теперь мне кажется, что либо это составные части того самого запретного знания, либо «знание» никогда не было одним, их в принципе было шесть. В общем и целом, доподлинно известно о четырех проявлениях запретного знания: катаклизм пятисотлетней давности, трагедия Сал Виндагнир, уничтожение Разлома и падение цивилизации Дешрета. Наиболее полными источниками, естественно, располагает последний пункт, Ли Юэ бережет Разлом как зеницу ока, узнать, что там происходило, мы можем разве что по общедоступным историческим сводкам, которые очевидно отфильтрованы, от Виндагнир нам осталось безумно мало, Катаклизм… крайне интересная, но слишком контролируемая тема. Порой я слишком жалею, что у меня практически нет знакомых с Вахуманы, чтобы заставить их устроить раскопки хотя бы в одном из этих направлений – правда им бы пришлось покинуть Сумеру без права обратного въезда, если бы кто-то узнал, да и Сайно бы убил меня…
- Давай ближе к сути, - протестующе отзывается Скарамучча, давя в себе рвущийся наружу отчаянный стон – только что он напомнил себе, согласившись на этот возвышенный и ничем не подкрепленный гундеж, почему ненавидит ученых Сумеру – их вечно заносит.
Моне хватает стыда заткнуться и покраснеть – сразу после возмущенного вдоха, конечно – и она принимается неловко выламывать себе пальцы.
- Да, - нервно отзывается она, возвращая своему голосу ровный тон и прочищая горло. – Конечно. В общем. У меня преступно мало информации, и, раз уж ты подвернулся мне под руку, я хочу попросить тебя вспомнить и задокументировать – или хотя бы устно пересказать, что именно ты видел, когда взаимодействовал с главным метеоритом. Не представляю, по какой причине ты не погрузился в тот же сон, что остальные, но мне бы очень хотелось знать, что там было и почему ты пришел к тем выводам.
Она длинно и громко вдыхает – только по этому незамысловатому действию Скарамучча понимает, что она выпалила всю свою, пусть и незамысловатую, но речь на одном дыхании – поразительно для существа, которому, ну, нужно дышать. Он почти готов ей похлопать – со всей самоотдачей, даже как будто вполне искренне, пока до него не доходит, в чем именно суть ее просьбы.
И это уже вызывает неприкрытый смех, может быть чуть более нервный, чем ему бы хотелось.
Мона смотрит на него загнанно и оскорбленно, примерно пополам, если Скарамучче не изменяет глазомер, но он, увы, ничего не может с собой поделать. Смех выходит из него неорганичными толчками, как будто он кот, отхаркивающий шерсть, и примерно посреди процесса умудрившийся ею подавиться.
Скарамучча хорошо помнит тот день – неестественно алый закат нам рифом Маска, пораженные лица путешественницы и ее компаньонок, собственная пренебрежительная благосклонность и проклятия в сторону Пьеро. Ощущение чужого сна, пробирающе холодного, но неуловимо страстного – его неестественная материя на кончиках пальцев, концентрированное намерение, настоящая история чужой жизни, выброшенная жестокими корнями мирового древа из своей колыбели; осознания, режущие глаза восторгом.
Будь у него сердце, в традиционном понимании, оно бы зашлось заполошным и радостным стуком под ребрами от одного образа этого воспоминания, но; у Скарамуччи есть только жалкий огрызок проклятия, отравляющий ему жизнь, трясущиеся от смеха руки и Мона, которая, кажется, вот-вот его ударит.
Что ж, невелика беда. Все равно он вряд ли почувствует.
- Ты, - начинает Скарамучча длинным выдохом, даже не стараясь вернуть себе более-менее человеческое выражение лица; голос неожиданно съезжает на хрипотцу, и Мона едва заметно вздрагивает, - хотя бы понимаешь, о чем просишь? Глупая маленькая Мона, захотевшая правды, - он тянет почти издевательски. – Это не то же самое, что изыскания мудрецов и ученых, переложенные на бумагу для потомков, это – опасное и жуткое знание, которое разрушает все представления о мире. Мне не жалко сломать твой мир об колено, но готова ли ты будешь принять обломки вместо целостной картины? О, я могу рассказать тебе даже больше, чем тот жалкий эпизод – Ирминсуль, перевернутое небо, секреты, сокрытые в Бездне от таких алчущих простаков, как ты. Если тебе не жалко отрубить себе голову, и потом заново отращивать из нее тело, кость за костью, нерв за нервом – то разумеется. Я расскажу. Но на твоем месте, я бы тысячу раз подумал.
Он срывается на бездушное хищное шипение в конце, без намерения запугать собеседницу или отговорить – нет, ему просто нравится наблюдать за тем, как меняется и зеленеет ее лицо. Как складкой на лбу проступает сомнение, как поджимаются губы, как горят праведным «хочу все знать» ее глаза – Скарамучча откровенно веселится впервые за долгое время, безумно и яростно, как привык, и за это, пожалуй, не страшно открыть великий секрет. К тому же это не его личная тайна, а стратегическое подспорье фатуи – а к фатуи у него свои счеты, которые не покроет даже все богатство Панталоне.
Но Мона решает, что квота удивления для него на сегодня не выполнена: она вздыхает, зажимая переносицу, одними губами считает до восьми. А потом говорит:
- Я даже примерно не представляю, какое ты сложил обо мне мнение, - и в ее голосе звучит самый настоящий обжигающе холодный гнев. – Но – просто для проформы – я ученая. Не по роду деятельности, так по призванию. Я выучила то, что в Кшахреваре учат два года, за месяц, просто чтобы мне дали оборудование в руки, в моей коллекции достаточно изданий, за которые могут посадить сразу в двух странах, часть из них на забытых языках. Я сбежала из Академии, потому что меня поймали на копировании материалов из запретной секции, как ты думаешь, - она шипит совсем как разъяренная кошка, сжимая зубы и подаваясь вперед, - готова ли я разворотить свой мир по кирпичику ради правды?
Она фыркает, отшатываясь назад, и длинно выдыхает – снова. Закатывает глаза. Сжимает и разжимает пальцы, с подозрением глядя на собственные руки. И добавляет:
- В прошлую нашу встречу – согласна, я не была к этому готова. Но с тех пор много воды утекло, и, - на секунду Мона будто теряет мысль – пропадает фокус, в неверии губы складываются в идеальную «о», на лицо наползает бледная тень осознания. Она останавливает себя усилием воли, упираясь сжатыми в кулаки ладонями в колени, и осоловело моргает, молчаливо переваривая собственные действия, - с ума сойти, - с губ срывается первый смешок – практически отчаянный, - я только что наорала на предвестника фатуи. Карга удавилась бы от зависти.
Нервное хихиканье, последовавшее вслед за осознанием, которое она даже не старается скрыть, почему-то располагает Скарамуччу – даже несмотря на то, что он и есть тот самый предвестник, на которого наорали. Для разнообразия – чувство довольно освежающее, ему даже не хочется свернуть ей шею.
Удивительное рядом, или как там обычно говорят. Скарамучча – по-прежнему весело – фыркает, возвращая внимание Моны от необдуманного разглядывания ладоней к собственной персоне.
- Что ж, - тянет он, пока Мона, примерно осознающая, наконец, абсолютную дурость ситуации, отпечатывает на своем лице красноречивое «о нет, меня сейчас будут бить», - расслабься, я убиваю не всех, кто на меня орет. Признаться, - добавляет он значительно потеплевшим тоном, - я удивлен. Поэтому выполню твою просьбу.
Первое, что делает Мона, кажется пережившая крайнюю степень стресса и теперь способная только на осоловелое моргание в рваном, нестройном ритме, когда до нее доходит смысл чужих слов, это обмякает от отпустившего ее напряжения – и падает на сиденье позади нее как мешок с картошкой. Еще бы секунда – пауза, промедление, осознание – и она бы начала хвать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба; Скарамучча не без удивления отмечает, что в прошлый раз она выглядела гораздо более самоуверенной – с другой стороны, сложно сказать, что сейчас хоть какие-то обстоятельства складываются в ее пользу. И, кажется, она это прекрасно понимает, продолжая быстро-быстро промаргиваться, чтобы вернуть себе хотя бы крупицу самообладания.
- Славно, - слабым эхо самой себя отзывается Мона, и ладно, возможно она не моргает так, а это просто нервный тик. – Славно. Слушай, я понимаю, что превысила лимиты наглости, на которую способна, на сегодня, но у тебя тут есть вода? Мне бы… глоточек. Да. Глоточка будет достаточно.
Скарамучча едва оставляет при себе порыв снова расхохотаться – на это раз, правда, по-человечески.
- Могу предложить разве что топленый снег по фирменному рецепту недоразумения.
И, прежде чем Мона, уже успевшая открыть рот, получает шанс уточнить, кто или что такое это ваше недоразумение, сбоку от них раздается пустое и бесцветное хмыканье.
Возможно, будь у Скарамуччи сердце, оно бы прямо в этот короткий момент со скоростью снаряда руинного стража ухнуло бы ему в пятки. К счастью, у него сердца как такового нет – зато есть у Моны, которая бледностью, в одну секунду расползшейся по ее лицу нездоровой белизной, при желании, может посостязаться со снежными залежами снаружи.
- Так вот, как ты называешь меня, пока я не слышу, - преувеличено бархатно – что удивляет Скарамуччу очередной раз за день, потому что подобный тон — это буквально последнее, что он мог натянуть на образ равнодушного двойника Альбедо – отзываются со стороны входа. Какая досада, он снова упускает из виду чужое незримое присутствие. Мона, взвинченная до предела, подскакивает на месте и, кажется, по былой привычке формирует под собой круг, чтобы в случае чего моментально отсюда скрыться – только железобетонное спокойствие Скарамуччи и заставляет ее остановиться. – Я польщен, что ты снизошел до прозвища.
Недоразумение выползает из сотворенного отсветами пламени полумрака, привычно держа в одной руке полное снега ведро; его лицо, в отличие от приторного тона, по-прежнему выражает решительное ничего с легким, едва уловимым оттенком здорового любопытства. Он окидывает взглядом лагерь, делая для себя какие-то личные выводы, и, изящно игнорируя присутствие Скарамуччи, встречается взглядом с Моной, уровень стресса которой за рекордные сроки снова подскакивает до значения «еще секунда, и я упаду в обморок прямо здесь». На короткое мгновение в ее глазах сквозит узнавание, но тут же тушится осознанием – не тот, не обозналась, просто он не тот, и все тут; так она и застывает загнанным изваянием, пока лисы, почуявшие родную душу, с развеселым тявканьем проносятся мимо ее ног прямо к недоразумению.
Скарамучча, жалея обо всех своих жизненных выборах, так или иначе повлиявших на то, что он сидит именно здесь, именно в компании этих людей, именно в этих обстоятельствах, рисует на своем лице деланное спокойствие.
Возможно, для Бездны он тоже шутка.
___
Им приходится обменяться любезностями; Мона представляется, как полагает – имя, фамилия, род деятельности, краткая сводка причин, заставивших ее протащиться от Монда до скрытой в снегах пещеры, и каким-то образом ее «краткая сводка» заканчивается только к тому моменту, как снег в поставленном на огонь котелке успевает закипеть. У него нет причин винить ее в затянувшемся рассказе, хотя Мона пытается просить прощения – она вдумчивая и умеющая слушать, просто слегка рассеянная со всеми вытекающими: повторы, смена формулировки, апеллирование к собеседникам – и попытки угнаться за смыслом ее изложения не вызывают отторжения, скорее нежно будят приглушенное любопытство.
Она напоминает ему одну леди, однажды оказавшуюся при дворе; та была величавой и недосягаемой, со строгими глазами цвета плавленого золота и извечным мундштуком из темной, обитой серебром, древесины в руках, но стоило кому-то в обозримой близости заикнуться о темах, близких ее сердцу, и она превращалась во взъерошенную девчонку – вся степенная взрослая холодность испарялась быстрее влаги с раскаленного камня.
Это всегда казалось ему очаровательным.
Моне еще расти и расти до нее – в смыслах буквальных и переносных – но то, как она прочищает горло, смущенная собственным напором, как переключается на напускную взрослость, дрожа пальцами от переполняющих ее эмоций, как смотрит – слегка мимо, но в самое нутро – выдают в ней точно такую же леди. Леди, которая в пылу спора о целесообразности исследования состава красителей, использовавшихся во времена первой династии, и корреляции с болезнями, характерными только для зажиточных слоев населения, закалывает наспех собранные волосы собственным мундштуком, и с яростью взбешенной фурии цедит сквозь зубы ядовитое «Позвольте не согласиться, молодой человек».
Так между ними и завязывается диалог – пока он воскрешает в памяти обрывки своей жизни до, механически всовывая в чужие руки кружки с кипятком (хотя ему почти хочется обойти одни конкретные, и посмотреть, какую эмоцию скорчит Скарамучча на этот раз), Мона продолжает щебетать, параллельно успевая хрустеть печеньем и отвешивать в сторону Скарамуччи едкие, уничижительные комментарии. Предвестник, впрочем, не отстаёт в этой гонке – и, кажется, даже наслаждается, в какой-то своей собственной, извращенной жестокостью, манере, этим процессом – при том, что сам предпочитает непосредственно не участвовать в диалоге, всем своим видом излучая брезгливое недоумение.
Но – слушает. Слушает и кропотливо строчит записи, которые опрометчиво пообещал, нагло изъятой прямо из его кармана ручкой.
Мона гулко глотает лишь слегка остывший кипяток, с писком морщась и отставляя кружку в сторону до лучших времен, чтобы совершенно по-кошачьи отфыркнуться – ощущения, должно быть, не из приятных.
- Ну, - выдыхает она, вытягивая ноги поближе к костру; задравшаяся штанина обнажает затянутый плотным капроном зазор кожи, и Мона, с зябким раздражением, одергивает ее на место. – Свою дурацкую историю я тебе выкатила, теперь твоя очередь. Беннет, конечно, обмолвился, что на Хребте творится какая-то чертовщина, но я бы в жизни не подумала о возможности встретить тут двойника Альбедо.
Он равнодушно пожимает плечами – старые привычки так сложно искоренить – и едва уловимо морщится.
- Если исходить из заявления о двойниках, скорее Альбедо является моим, - привычно поправляет он, устраиваясь на своем месте поудобнее. – Технически, я являюсь его предшественником – не слишком удачным, как ты можешь понять по наличию второго дубля.
Он пусто усмехается, ничего конкретного не вкладывая в это действие; это уже давно пройденный этап, убеждает он сам себя, но думать об этом и проговаривать вслух – разные стороны медали. Одна чистая и отполированная рациональным размышлением, поблескивает на солнце выдуманным лоском, другая… Что ж, про другую ему лучше даже не заикаться.
Там, пожалуй, слишком много от того, что обычно не принимают в порядочном обществе – гремучая смесь грязи и отчаянного отрицания действительности, помноженная на глухую, заполнившую все и вся, тоску. Леди с мундштуком не оценила бы таких изысков, рассеянно думается ему.
К сожалению, Мона все еще не леди – и все еще не гробит свои легкие сомнительными способами; Мона лишь издает заглушенное очередным печеньем, которые она протаскивает с собой под предлогом перекуса (и которыми даже предлагает поделиться, получая, однако, отказы – один сдержанный и вежливый, второй – откровенно отвращенный), понимающее «мгм» и стирает с губ крошки тыльной стороной ладони.
- Честно говоря, - мямлит она, с сомнением избавляя себя от крошек окончательно быстрым отряхиванием, — это все равно ни о чем мне не говорит. Альбедо, поговаривают, свалился на город, как снег на голову – поначалу про него даже сочиняли городские байки, потому что никто ничего не знал. В принципе, - она крайне забавно морщится, будто только что прокатила по языку половину лимона, - не знает и до сих пор. Единственный вывод, который я могу сделать – исходя из твоих слов о «предшественнике», а не «брате», например, и вашей неестественной похожести – вы оба результаты какого-то безумного эксперимента, о котором лучше всего никому и никогда не знать.
И для кого-то, кто приходит к такому ужасающему, для рядового обывателя, выводу – к тому же настолько быстро – Мона выглядит неестественно спокойно.
- Вполне возможно, что я искажаю факты, - произносит он на пробу, по-прежнему не меняясь в лице; неодобрительный взгляд Скарамуччи, который ни в коем разе не следит за их разговором, конечно же, неприятно жжет плечо. Внутри что-то слепо сжимается, стараясь спрятаться и подкатить поближе к горлу для скорейшего побега, что-то, очень похожее на страх разоблачения, но интерес, безудержный и беспощадный, толкает вперед до того, как тревога успевает им завладеть. – Пытаюсь запутать тебя, и на самом деле – я старший брат-близнец, ушедший по кривой дорожке и ставший главным разочарованием нашей матери. В свою очередь Альбедо, как исполненный благородства брат, просто скрывает правду о нас обоих, чтобы не попасться ей на глаза.
Мона неопределенно кивает – все с той же степенью понимания.
- Ничего подобного, - резко отрезает она, с готовностью сгибать пальцы выставляя перед собой руку. – Вы не просто похожи – вы буквально идентичные, если не считать метки на шее Альбедо; я плохо представляю, какими методами этого можно добиться даже в ходе экспериментов, - первый палец. – В истории Альбедо слишком много белых пятен, все просто смирились с фактом, что он живет рядом, заполняет бумажки и нянчится с Кли, хотя о его прошлом, дай Семеро, известно хотя бы путешественнице. Я молчу уже… хотя ладно, об этом я пока и правда помолчу, - второй палец; Скарамучча со стороны палатки глухо усмехается. – Совсем недавно группа людей вернулась с учений на Хребте ни живы, ни мертвы и отказалась хоть что-то говорить о том, что здесь происходило; официально объявлено было только об оползнях и аномальной активности артерий, и во многих местах Хребет просто перекрыли – по спешной инициативе все того же Альбедо. Что не удивительно, в целом, он лучше остальных знает Хребет, и у этого решения есть основание, но учитывая твое присутствие, оно начинает играть новыми красками, - третий; ему приходится вздохнуть – мощь городских сплетен всегда была той силой, которую не стоит списывать со счетов, как он мог забыть. - При всем уважении, мне холодно здесь даже в этих штанах и пальто, а вы с Альбедо оба рассекаете по местности, в которой огненные цветы замораживаются за секунды, с голыми руками, как будто так и надо, - четвертый; Мона устало вздыхает, качая головой. – Я уже молчу о том, что звезды просто не знают о тебе – а так, при прочих равных, не бывает. У Альбедо есть созвездие, хотя звезды его молчаливы – будь вы близнецами, рожденными в один день, в худшем случае хотя бы одна звезда светила бы над тобой, но… Ты ощущаешься, как пустота, завернутая в человеческую оболочку; я видела якшу, я видела инадзумских ёкаев, даже у гидро-мимиков есть свое звездное эхо, и ты определенно не похож на кого-то из них. Ты словно был выдернут сюда по ошибке, будто тебя создали искусственно.
Вместе с тем, как ее размышления венчает изумленное «оу», и Мона поднимает глаза, полные смутного осознания, от своей сжатой в кулак ладони, как Скарамучча неестественно выпрямляется на своем месте и неуютно ведет плечами, как внутри него самого что-то переворачивается липкими смешливым отчаянием, между ними повисает тяжелая, но ветхая, тишина – один шорох, и иллюзия, что она никогда не произносила вслух эти слова, истлеет, как великая однажды цивилизация, разойдется гулкими трещинами, позволяя ломать себя и дальше.
В глубине кучи тряпья, в которую забиваются уставшие от чужого внимания лисята, раздается копошение и короткий чих; Мона, словно ожидавшая команды, вспоминает, что такое дышать.
- Не говори мне, - шепчет она в потрясенном неверии, безвольно роняя все еще поднятую руку на колени. И ему ничего не остается, кроме как вспомнить, что такое улыбка.
Выходит, разумеется, жалко.
- Не скажу, - согласно качает он головой, бессильно подтягивая к груди одно колено, чтобы опереть о него в момент потяжелевшие руки.
Но, неожиданно сам для себя, начинает говорить.
Он говорит сухо и по делу – воистину краткая сводка, такая, какой она должна быть, пусть он и не против своеобразного видения Моны на этот счет. Легкий очерк о нелегком бытие – когда он упоминает Каэнри’ах, Мона зеленеет и охает, готовая вот-вот упасть в обморок, но держится, впиваясь ногтями в собственные ладони. Когда упоминает момент появления Альбедо, даже господин и-ничего-я-не-подслушиваю оборачивается к нему всем корпусом – зуд от его непонятного взгляда становится просто невыносимым. Он говорит, не вворачивая шуток, о последних мгновениях до – смрадный жар, оглушительный рев и блаженная пустота, вскоре сменившаяся проклятой, всепожирающей яростью, но решает опустить стыдное после – как он, беснуясь, скованный цепями глубоко в горах, собирает себя по кусочкам заново, рисуя незримую границу между оскверненной драконьей волей и собственным разумом.
Порой она все еще клокочет в нем – отзвуками красивой и смертоносной песни, толкающей в бездумную пропасть – тем громче, чем ближе он к останкам Дурина, и он намеренно остается подле них: в болезненной попытке доказать самому себе, что он сильнее этого, в наивной вере, что сможет противостоять, если найдет себе достойную цель.
Если так подумать – он гораздо более жалкий, чем может показаться с первого взгляда. Но ошибкам положено быть таковыми.
Ему приходится смириться.
- О Семеро, - болезненно стонет Мона, рефлекторно закрывая лицо руками; растерянность, которую он чувствует, когда замечает слезу – одну единственную, которую она не успевает скрыть – расчерчивающую чужую бледную щеку, очень сложно описать словами. Даже Скарамучча смотрит на Мону, крупно вздрогнувшую, с некой долей понимания и, что удивительнее всего, без отвращения, а потом возвращает свой взгляд к нему. Очень-очень странный взгляд. – Прости, я, о Барбатос, я в порядке, - она стирает с лица слезы одним широким движением, расчеркивая его проблеском улыбки – только тогда он растеряно замечает собственные руки, слабо протянутые в ее сторону. Он что, хотел ее утешить? Он-то? – Это просто. Очень грустно.
Мона хватается за свою отставленную и позабытую кружку в надежде, что занятые хоть чем-то руки быстрее приведут ее в себя. Она мотает головой – ладони сжимаются сильнее – и выдыхает; весь ее вид выдает, как она чувствует себя после жалкой истории его существования – и это явно далеко от понятия нормы. Даже слабая улыбка не внушает доверия, являясь всего лишь средством, скрывающим тоску пополам с глухой болью.
В какой-то мере, ему становится совестно. И совсем немного странно.
- Тебе… не страшно?
- Мне? Почему мне должно быть страшно? – Мона одаривает его самым скептическим взглядом, на который только способна – и если бы она не продолжала расстроенно шмыгать носом без возможности скрыть красные следы слез под глазами, это даже произвело бы нужное впечатление. – Потому что ты создание из глубин Каэнри’ах? Или потому, что ты можешь слететь с катушек и разрушить тут все? – он неуверенно кивает – это и правда должно вызывать опасения у обывателей, разве нет? – Знаешь, что я тебе скажу. Мондштадт – настоящая пороховая бочка, и одна только Кли может сравнять Хребет с землей, если неправильно чихнет. А Кли все еще ребенок – и она не единственная, кто может подобное вытворить. Поэтому одной угрозой больше – одной меньше, кардинально ситуацию это не меняет.
Скарамучча, уже вернувшийся к листам бумаги (почти ничего, кроме напряженной спины, не выдает в нем того, как он смотрел в его сторону жалкие минуты назад), на грани слышимого бормочет «Так и знал, что они все ненормальные», но Мона только безразлично машет на него рукой.
- Но есть кое-что, что меня смущает, - доверительно делится она, пальцем приманивая его ближе – ничего не остается, кроме как и правда слегка податься вперед. – За всю твою историю я так и не услышала главного. Как твое имя?
Ох, конечно. Имя. Кажется, людей они очень сильно волнуют.
- У меня его нет, - он привычно равнодушно пожимает плечами, слегка приподнимая уголок губ; то ли улыбка, пополам с усмешкой, то ли бездна его разбери – он не уверен, какую эмоцию сейчас испытывает и испытывает ли вообще.
Мона что-то согласно мычит, прикладывая к губам тонкий палец, а потом отнимая его с крайне сконфуженным видом.
- То есть, - бормочет она в свою кружку, задумчиво рассматривая чужое лицо, в попытке найти там ответ, который ее устроит, – у создания из легендарной павшей страны, которая пала, к слову, не вчера, а пять веков назад, с такой богатой историей и нет имени?
- Альбедо зовет меня вторым, - пытается защититься он; усталый скепсис в чужом взгляде, почему-то, заставляет его почувствовать себя очень и очень маленьким. Стоит признать – он совершенно отвык от людей, особенно настолько неприкрыто демонстрирующих свои эмоции. – Этого достаточно.
Мона иронично хмыкает.
- Ну да, а этот – она неопределенно машет рукой в сторону, игнорируя недоброжелательное «Я, вообще-то, все слышу» со стороны Скарамуччи, - решил называть тебя «недоразумением».
- Меня это не задевает, - Мона задушено возмущается – ей приходится одернуть себя, чтобы не сказать ничего лишнего – мотает головой, но дает ему закончить мысль, проглатывая свое злое недоумение без остатка. – Не вижу необходимости в наличии имени хотя бы потому, что ни с кем и не контактирую.
Мона моргает на него. Дважды. Что-то зреет в ее глазах – воистину оскорбленное, злое и гадкое, перетекает из взгляда в скривившиеся губы, а дальше по плечам – в напряженные руки, чтобы в следующую секунду она звучно – и крайне гневно – бряцнула жестяной кружкой о каменный пол. Часть воды из кружки выплескивается рядом с костром, Скарамучча оборачивается на звук – видимо, надеясь посмотреть на потасовку.
Кислое отсутствие энтузиазма на его лице, когда он отворачивается, не дождавшись зрелища, только подтверждает эту гипотезу.
- Сейчас ты контактируешь со мной, - несколько уязвленно отмечает Мона слабым голосом, неуверенно подхватывая воду с пола в невнятный, как и все ее настроение сегодня, комок и перекатывая ее, как игрушку, между пальцами. – И со злобным карликом – мне плевать, что ты меня слышишь, считай это местью за его прозвище – да и с Альбедо на худой конец, - Мона с досадой заламывает руки и выбрасывает свою водную игрушку, каплями разбивая ее об стену за спиной. - А вдруг ты мне понравишься, и я захочу еще с тобой пообщаться? Как мне обращаться – второй, недоразумение? Брр, да ни в жизнь! И вообще, прожить столько времени без имени — это несправедливо! Если ты не хочешь выбирать себе имя самостоятельно, я сама выберу его за тебя.
И это. Становится интересным предложением, на самом деле.
Он правда никогда не задумывался об отсутствии у себя имени – Рейндоттир благородно называла его «образцом», наплевав на все остальное, при дворе его именем не особо интересовались – хватало обращения «Молодой человек» и прочих, бесполезных и высокопарных. Дурину было все равно, как его зовут, когда после появления Альбедо Рейндоттир, как податливую марионетку, закинула его ему в пасть.
Интересно, будь у него имя – возник бы в нем тогда хотя бы отголосок желания сопротивляться?
Он не знает. Не может знать.
- Дерзай, - он говорит это легко, без сопротивления, сопровождая одно единственное слово слабой улыбкой – это первый случай, когда кто-то воспринимает отсутствие у него имени как личное оскорбление, поэтому он просто решает дать Моне эту возможность.
Ей станет легче, у него появится имя – с которым он совершенно не представляет, что делать впоследствии. Но степенная леди с мундштуком, не покидающая его воображения с тех пор, как он вернулся в лагерь, довольно кивает, прикрывая свои поистине магнетические глаза, как будто знает – да, молодой человек, вы поступаете правильно.
По крайней мере, этому образу хочется верить.
- Отлично! – Мона, которой чужое слабое разрешение развязывает руки, взбудоражено хватается за отставленную до этого кружку, смотрит на нее с сомнением, а потом снова отставляет в сторону от греха подальше. Хватается за манжеты, сверкает глазами – весь ее вид выдает один сплошной сияющий восторг. Он наблюдает за ее хаотичными действиями с плохо скрытой во взгляде теплотой – давно не видел кого-то настолько бесхитростного. – Тогда, давай подумаем, чтобы получилось символично. Что ты знаешь о происхождении имени Альбедо?
- Я знаю только то, что Рейндоттир давала всему достаточно буквальные имена, связанные с ее родом деятельности.
Мона представительно вытягивается на своем месте, прокашливаясь с видом знатока, готовящегося к выступлению с кропотливо подготовленным докладом.
- Тогда позволь ввести тебя в курс дела! – она одним незримым движением минует костер, чтобы оказаться к своему невольному слушателю практически вплотную – он не успевает даже отшатнуться, когда ее рука уже оказывается на его плече; в пальцах чувствуется дрожь сладкого предвкушения. - Смотри, согласно «Трактату о потерянных науках», в котором описываются помимо прочего дошедшие до нас постулаты предшественника знакомой нам повсеместно алхимии – кхемии – существует градация чистоты получаемого в ходе экспериментов субстрата. Общепринятыми – по сохранившимся записям – считаются три стадии в следующем порядке: нигредо, альбедо и рубедо, из которых рубедо – самая чистая форма. Еще существует четвертая, но ее положение плавающее, и у ученых нет единого мнения о том, входит ли она вообще в эту градацию – может быть Альбедо знает об этом больше, надо бы спросить его об этом, - она мотает головой, обрывая сама себя. – Впрочем, неважно. В общем, если технически ты являешься предшественником – или предыдущей версией, хотя мне кажется, это звучит обиднее – Альбедо, почему бы тебе не взять имя Нигредо?
Ах да. Кхемия. Еще одно досадное напоминание о том, кем он является.
- Знаешь, - словно разглядев короткую заминку или что-то почувствовав, молниеносно добавляет Мона, не давая его мыслям простора для уничижительного разгула. – Я тут вспомнила кое-что. В общем, в Академии Сумеру есть традиция: объединять учеников с разных направлений для написания одной научной работы. Когда я училась, парочка с Вахуманы и Спантамада как раз работала над одной такой, и их темой было «Пересмотр образности и классификация стадий сепарации и становления индивида на основании кхемической градации чистоты субстратов» или что-то вроде того. В общем, они рассматривали сохранившиеся, хм, назовем их сказки – о рождении красного принца из чрева беременной женщины в белом и вот это все - на которые перекладывались кхемические понятия и все, что нам известно из «Трактата о потерянных науках» о них, как образный путь взросления и становления личности, - она неопределенно поводит пальцами в воздухе. – В работе говорилось о стадии нигредо как этапе разъединения – в разрезе социальных наук, я имею в виду, над фактической достоверностью «Трактата» и всего, что связано с кхемией Спантамад безуспешно бьется до сих пор – в том числе и со своим прошлым. «Убить» в себе образ «матери» - не буквально, это может быть наставник, концепт семейности как таковой или иная фигура, которая держит тебя «на земле», не позволяя встать в полный рост. Осознание этого груза и попытка от него избавиться – первая ступень самосовершенствования. Нигредо – это тяжелая и очень болезненная стадия, полная постоянных падений и срывов, и, может быть я лезу не в свое дело, но… Мне кажется, это то, что тебе нужно. Отъединиться и пережить.
Мона вздыхает – судорожно и глубоко – глаза снова становятся грустными и загнанными. Она как будто ждет удара за сказанное, нервно выламывая себе пальцы – но все равно смотрит, прямо в глаза, словно пытается прощупать изнутри весь его мыслительный процесс. Жаль, что ее попытки останутся безуспешными.
Потому что его голова пуста. Нет мыслей, чтобы думать, остаются только ощущения – того самого «нигредо», которое она описала. Бесконечного падения, выдернутых крыльев, горячей булавки в животе, которая не позволяет подняться, этого вашего груза, в котором он существует уже бесчисленное количество времени.
Осознание болезненное, но освежающее – словно первые проблески солнца для человека, только выползшего из шахты. Сначала больно и слишком ярко непривыкшим глазам, горячо иссушенной пылью коже – но свежий воздух наполняет легкие, вытесняя душную затхлость. Но кто-то бежит его встречать с теплейшей и благодарнейшей улыбкой, родниковая вода смачивает губы, и вместо коротких мгновений боли приходит облегчение.
Мона смотрит на него выжидательно – видно, что корит себя за сказанное, жалеет, что вообще подняла эту тему, но не отводит глаз, и.
Кажется, он смеется.
Он смеется, и удивленный взгляд сверлит его затылок – да, мистер предвестник, этот мальчик так тоже умеет – а у Моны ошарашенно вытягивается лицо. Он хватает ее руки до того, как она успевает себя ущипнуть или попытаться что-то сказать, и, прежде чем заключить их в свои ладони, невесомо касается губами тыльной стороны каждой.
Та банальная придворная вежливость, которую он никогда не понимал и даже недолюбливал, вдруг становится единственным способом выразить… Что-то. Благодарность или болезненную радость, может быть удивленное неверие – или целый комплект из всего этого. Он правда не понимает, что испытывает в данный момент, но это не глухое раздражение, не злая досада, не болезненная жалость к самому себе – и даже не взращенное веками безразличие. Что-то абсолютно новое.
Искреннее.
- Спасибо, - выдыхает он, возвращая себе привычное ровное выражение лица, пока Мона, все еще не вспомнившая, что такое дышать, отчаянно краснеет – только кивает дергано, видимо, отвечая «не за что» таким неочевидным способом. – Мне нравится это имя.
Степенная леди в его голове с наслаждением закрывает глаза полностью, длинным спокойным вдохом затягиваясь, и он – отныне Нигредо – думает, что все хорошо, раз ее все устраивает.
По-прежнему странный взгляд Скарамуччи, до сих пор блуждающий по его затылку, Нигредо предпочитает проигнорировать.