Chapter Text
Если бы пару дней назад Скарамучче сказали - между делом, между прочим - что он по доброй воле (что не совсем правда, конечно же, Хребет просто не оставляет ему выбора - так он оправдывает свое малодушие) останется медитировать рядом с потенциальным врагом, он бы рассмеялся - криво и яростно - выдавшему это фантазеру в лицо. Что, к слову, было бы последним, что увидел бы юродивый бедолага - перекошенная ухмылка шестого предвестника и бешеный блеск его кукольных глаз.
Что ж. Скарамучча соврет, если скажет, что это решение далось ему легко.
Недоразумение - раз он безымянный, Скарамучча может называть его так, как захочет, и даже упавшая ему прямо на голову Селестия не изменит этого - не выказывает в его сторону ни малейшего намека на враждебность; впрочем, тут же обрывает себя Сказитель, дружественные настроения в его поведении также отсутствуют. Он отстраненный, равнодушный и бесстрастный, как будто его вовсе не волнует мирно хлебающий кипяток под боком предвестник; его движения элегантные и тихие, точно у лесной лани, и присутствие почти не ощущается, как если бы его вынужденный сосед был глыбой льда, а не антропоморфным созданием, имеющим собственное сознание.
После того, как недоразумение решает, что позаботилось о госте достаточно, он вовсе открывает записную книжку, с видом идеального морозного отшельника (что, впрочем, по-прежнему не касается его гардероба) молча и методично перелистывая страницы. Иногда черкается в написанных строчках, едва хмурясь, дергает себя за прядь выбивающихся из-за уха волос, глубоко задумавшись, или отводит к потолку совершенно опустошенный взгляд, чтобы через секунду вновь вернуться к записям.
Кажется, он не планирует втыкать покоящуюся в ломких пальцах ручку в чужое горло – глубина его погружения в собственные заметки столь велика, что, кажется, будто следы его присутствия вовсе стираются из этого мира - Скарамучча удивлен сам себе, но этого хватает, чтобы перестать опасаться внезапного нападения. Даже несмотря на то, что его напрягает… отсутствие присутствия недоразумения. Это рискованно. Это опасно.
Он как будто находится в пещере один, и не очень понимает, как к этому относиться.
После этого наступает стадия торга - он задает себе резонные вопросы. Первый, разумеется, почему бы просто не убить безобидного жука раз уж подвернулась такая возможность. Пока он внезапно не отрастил себе мощные клешни, чтобы переломить чужую глотку одним движением - кто сказал, что он не может этого сделать, в конце концов, бесстрастность не панацея от жестокости. Оставаться конкретно в этой пещере не обязательно - за недоразумением могут прийти, и мирно отогревающийся фатуи рядом с трупом товарища рискует обернуться крупным дипломатическим скандалом. Или горой трупов. Многое зависит от настроения Скарамуччи, на самом деле.
Второй вопрос - достаточно ли безопасно с ним рядом, и не то чтобы Скарамучча планирует долгое соседство, нет, ни в коем случае. Восстановить силы будет достаточно, потом он может двинуться в горы дальше - и с недоразумением больше никогда не пересечется. Даже если тот пошлет сообщение в город, и в скором времени сюда прибудет подкрепление из рыцарей Фавониуса, хоть с магистрессой во главе, во-первых, у Скарамуччи будет фора, чтобы улизнуть, а во-вторых - горы трупов никто не отменял. Хотя придется менять временное пристанище быстрее, чем планировалось - Скарамучча не самоубийца, чтобы оставаться на таком морозе слишком долго, особенно если ему придется оставить за собой такой красноречивый и характерный след.
Третий, и самый главный, вопрос - когда он уже просто признается себе, что убивать это недоразумение не поднимается рука, настолько, что даже сама мысль об этом вызывает какое-то бессильное негодование, и смириться со своей собственной слабостью.
Скарамучча глубоко и громко вздыхает, прикрывая глаза - сосед поднимает голову, уделяя ему нечитаемый взгляд длительностью ровно в полторы секунды, и, не найдя в этих действиях ничего подозрительного, снова возвращается к своим записям – чтобы с новыми силами продолжить негласную борьбу с самим собой, в отчаянной попытке разложить все по полочкам.
Смириться, конечно же, проще - они похожи. Даже чересчур, если не брать в расчет то, что за плечами у Скарамуччи неподъемный эмоциональный багаж, преобразованный в глухой, непробиваемый гнев, в то время как эмоциональный диапазон недоразумения, пожалуй, даже слишком узок. Насколько Сказитель может судить, они оба - поломанные выброшенные марионетки, и он не знает, чего хочет сильнее - оборвать чужие мучения прямо сейчас или посмотреть (как он преодолеет это и сможет встать перед миром, широко расправив плечи - зачеркнуто, зачеркнуто, зачеркнуто) как будет страдать это недоразумение, так же долго и мучительно, так же томительно и больно, как сам Скарамучча. Как его предадут, сначала одни, потом другие. Как он будет привязываться, а потом не успевать и закрывать глаза холодному трупу, а потом смотреть, смотреть, смотреть, как этот мир выдирает из земли все те хрупкие цветы, что были так ему дороги.
Скарамучча почти думает свернуть шеи мирно сопящим в шерстку друг друга лисам - просто чтобы преподать недоразумению урок. Не подпускай к себе злодеев (и хоть Скарамучча себя таковым не считает, много кто не согласится с этой точкой зрения) - они уничтожат все, что тебе дорого. Не привязывайся к хрупким и смертным - рано или поздно их не станет.
Но.
У Скарамуччи не поднимаются руки, и этим все сказано.
Он подбирает под себя ноги, расслабляет руки, роняя на колени ладони, и медленно выдыхает, закрывая глаза полностью. Торг закончен, он может думать что угодно и сколько угодно, но это не решит проблему; лисы сопят, костер потрескивает, тихо шелестят страницы, многолетние горы гудят гуляющими среди них ветрами. Вокруг очень тихо и слишком громко одновременно; Скарамучча погружается в эту атмосферу, растворяется в ней. Она щекочет его пером грозовой птицы у самого носа - был бы человеком, вот-вот чихнул бы, но вместо этого он заворачивается в это ощущение, как в кокон, и просто отпускает все, что он есть, на волю.
Он знает, что крайне уязвим, когда медитирует, но - оправдания, оправдания, оправдания - нужно восстановить резервы, нужно залечить запястье, нужно в конце концов набраться сил и двигаться дальше.
Сквозь плавную, нежную негу этого состояния он ловит отголоски ощущений, не позволяя себе на них концентрироваться: скрип чужих ботинок, шорох меха, приятная тяжесть покрывала на плечах, теплый пушистый комок, устраивающийся в его ногах, мокрый холодный нос в своде ладони. Тихое, едва заметное касание к затягивающейся трещине в шарнире, такой ненужный, неподходящий вынужденному соседу вздох.
Ничего из этого не существует внутри Скарамуччи, он пустой и холодный, колючий и язвительный, но одновременно все это распирает его изнутри - принятием и отрицанием, невыносимым желанием оставить это в себе, при себе, для себя. Секундная слабость, сиюминутный порыв, неожиданно - после стольких лет - чувство щемящей принадлежности.
Еще минуту, думает Скарамучча, закрытые глаза жмурятся против воли. Еще минуту, а потом снова в бой, упиваясь своим прагматичным гневом, преследуя свои спорные с моральной точки зрения цели.
Еще минуту - ни больше ни меньше.
Еще минуту.
—
Он приходит в себя незадолго до рассвета - слегка разморенный и дезориентированный, как после долгого незапланированного сна. Мягкое покрывало – возможно стоит сказать недоразумению спасибо, хотя Скарамуччу дергает даже от мимолетной мысли об этом: толку благодарить за то, о чем ты не просил, и что для тебя не обязаны были делать - скатывается с плеча и падает за спину бесформенным комком, когда он выпрямляется; Скарамучча подавляет неестественный для себя порыв расслабленно потянуться, вместо этого проверяя целостность сустава. Тот привычно щелкает при движении, входя в пазы; подвижность нормальная, никаких лишних ощущений, это все еще его старая-добрая рука, сустав чистый, даже без брызг запекшейся крови – почти как новенький.
Скарамучча безвольно болтает ладонью – конечный этап проверки, чтобы не случилось так, что его запястье решит неожиданно покинуть его в самый неподходящий момент от слишком резкого движения – и тотчас же замирает, вскидываясь быстрее, чем успевает до конца осознать чужое присутствие.
В следующее же мгновение он срывается с места; искры потревоженного, практически иссякшего, костра разлетаются снопами, словно знаменитые инадзумские фейерверки, под ногами мелькают две маленькие белые тени, встревоженно поскуливая, а сам Скарамучча только бездумно скалит зубы.
Он слышал шаги, как только очнулся - легкие и мягкие, как звериная поступь, но не придал значения; он слышал посторонний звон, слишком много шорохов - может, недоразумение наконец нормально оделся - смотреть больно, правда, и Скарамучче все равно, если тот не испытывает холода.
Но звук перехватываемой рукояти призванного оружия, такой четкий, будто над самым ухом, оказывается среди прочего неприятным сюрпризом; Скарамучча призывает собственный меч прежде, чем вообще успевает подумать, и направляет его по направлению звука.
Из полумрака тени, отбрасываемой палаткой, на него смотрят глаза - достаточно знакомые, чтобы он узнал обладателя, лучистые и светлые, аквамариново-голубые, но.
Вместо равнодушия там беспокойство, гнев и горечь - это не его временный сосед, определенно кто-то другой; из всех возможных вариантов, правдив, конечно, только один - главный алхимик Ордо Фавониус, в форменном плаще, в обороняющейся стойке, сверлящий его взглядом так, будто в одно мгновение, успевшее между ними проскочить, сделал очень много неправильных выводов. Скарамучча не спешит его винить, да и не в чем - на его месте он повел бы себя так же.
Но.
Скарамучча не был бы Скарамуччей, если бы это понимание продемонстрировал – в конце концов, у него тоже есть определенный образ, которого стоит придерживаться. Уже не ради благосостояния фатуи – только для собственной защиты.
- Надо же, - он звучит заискивающе, когда начинает говорить, делая намеренно медленный, шаркающий шаг вперед вместо того, чтобы пятиться - этакий змей-искуситель, разве что подначивающий вместо того, чтобы искушать; Альбедо неодобрительно щурится, укрепляя стойку – ноги чуть шире, меч слегка отведен назад, обеспечивая возможность взмаха и маневра, но больше не демонстрирует никаких реакций - оценивает обстановку. - Приятно, наконец, увидеть оригинал.
Скарамучча цыкает языком практически машинально, пытаясь понять – вспыхивает ли в его груди разочарование, но ответ, отчего-то, отрицательный – мысль о том, что настоящий Альбедо сейчас стоит перед его глазами потому, что подделка послала клич о помощи, возникает скорее как ответ на собственное недоумение; он, отчего-то, даже не собирался об этом думать.
- Не разделяю энтузиазма, Сказитель, - даже если чужие слова как-то задевают или удивляют его, Альбедо не подает вида, только бегло оглядывается вокруг, делая для себя мысленные заметки – но, Селестия свидетель, сколько сил ему приходится приложить, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул. В лагере порядок, ровно такой же, как всегда: костер - то, что от него остается - горит ровно, неподалеку от привычного места лежат аккуратно выложенные дрова - сушатся. Палатка без повреждений, разрозненные бумаги привычно придавлены камнем - чтобы не разлетелись от ветра, из непривычного только перевернутая деревянная миска - и шестой предвестник посреди этого застывшего мгновения былого человеческого вмешательства. Будто очеловеченный оскверненный идол, выбитый ржавым долотом из гнилой древесины – не к месту, не ко времени, и вообще его бы по-хорошему сжечь.
Другой вопрос – хватит ли на это сил.
Альбедо не хочется этого признавать - не в сложившихся обстоятельствах - но он сбит с толку, и ему приходится сделать над собой неимоверное усилие, чтобы отсеять множественные неутешительные мысли из своей головы. Зерна от плевел – отставить беспокойство, оставить только наиболее вероятные варианты. Возможно, предвестник оказался здесь случайно и после того, как второй ушел: просто воспользовался случаем - уединенный обжитой лагерь в этих местах невиданная роскошь; но что это за слова про оригинал в таком случае – маловероятный исход событий. Тогда напрашивается другой вариант - они пересеклись, вне лагеря или в нем, не имеет значения, и либо не навредили друг другу.
Либо где-то посреди бескрайних снегов Хребта прямо сейчас лежит очень похожий на самого Альбедо труп. Что было бы неуместно по многим причинам - как минимум, не хотелось бы разбираться с гильдией искателей приключений из-за подобной оказии, а потом в довесок еще и с Эолой, которой, возможно, стоило бы рассказать, что второй все еще находится на территории Хребта в добром здравии, но.
В общем и целом, не то чтобы хоть один из этих вариантов вызывает у Альбедо какие-то приятные чувства, от обоих только неприятные мурашки по коже. Сам он, возможно ввиду привитой ему людским обществом сентиментальности, предпочитает тот исход событий, при котором второй остается живым – насколько это возможно в его изначально неживой природе, разумеется.
И эта его заминка дает оппоненту время, чтобы сделать свои собственные выводы, Бездна рассудит, верны они или нет: Скарамучча весело хмыкает, наблюдая за чужими метаниями. Его ухмылка быстро перерастает в оскал, скрипучий, безрадостно-воодушевленный, не предвещающей ничего хорошего - терять любимые игрушки всегда неприятно, думает он, топя взъерошившийся внутри него гнев волной безрассудного веселья, даже если, строго говоря, они никуда и не терялись.
Такой же игрушкой совсем недавно он сам сделал солдат Ватацуми; с таким же всепоглощающим, практически безумным воодушевлением он смотрел на бушующую ярость в глазах путешественницы.
Теряющие обворожительны по-своему.
- Если переживаешь о своей попытке поиграть в бога, то в последнюю нашу встречу он был жив, - тем не менее, отмечает Скарамучча, разводя руки в привычном жесте; меч по-прежнему покоится в его руке, теперь нарочито расслабленно вытянутой вдоль тела. Его, признаться, искренне веселит – даже если в процессе он успевает хищно скрипеть зубами - сложившаяся ситуация, от и до, со всеми мелкими деталями, перекрывая этим злым весельем осознание того, как же глупо и быстро его раскрыла верхушка Мондштадта. Что ж, по крайней мере сейчас он определенно в состоянии с этим справиться - хоть всех местных героев повыпускайте из подвала.
Лицо Альбедо очень странно вытягивается - словно он взаправду обескуражен, ситуацией ли, или все же словами оппонента. Брови съезжаются на переносице – довольно комичное зрелище, несмотря на обстоятельства, гнев во взгляде сменяет секундное недоумение. Скарамучча пользуется этой заминкой, чтобы осмотреться - пути отхода, полезное в бою окружение.
Или чертовы лисы, опасливо выглядывающие из-за палатки, потому что зачем замечать действительно полезные вещи в напряженной ситуации, если можно вот это; Скарамучча цыкает языком и недовольно закатывает глаза.
С лисами у него, и правда, свои собственные счеты – множество претензий за его долгую, насыщенную жизнь, но благодаря одной из них гнозис достается ему легче, чем мог бы.
И это – второе оправдание его малодушия.
- Знаешь, алхимик, инадзумские понятия о гостеприимстве обязывают гостя быть благодарным за предоставленное место и не разносить его при первой возможности, - как бы между прочим замечает Скарамучча, ломая губы в ухмылке (или ломая комедию, тут как посмотреть); то, что из его рта, пусть и с щедрой долей иронии, вообще вылетает слово «благодарность» корежит Скарамуччу едва не сильнее Альбедо, которому приходится это слушать - он просто озадаченно моргает, кажется, окончательно растерявшись, и встает ровнее, словно желая отобразить всем своим видом растущее в нем недоумение; держащая меч ладонь все еще напряжена. Скарамучча - опять же, какое благородство с его стороны - не собирается его винить, эта ситуация ровно настолько же болезненна для его гордости, сколь разрушительна для чужих мыслительных процессов. Все, что он делает - только со вздохом кивает в сторону притаившихся лис, как бы намекая, что было бы жалко случайно задавить животину в пылу сражения. Альбедо моргает снова - изумление пополам с полнейшим ступором - и вот это уже начинает раздражать. - Хочешь драки - устроим, но предлагаю это место оставить в покое.
Скарамучча не хочет замечать, каким неприятным дежавю его накрывают собственные слова, впрочем, как и не хочет замечать достаточно много вещей в своей жизни. Привычка - вторая натура, как говорится.
Альбедо наконец нерешительно открывает рот - только чтобы беззвучно закрыть его снова и озадаченно запустить в волосы растопыренную ладонь. С его губ срывается глубокий, очень тяжелый вздох - но ни одного облачка горячего пара.
Неприятное дежавю накрывает Скарамуччу повторно.
- Ох, - наконец подает голос Альбедо, кажется пропуская мимо ушей нелепую тираду про инадзумское гостеприимство - в общем-то спасибо ему за это - и повисшее между ними напряжение. - Ты решил, что это я создал второго?
А, - пролетает одинокая мысль в одномоментно опустевшей голове, - то есть из всего вышесказанного он решил сфокусироваться именно на этом.
Выбор, конечно, интересный, но. Дальше «но», на самом деле, больше ничего нет – мысль обрывается.
Настает очередь Скарамуччи озадаченно моргать - двумя глазами сразу, чтобы уж точно ярко продемонстрировать захлестнувшее его недоумение. Что очень глупо, должно быть, выглядит со стороны - устрашающий предвестник, озлобленный на весь мир Куникудзуши, неудачный прототип твердой как кремень сегун Райден, и наивно хлопает глазками, словно восторженное дитя, которому впервые показали базарный фокус с отрыванием большого пальца; просто для протокола - ощущает себя Сказитель ничуть не лучше, и это чувство нехорошо щекочет его ребра стылым раздражением.
Так они и стоят какое-то время друг напротив друга, у каждого в руке по мечу и полнейшая каша в голове. Трещит костер, разрушая гнетущую тишину мелкими узорчатыми трещинами, чертовы лисы водят в воздухе носами, не понимая, безопасно здесь или нет. Напряжение сжимает их в кольца, словно живое и разумное, сковывает, но при этом толкает к безумству, вместо банального человеческого адреналина. Для полноты картины им не хватает только перекати-поля - и возможно кого-то, кто мог бы исполнить роль секунданта.
Скарамучча, все естество которого мечется между желанием действовать и терпеливым ожиданием, почти приходит к мысли поджарить алхимика чистым незамутненным электро - долго, слишком долго, сколько можно думать – и не важно, что в собственной голове только тяжелая пустота, но Альбедо повторно открывает рот раньше, чем это намерение успевает полностью сформироваться.
Удивительное попадание, стоит отдать ему должное.
- Не уверен, что могу сказать, что мы начали не с той ноты, - медленно, словно обдумывая каждое сказанное слово, начинает Альбедо, устремляя на Скарамуччу красноречивый взгляд. Тот вместо ответа только пожимает плечами - да-да, непримиримые враги, клятые фатуи и вот это все, распростертые объятия при встрече — это последнее, чего можно было бы ожидать. - Однако, я хочу прояснить для себя некоторые моменты.
Альбедо останавливается, словно ожидая чужого согласия – а, так вот откуда в его двойнике эти джентльменские повадки; приятное, но бесполезное осознание. Скарамучча снова пожимает плечами, нетерпеливо закатывая глаза - сколько церемоний, архонтов ради, даже инадзумский этикет не обязывает так рьяно расшаркиваться перед злейшим врагом.
- Валяй, - тем не менее, великодушно дозволяет он и недовольно цыкает: накал страстей спал, мысли отдаляются от паттерна бей-и-беги, остается только ощущение пронизывающего холода.
Скарамучча не позволяет себе вздохнуть, вместо этого совершенно по-собачьи отфыркиваясь, и, решив для себя, что диалог в их ситуации означает временное перемирие, делает несколько решительных шагов в сторону палатки. Альбедо в ответ делает ровно такое же количество шагов в сторону - не доверяет, и правильно. Они все еще на виду друг у друга, в руках по-прежнему крепко сидит оружие, но Скарамучче важнее не дать огню потухнуть. Он помнит, где недоразумение держит сухие дрова, но не уверен, что сможет найти спички.
- Во-первых, ты видел второго, - скорее утверждает, чем спрашивает Альбедо, с тихим изумлением наблюдая, как обыденно и спокойно предвестник забирает из-за палатки охапку дров, подтаскивая их к костру. Тот вместо ответа неопределенно кивает и бормочет что-то вроде «да, если ты про то недоразумение в шортах». Альбедо достаточно и этого, чтобы продолжить. - Во-вторых, ты оставил его в живых.
Скарамучча закатывает глаза.
- Я предвестник фатуи, а не дикий зверь, - Альбедо лишь пожимает плечами.
- Ты сам должен понимать, что для большинства это синонимы, - Скарамучча усмехается - туше, тут возразить нечего - и молча подкидывает дрова в костер. Пламя тихим шкворчанием перекидывается на кору, потихоньку разгорается заново, бликуя в двух парах неотрывно наблюдающих друг за другом глаз. Альбедо продолжает. - Увы, я тоже не лишен предрассудков, но волнует меня другое. То, что ты каким-то образом отделил образ второго от меня.
Скарамучча только фыркает - вот уж великая загадка.
- Я предположил, что прославленный алхимик Ордо Фавониус должен знать, как я выгляжу - вряд ли путешественница на меня не наябедничала всей верхушке Мондштадта, - он зубасто, без тени веселья улыбается. - По всей видимости, я оказался прав - ты сразу же решил пырнуть меня в спину. Твоя игрушка об этом даже не подумала.
На лице Альбедо мелькает тень какой-то эмоции - раздражение, догадывается Скарамучча. И вот это уже интересно; у него есть некоторые идеи на этот счет, конечно же, но он решает приберечь их на попозже.
- Называть второго моей игрушкой несколько некорректно. В первую очередь, по отношению к нему, - о, да, верно, тихий гнев; Скарамучча почти готов умилиться. - То, что он искусственный человек, впрочем, верно.
- Как и ты сам.
На этот раз у Альбедо хватает самообладания не выглядеть удивленным.
- Как и я сам, - уязвленно подтверждает он, вздыхая, и, к удивлению Скарамуччи, присаживается прямо на промерзлую землю напротив него самого, выправляя из-под себя белый плащ. - Но у меня нет никакого желания обсуждать это с предвестником.
Ох, ну конечно же. Кто бы сомневался.
К своему огромному сожалению, Скарамучча его полностью понимает.
- В таком случае, предлагаю перейти к сути дела, - он фиксирует краем глаза какое-то копошения за своей спиной - видимо лисы выползли из укрытия и решили втихушку прикарманить себе брошенное на произвол судьбы покрывало. Скарамучча делает себе пометку потом вытряхнуть его от пыли и инея - чертовы пятисотлетние привычки идеального мальчика на побегушках.
Альбедо просто кивает, подтягивая к груди колени одной рукой - вторая все еще не выпускает меч, сейчас, правда, прижатый за рукоять ладонью к земле. Скарамучча свой беспечно откладывает в сторону несколькими минутами ранее, и его это не то чтобы беспокоит.
- Подозреваю, спрашивать, что ты забыл на Хребте бесполезно, - Скарамучча подтверждает его слова бесхитростным кивком - тут лукавить нечего. - Кодекс Фавония обязывает меня по крайней мере доложить о появлении в границах Хребта предвестника с неясными намерениями. Однако, по личным причинам, я предпочел бы обойтись без этого. И, поскольку ты не проявляешь враждебности и настроен на диалог, я прошу тебя мирно покинуть территорию Драконьего Хребта и Мондштадта.
Он выглядит таким серьезным в этот момент - поборник справедливости, святая карающая длань благородного ордена, что Скарамучча не удерживается - начинает смеяться. Смех перерастает в хохот - о Семеро, люди Барбатоса потрясающи в своей непреклонной наивности; Сказитель представляет, как кто-нибудь из Снежной задвигает схожую речь с таким же непоколебимым видом, и начинает хохотать еще пуще.
Ох, Пульчинелле бы подошла подобная патетика с его тягой не убивать, но брать в заложники с внешне самыми благородными мотивами - Скарамучча готов поставить на это остатки своего здравомыслия. Пульчинеллы здесь, правда, нет - есть местный алхимик, который, в отличие от бывшего коллеги, несет этот бред на полном серьезе.
- С чего ты вообще взял, что я буду рассматривать этот вариант? - слова становятся острее от надменной усмешки. - Я могу согласиться на твои условия, но перерезать тебе горло, когда ты отвернешься. Я могу просто убить тебя прямо сейчас - и когда твою пропажу обнаружат? О, у меня будет время, чтобы трижды вознестись на Селестию и посмеяться над твоей глупой смертью прямо оттуда, - к чести Альбедо, он даже не вздрагивает - да и в принципе никак не реагирует на чужие слова; похвальная выдержка, отмечает про себя Скарамучча, проводя совершенно сухим языком по верхнему ряду зубов, и улыбаясь с таким превосходством, какого постеснялся бы даже Моракс в свои лучшие годы. - Ты сказал, что не хочешь докладывать обо мне по личным причинам - и каким же? Боишься, что твою куколку раскроют и начнут задавать неудобные вопросы? Не хочешь отвлекать магистра от снимания кошек с деревьев? Ха, - лицо Альбедо едва уловимо темнеет от затаенного гнева, и Скарамучча торжествует - примерно этого он и добивался своими словами. Ужалить побольнее, вывести на эмоции - это всегда так просто и забавно. - Впрочем, меня это не волнует.
Он понижает тон до заискивающего, щурит глаза, чуть откидывается назад, опираясь на свободную руку. Второй - бросает в огонь еще несколько веток, с упоением глядя, как стремительно пламя захватывает их в свой горячий, убийственный плен.
- Как у тебя есть причины не докладывать обо мне, так и у меня есть свой личный интерес к хребту, - Скарамучча хмыкает, намеренно продолжая разглядывать пламя; говорит спокойно, делает вид, что не замечает, как оборонительно подбирается алхимик. У Скарамуччи нет настроения с ним драться, запал продолжать словесную перепалку также потихоньку испаряется. Вся эта дурацкая ситуация не входила в планы, Драконий Хребет оказался проходным двором, а не уединенной таинственной территорией, и это почти разочаровывает. Но Скарамучча приложил слишком много сил, чтобы оказаться здесь, и поэтому даже не думает об отступлении. Хотя ничего не мешает ему прямо сейчас спуститься с горы и уйти - только собственное ослиное упрямство. - Я не собираюсь покидать его в ближайшее время - и поверь мне, даже если вы соберете все остатки своего рыцарского ордена и всех членов гильдии, силенок выгнать меня отсюда у вас вряд ли хватит. Но, раз уж ты посчитал меня достойным сделки, я тоже дам тебе шанс.
Скарамучча улыбается, поднимая взгляд от огня к чужому лицу, так обворожительно, что у него самого сводит зубы, но выходит все равно больше похоже на оскал.
Альбедо хмурится, явно что-то просчитывая в своей светлой головушке - прикидывает ущерб, анализирует сказанное на наличие блефа, просчитывает плюсы и минусы, медленно и печально принимает риски; это больше сделка с совестью, чем с чем-либо еще, понимает Скарамучча, а поэтому просто предоставляет алхимику нужное тому время. В конце концов, ему правда необходимо это место, концентрация крио и чего-то еще, злого и древнего, крайне могущественного, в воздухе здесь такая, что точно справится с возможными выбросами энергии его Глаза Порчи; да, ему самому будет больно, реакции его электро с окружающим воздухом будут кромсать его без ножа, но - когда ему что-то нужно, Скарамучча не считает сделку зазорным вариантом.
Даже если порой это сделка с самим собой.
Голос Альбедо садится на полтона, когда он наконец открывает рот, отвлекая Скарамуччу от собственных мыслей, ушедших, пожалуй, слишком далеко от целей, которые они так или иначе преследуют в диалоге.
- Твои условия? - и Скарамучча ухмыляется, чувствуя на кончике языка призрачный вкус победы.
- Все просто, - он садится прямо, смотрит глаза в глаза - даже здесь они оба продолжают друг друга анализировать, складывать выводы в горку и придерживать подле, чтобы не забыть, не растеряться, когда противник снова укусит. Альбедо осторожен даже сейчас, не соглашается, а уточняет, хотя они оба понимают, что выбора по большей части у него и нет. Был бы, оброни Скарамучча невзначай, что фатуи он по сути предал, и вместо того, чтобы собирать собственное ополчение, Мондштадту проще отдать его бывшим коллегам под трибунал, но - увы, эта информация не разглашается просто так. - Сделай вид, что меня здесь нет. Повторюсь, к хребту у меня личный интерес, не имеющий никакого отношения к планам фатуи, и меня не особо волнует, что вы тут прячете, - взгляд Альбедо становится острее на мгновение - еще одно маленькое попадание в цель. - Не могу обещать, что не вызову парочку лавин в местных горах, но в общем и целом что-то здесь разрушать в мои планы также не входит. Взамен я могу поделиться интересующими Мондштадт - или тебя лично - информационными резервами фатуи. Или же моими личными - довольно щедрое предложение, должен отметить.
Альбедо кивает - но с очевидными отвращением, словно делает то, что никогда от себя не ожидал, и не может определиться, хорошо это или плохо; милейшее сочетание черт и реакций. Скарамучча, отмечая в себе приятное удивление, вынужден признать, что алхимик ему в некотором роде симпатичен
- Гарантии? - Альбедо вздыхает, вздыхает как проигравший, и ему это явно не нравится - хотя держится он по-прежнему с достоинством. Скарамучча, так искренне, как только может, хочет ему похлопать, но удерживается - вряд ли этот жест в сложившихся обстоятельствах будет воспринят правильно. Вместо этого он разводит руки в стороны, как бы говоря - какие гарантии, ты совершаешь сделку с Бездной, но вслух произносит:
- Как бы банально это не прозвучало, могу только пообещать - и не нужно так на меня смотреть. Я держу свои обещания, алхимик.
Глаза Альбедо нехорошо сужаются.
- Это сделка, а не обещание. Мне нужен залог.
Скарамучча отвечает ему невыразительным взглядом, демонстративно-невпечатленно тыча веткой в разгорающийся костер – Альбедо, однако, не теряет своего яростного рвения. Он думает – свернуть эту тонкую шею, вот тебе и шанс сравнить с шеей недоразумения, а то он, бедолага, расстраивался, зачеркнуто, если мысли вообще возможно зачеркнуть – чем купить свое спокойствие; приходится напрячься. Скарамучча снова возвращается к воспоминаниям о чужом досье – алхимик, появился из ниоткуда, опекун ребенка-долгожителя, что-то про Каэнри"ах; даже из такого малого количества информации можно выцепить точки интереса, найти крохи подсказок и сформировать из них огромный ком. Он думает – что может связать все это, где могут быть корни, что может интересовать того, кто уже посвятил всего себя науке и тайнам мироздания, сокрытой в академических трудах под семью слоями пыли.
Он думает – единственный известный ему долгожитель, помимо гипотетического ребенка, это Алиса, Алиса, которая предлагала перемалывать хиличурлов поменьше, чтобы кормить ими хиличурлов побольше, Алиса, бывшая олицетворением хаоса, стихией во плоти; совпадение или намеренная спекуляция, но она может быть связана с этим ребенком – потерянный отпрыск? Слишком мало информации, Скарамучча решает думать шире, более общими понятиями. Кем была Алиса, с кем она связана, и стоит ли так зацикливаться на ней.
А потом он понимает.
Что может связать легендарную ведьму-долгожителя, алхимию и Каэнри"ах в одно?
Скарамучча улыбается, холодно и зубасто, словно хищник, готовящийся сделать последний рывок перед тем, как перекусить шею своей добыче.
- Я расскажу тебе все, что знаю о «Шабаше», - и забивает последний гвоздь в крышку гроба; глаза Альбедо на мгновение растерянно расширяются, как будто это последнее, что он ожидал услышать. Весь его вид кричит «как ты догадался и что ты знаешь» – мешанина интереса и отвращения, притупленного раздражением любопытства и уважения; он связан с членами «Шабаша», и не хочет лезть не в свое дело, понимает Скарамучча. Но банальное любопытство практически всегда перевешивает. – Могу также обозначить последние места, где были замечены некоторые из них. Но заранее предупреждаю – как минимум двое находятся в Бездне.
Альбедо обрывает его решительным выставлением ладони вперед – помолчи, дай подумать, откуда ты такой проницательный выпал, не говори ничего больше. Взгляд, который он обращает на Скарамуччу в этот момент, можно использовать в качестве навыка мгновенного уничтожения – у Сказителя к таким, к счастью, иммунитет. Он просто поднимает свои руки в жесте капитуляции и возвращается к будничному тыканью палкой в затухающие угли под танцующим пламенем.
Кто он, в конце концов, такой, чтобы запрещать другим размышлять.
Альбедо мнется добрых три минуты - Скарамучча специально отсчитывает. Он весь, выжженный раздражением от отсутствия вариантов, продолжает упорно искать компромиссы, вздыхает и пускается в мозговой штурм снова - потому что раз за разом приходит к неутешительным выводам. В чем они могут быть неутешительными. Скарамучча понимает слабо, но все остальное осознать и прикинуть ему под силу - очень полезный навык, если им не злоупотреблять. Победа, в любом случае, в кармане, и прежде, чем изо рта Альбедо успевает вылететь пресловутое «Бездна с тобой, только не сравняй здесь все с землей», Скарамучча тянет ему руку прямо через костерковое пламя.
Легкая уловка - сказанного не воротишь, а Скарамучча предлагает ему возможность ничего не подтверждать вслух. Это могло бы быть рискованно, если бы не одно но - хрупкая нить надежды, которая в итоге сможет переломить хребет с большей вероятностью, чем тяжелая металлическая балка. Чтобы согнуть балку нужно приложить большое усилие, в конце концов; чтобы вертеть человеческой надеждой, ломать и гнуть ее под свои цели, нужно лишь немного хитрости и трезвого расчета.
Рука Альбедо тянется к чужой, пламя скрепляет их сделку черными разводами копоти на невредимой коже сложенных в рукопожатии ладоней. Они оба прекрасно понимают, что загнали друг друга в ловушку, каждый в свою собственную, одна подвешенная, другая с подводными камнями. Плюсы и минусы спорные, мотивация оппонента не ясна, но пакт уже заключен, и им невыгодно нарушать обещание.
Уже уходя, Альбедо вместо прощания бросает пустое:
- Я попрошу второго присмотреть за тобой. Надеюсь, тебя не обременит эта небольшая предосторожность.
Ответное «Очень мило с твоей стороны меня об этом предупредить» остается неуслышанным - топнет в скрипе снега под чужими шагами, растворяется в гуле завывающего ветра, впрочем Скарамучча и не рассчитывает; этот разговор определенно вымотал их обоих. Рассвет уже давно отзолотил снежные вершины, оставив лишь разлитое олово зарева вдоль линии горизонта; утро вступает в свои права, перехватывая поводья солнечной колесницы, и это хорошее знамение нового, в мире или жизни Скарамуччи - не разберут и архонты.
Скарамучча не разбирает тоже, вместо этого нащупывая электро гнозис в кармане своей куртки - личное маленькое знамение, маленький личный кошмар; что-то решает для себя, венчая это ухмылкой.
И, наконец-то, расслабленно потягивается.
—
Неожиданное около-сотрудничество приводит Скарамуччу к очередной дилемме, в которой, как полагается, нет ни черного, ни белого. Он недостаточно глуп и самоуверен, чтобы полностью доверять алхимику - пусть тот, кажется, серьезно настроен по поводу их вынужденного сотрудничества - но не видит ничего плохого в том, чтобы окопаться в чужом лагере.
На это, разумеется, есть ряд объективных причин.
Скарамучча подбрасывает в ладони булыжник, начиная медленно перечислять их про себя в очередной раз, не до конца уверенный, в чем конкретно он пытается себя убедить.
Во-первых, в лагере сейчас безопаснее, чем в целом на просторах Хребта.
Это может казаться дуростью в сложившихся обстоятельствах - предвестник-предатель прямо под носом у рыцаря-алхимика со спорным моральным компасом уже звучит как катастрофа, но, судя по тому, что куколка Альбедо успешно скрывается какое-то время, посторонние здесь ходят редко. С условно непосторонними, так и быть, Скарамучча готов мириться - чем-то жертвовать приходится всегда. По крайней мере, это место находится вне доступности фатуи - при разведке он заметил разве что одну магичку с морозными комарами неподалеку от Древа, но даже это место оказалось достаточно далеко. Гильдию он сознательно упускает из вида: они все еще подконтрольны Ордо, а Альбедо, им принадлежащий, не горит желанием открывать миру существование недоразумения, следовательно - гильдия сюда сунется только в крайнем случае.
Во-вторых, думает Скарамучча, наполняя по-прежнему лениво подбрасываемый в ладони камень силой электро, если ранее упомянутый алхимик не предаст его доверие - очень условное, разумеется, правильнее будет назвать это предоставленным шансом не накосячить, чем оформленным актом доверия — это обезопасит его заодно и от Мондштадта. Скарамучча не горит желанием обозначать здесь свое присутствие — это как вешать мишень на спину и удивляться, почему в тебя летит все, что не приколочено - а пока Альбедо защищает это место от чужих, может и не очень бдительных, зато шибко любопытных, взглядов, вкупе он обеспечивает и защиту Скарамучче. Даже если ему это не нравится.
Особенно, если ему это не нравится.
Щедро сдобренный электро камень подбрасывается в последний раз, чтобы быть перехваченным в полете, а затем брошенным в одинокую сосну, стоящую чуть в отдалении; слышится треск, огромное дерево вздрагивает целиком, будто живое, сбрасывая с ветвей щедрые кучи снега. Длинная трещина с основанием в месте, куда вгрызся наэлектризованный булыжник, раздирает огромный ствол, словно когти гончих. Вековое дерево накреняется - слышится отчетливый хруст, с которым, словно сухожилия, рвутся основания большей части веток - и начинает медленно заваливаться набок, скошенное страшной силой. Разносится запах горелой древесины, мешающийся с запахом снега и будто застарелой крови.
В-третьих - и последних - Скарамучче вряд ли повезет найти еще где-то на Хребте настолько обжитой и почти комфортный лагерь; почти, разумеется, потому, что у него уже есть планы по его совершенствованию.
И примерно этим он сейчас и занимается.
Стоит срубленной - да, абсолютно бесчеловечным образом, зато какая эффективность - сосне окончательно отделиться от неаккуратного пня и упасть, параллельно спугнув несколько мелких стаек птиц, непредусмотрительно переживших небольшую электро-катастрофу в опасной близости от нее, Скарамучча, лениво шагая по снегу, направляется к ней. Холод уже карабкается ему по плечам и бедрам, жадно царапая бледную кожу колкими иглами, но на сей раз Скарамучча относится к нему со здоровой долей безразличия - живительное тепло сравнительно недалеко, он способен это пережить. Бурдюк с горячей водой под курткой также спасает положение, пусть и выхолаживается значительно быстрее грелок из Снежной.
Скарамучча вытаскивает заткнутый за ремень топорик и критически оглядывает развалившийся ствол дерева перед собой - работы предстоит много. Дорубить лапник, отряхнуть его от остатков снега, верхушку кроны пустить на дрова, остальную часть ствола оставить на перекрытия. Камни, чтобы завалить большую часть входа, он уже оттащил поближе к лагерю, осталось только затащить дерево внутрь пещеры и привалить булыжники поближе. К счастью, нечеловеческая сила дает ему фору, а опыт чужого выживания - знания, как обеспечить себе комфорт даже в подобных условиях. Он сам бы, правда, лучше бы еще раз прыгнул в пасть горна Татарасуны, чем так маялся посреди морозной аномалии континента ради призрачной возможности сохранить крохи тепла, но увы.
Жизнь штука непредсказуемая. Даже если ты уже давно продумал все наперед.
Скарамучча мотает головой, сам для себя, словно выбрасывая ненужные мысли - сейчас толку от этих размышлений все равно нет. Возможно, не будет и впоследствии. Так или иначе, он все равно возвращается к своему старому плану – уединенное место, изъятие глаза порчи, замена на гнозис. Простые и понятные шаги простого и понятного плана – даже если сейчас он прерывается на попытку организовать себе что-то, вроде уюта в месте, которому он не принадлежит.
Скарамучча мог бы винить себя за растрачивание драгоценного времени – Бездна разберет, когда Дотторе (или Сандроне, если та соизволит оторваться от своих механических кукол хоть на секунду) сможет восстановить связь с устройством слежения, вшитым в глаз порчи – но он не может. Это единственный возможный для него путь отхода в случае, если что-то пойдет не так и ему не хватит сил покинуть Хребет после экспериментов, и может быть Скарамучча слаб – но он хочет понимать, что ему будет где зализать раны.
- О, это ты, - тем временем окликают его откуда-то сбоку, отрывая беглого предвестника от мыслей, которые снова сворачивают на скользкую дорожку, и Скарамучча вяло чертыхается, демонстрируя таким образом свое отношение к подобным сюрпризам; у него нет сомнений в том, что где-то неподалеку сейчас стоит недоразумение. Будь это кто-то другой, в конце концов, он бы почувствовал присутствие, или вообще что-нибудь, хотя бы отдаленное, но его сосед - бестелесный дух прямиком из Энканомии, не иначе.
Хотя даже от них были ощущения – пронизывающая пустота, пытающаяся оттяпать от тебя кусок; порожнее отчаяние, которое уже ничем не заполнить; страх, ужас, сожаление и счастье, притупленные до такой степени, что кажутся похожими на хлопья пепла, растёртые между пальцами. Феерический коктейль, оседающий во рту привкусом металла и истлевшей гнили.
Вынужденный сосед не удостаивает его даже этим.
Скарамучча ловит собственный раздраженный выдох, оставляя его комком поперек горла, угрожающе медленно разгибается, бросая в сторону охапку отсеченных веток, и оборачивается как раз в тот момент, когда приближающееся недоразумение стягивает с лохматой головы меховой капюшон накидки. Судя по по-прежнему отсутствующим рукавам, она служит скорее маскировкой, чем защитой от холода - Скарамучча кривится то ли от зависти, то ли от отвращения.
- Сделаешь так еще раз - и я тебя поджарю, - заявляет он, имея в виду именно то, что он сказал. Это как предупредительный выстрел в воздух - обозначение намерений, знак не приближаться. Недоразумению, впрочем, все равно, он лишь слегка склоняет голову набок, невыразительно дернув плечом, и вытряхивает снег из меховой опушки капюшона одной рукой.
- Буду иметь в виду, - отвечает он практически механически, страхом или пониманием в тоне его голоса даже не пахнет. Это по-прежнему раздражает, но вместо оформленной претензии Скарамучча лишь безразлично машет в его сторону рукой. Недоразумение оно и в пустыне недоразумение, в конце концов, даже если сама пустыня, по факту, снежная – перевоспитывать его бесполезно и не стоит усилий. К этому придется привыкнуть. - Нужна помощь?
Скарамучча рассеянно пожимает одним плечом вместо ответа, не оставляя подсказок, как это трактовать - просто возвращается к своему занятию, только теперь без вдумчивого созерцательного одиночества, а в компании чужого взгляда, вцепившегося ему в лопатки. Впрочем, это не длится долго - недоразумение решает что-то сам для себя, и ощущение пронзительного наблюдения исчезает паровой дымкой, будто испаряется. Вместо этого появляются шаги - скрипящий снег, шорох трущейся ткани. Он идет в сторону, куда буквально только что отправилась вторая порция лапника, и начинает перебирать груду пушистых веток. Убирает лишние - слишком хрупкие или больные, они пойдут на розжиг после сушки - проводит руками по плотной хвое, проверяя, чтобы она не осыпалась от трения. Кивает сам себе, удовлетворенный результатом, что, впрочем, по-прежнему не отражается на его лице, перевязывает часть получившейся кучи веревкой, и со старательностью деревенского мула начинает тащить первую порцию лапника в сторону лагеря.
Скарамучча хмыкает, разгибаясь и бросая задумчивый взгляд через плечо в сторону недоразумения - чужой силуэт, медленно удаляясь, тонет в снегу и сливается серостью накидки с общим унылым пейзажем, остается лишь размытое пятно зеленого, то уходящего под снег, то выныривающего из него; почему-то это выглядит правильно, как будто что угодно здесь должно происходить именно так. Безмолвная таинственная тень, морозный мираж посреди снежной пустыни, исчезающий, стоит о нем подумать, выкравший момент у вечности и стражей небесного порядка, чтобы на секунду вернуться в мир. И время будто застывает, ленивое и мурлычащее скрежетом часовых стрелок по циферблату.
Поэтично - очевидно, теперь у Скарамуччи есть силы на оценку местных красот. Каким образом среди них затесалось недоразумение, конечно, не до конца ясно, но. Он слишком хорошо вписывается в местную обстановку, этого у него не отнять. С этим Скарамучча тоже решает смириться - у него как раз хватает времени до чужого возвращения, чтобы благополучно разложить все по полочкам, вздохнуть и скинуть третью охапку лапника рядом с остатками предыдущей кучи; выглядит он при этом так, будто эта связка веток лично его оскорбила.
Недоразумение, по-прежнему безмолвно, присаживается рядом, продолжая свое медитативное занятие по перебиранию веток; Скарамучча, стоя рядом также молча, смотрит на обкромсанную сосну, прикидывая, сколько еще сил и времени уйдет на ее обработку, вертит в руках небольшой топорик.
И, наконец, принимает решение.
- Эй, - говорит он; недоразумение поднимает на него глаза, вопросительно склоняя голову к плечу. Руки рассеянно гладят хвою, в остальном он остается также неподвижен, даже, кажется, не качается от ветра в своем неустойчивом положении. - Ты же постоянно бродишь по округе, я прав? - медленный кивок становится Скарамучче ответом. - Тогда ты должен быть в курсе, есть здесь где-то уединенные места? Желательно не на открытом воздухе и с достаточно крепким потолком, способным пережить парочку взрывов.
Недоразумение хмурится.
- Я знаю несколько, - он отнимает руки от веток, разворачиваясь, и плюхается рядом с ними прямо в сугроб; если бы Скарамучче нужно было бы дышать, он в это же мгновение бы задохнулся от ужаса. Бедра недоразумения тонут в снегу, руки, на которые он слегка откидывается назад, тоже, и Скарамучча готов поклясться, что он ощущает это на себе - острый, как стекольная крошка, холод, который в первое мгновение обжигает, и только потом ползет морозом куда-то вовнутрь. Вместе с немым криком.
Может все же убить его, отчаянно думает Сказитель, неосознанно потирая руки. Иначе его собственному здравомыслию скоро придет конец.
- Но зачем тебе? - продолжает свою мысль недоразумение; Скарамучче приходится моментального взять себя в руки, чтобы его голос не сорвался на ужасающий писк.
- Практический эксперимент, - хмыкает он, чуть тише, чем следовало - внезапный порыв ветра почти глушит его слова полностью, но недоразумение все равно кивает, будто услышал все - или будто даже фрагмента услышанного ему достаточно. Скарамуччу одинаково устраивают оба варианта — это в любом случае максимум, который он пока может ему сказать.
Недоразумение вздыхает - очень натурально, по-человечески. Таким вздохам даже хочется верить.
- В таком случае, я отмечу несколько мест на карте, как только вернемся в наш лагерь.
Скарамучча выразительно фыркает.
- Наш? - он приподнимает бровь, искренне заинтересованный в формулировке. В глубине глаз недоразумения впервые проглядывает какая-то эмоция, сродни раздражению - он будто смотрит на конченного тупицу, который вот-вот зароет себя окончательно, при этом продолжая выглядеть все таким же бесстрастным.
- Наш, - терпеливо повторяет недоразумение, и, Скарамучча готов поклясться, этот умник только что закатил на него глаза. То, какой неожиданный восторг это вызывает у самого Скарамуччи, он решает проигнорировать. - Я живу там уже какое-то время, и могу претендовать на закрепление этого места за собой. Полагаю, дерево ты хочешь утащить в лагерь, чтобы перекрыть наружный лаз, а значит планируешь туда вернуться и остаться на какое-то время. А поскольку я все еще не был скинут прямо с этой скалы, либо ты согласен на мое общество, либо заключил сделку, гарантирующую мою безопасность, с Альбедо. В любом случае, какое-то время мы проведем бок о бок, в одной точке. Впрочем, если тебе важен собственный индивидуализм, я согласен поменять формулировку на что-то более обособленное.
Скарамучча потрясенно скалит зубы — это могло бы быть улыбкой, если бы он помнил, каково улыбаться без притворства.
- Так у тебя все-таки есть личность, - удовлетворенно фыркает он, продолжая скалиться.
Недоразумение ничего ему не отвечает – только с досадой цыкает сквозь зубы, и все дальнейшие работы они ведут молча, лишь периодически косясь друг на друга.
Распаленный Скарамучча не уверен, что его это устраивает.
___
Он не был уверен во многом.
В том, стоило ли оставлять его в живых – у него есть ряд предположений, почему Альбедо поступил так, как поступил, но он не собирается озвучивать их вслух; стоило ли ему самому оставаться рядом с останками Дурина – хотя он знает, что стоило, иначе его текущее существование не имело бы смысла; стоило ли Рейндоттир давать ему право на те глотки воздуха, что достались ему до попадания в чрево Дурина; стоило ли проявлять крохи благородной заботы по отношению к тому, кто так беспардонно пережал ему глотку – мелочь, ведь ему не нужно дышать, но неприятный остаток никуда не исчезает; можно ли ему носить то же имя, что Альбедо, или стоит и дальше оставаться безымянным. Может, подумать над альтернативами?
Однако, есть и вещи, в которых он уверен.
Одна из них это то, кем он является.
Провальный эксперимент великой бессердечной умелицы, вобравший в себя столько, сколько только смог за то недолгое время, которое еще был просто собой, не слитым с чужим проклятием, не смешанным с землей, а возвышающимся над нею.
Осадок на дне реторты, жарящийся в болезненном жаре для выжигания примесей, но сохранивший их вместо того, чтобы дать выгореть.
Собственник, не давший уничтожить то, что принадлежит ему, пусть и прекрасно осознающий, что это уничтожит его самого.
В нем гораздо больше мусора, чем в Альбедо, - возможно, даже больше чем в Дурине – что никогда не было секретом. Но это и сделало его тем, кто он есть – он озлоблен и равнодушен. Он может укусить, как острая ракушка, зарытая в песке, неожиданно и очень неприятно; он таков, какими обычно бывают незаконнорожденные – но.
Нахождение при королевском дворе заставило его сгладить углы; его создательница могла оказаться под перекрестным огнем, оступись он, сделай ошибку на публике – ведь ее боялись гораздо сильнее, чем уважали. Двор ждал, оскалив безупречно белые зубы, когда она перейдет грань, когда даст повод, и порой ему казалось, что он понимает это лучше, чем сама Рейндоттир. Так пришло вынужденное благородство – пустые разговоры, дежурные улыбки. То, что другие называли заботой и хорошими манерами, он считал средством для выживания – не своего, но его госпожи, исполненной ученого высокомерия, а от того летящей по лезвию ножа.
Кхемия была всем для Каэнри"ах, но Рейндоттир не была единственной, кто овладел ей в совершенстве; вместо этого она была единственной, для кого не существовало рамок.
И это закономерно пугало.
Он хорошо помнит первое покушение – задолго до падения, обошедшееся лишь из-за случайной физиологической особенности; пусть ходили слухи, что у Рэйндоттир не было сердца, оно все же существовало в границах ее тела – просто с правой стороны. Он хорошо помнит последнее – когда она завершала формулу, рисуя символы кровью из перебитых губ, и шептала, шептала, шептала, срываясь на восторженный смех, что нашла решение, а он стоял рядом – безразличная кукла, холодно стирающая кровь с меча чужой рубашкой – и лишь надеялся, что она правда нашла искомое.
Альбедо не помнит, но его появление было запятнано ее кровью и, кажется, переломом руки; колба, в которую она вдыхала его жизнь, была сплошь опечатана кровавым узором линий ее ладоней.
Чтобы Альбедо явился безупречно бледным, не оставив на себе ни единого пятна; чужой кровью, скатившейся с его точеного тела тяжелыми бурыми каплями, вместо его бытия, окрасились небеса – то, что они ими звали.
Где-то здесь и начался конец – его жизни и великолепия Каэнри"ах. Где-то здесь началось его заражение, и годы адского безумия, раздирающего и вновь собирающего воедино остатки его самосознания.
Но он не хотел искать сочувствия или жалости. По крайней мере та его часть, которая все еще оставалась бесстрастной и рациональной – про другую, испорченную, завистливую и жаждущую, он старался не думать с тех пор, как Альбедо, несколько долгих недель продержавший его прибитым цепями к стене пещеры, очистил его от крови Дурина; может быть эта часть была его сердцем – грязным и алчущим, но он отринул его с готовностью.
Это было залогом сохранения жизни – платой, если хотите, и он отдавал все до последней моры.
Потому что хотел жить. Но не страшился умирать.
Он думает об этом, пока расстилает полотно карты по отшлифованной поверхности камня – разглаживает появившиеся от влажности волны, поправляет загнувшийся угол – о том, что было до и что будет после. У него есть принципы, довольно твердые для того, кто провел большую часть своего существования в беспамятстве, он ставит себе условия, которые необходимо выполнить – ведь только тогда он сможет расправить плечи и выдохнуть, как если бы это для него имело смысл.
Отметки красным по поверхности проклятого Хребта он ставит практически на автомате, критически осматривает – цыкает языком и тянется за обрывками бумаг в сумке под камнем, чтобы написать пояснения к каждому месту; путь к некоторым тернист и опасен, к другим – попросту незаметен.
Откуда столько заботы в его действиях к комку злобы по соседству, он понимает слабо – чертовы привычки извечного джентльмена из страны, чьи жители сейчас походят на диких животных даже больше, чем вольфендомские волки. Может для его соседа – чье имя остается загадкой, Альбедо лишь загадочно называет гостя предвестником, но об этой фракции ему известно бессовестно немного – это выглядит как попытки навязать общество или прощупать почву, но, к счастью, то, что могут подумать о нем другие, мало его волнует. Он Лже-Альбедо, злобный двойник чьего-то друга, брата и коллеги, который хотел забрать себе чужое место, впитать чужой опыт, стать столь же значимым и настоящим, ведь.
Объективно, он тот, кого выкинули.
Он не сентиментален, и не питает к Рейндоттир той же привязанности, что Альбедо, но если тебя предает собственная мать, разве кто-то иной может иметь значение?
Он пусто усмехается сам себе, сворачивая карту и перевязывая ее бечевкой, чем обращает на себя внимание до того пусто смотревшего в свод пещеры предвестника. Затем, правда, он же переводит растерянный взгляд на лисят, кажется, требующих от него угощений, и раздражается, отвлекаясь на них.
- Если у вас есть вопросы по поводу кормежки, то все ответы вон там, - предвестник яростно тычет в его сторону пальцем, пытаясь перевести их внимание, и его лицо становится совершенно несчастным, когда один из лисят – обворожительно неугомонная девочка – на этот самый палец бросается. Предвестник проглатывает свое возмущение, и, кажется, давится им – лисенок, довольная и жизнерадостная, болтается всем своим весом на его ладони, вцепившись зубами в кожу,
И это, своего рода, мило.
Они знакомы всего ничего даже по человеческим меркам – а ведь никто из них не человек – но у него нет даже малейшего представления о том, какой личностью предвестник является.
Он грубый и холодный – провокации, манипуляции, чистая, искренняя злоба; он смеется над теми слабостями, которые сам ему придумал, вычленяет кусочки его образа, чтобы играться, как вздумается.
Он говорит – Альбедо обмолвился, что приказал тебе следить за мной, и на ответное «попросил, а не приказал», улыбается, словно нашел лазейку; он треплет нервы, намеренно и умело, будто проверяет реакцию, просит помощи, изображая мудреца, предлагающего своим протеже огромное одолжение, вместо того, чтобы признать собственные желания и необходимость.
Но в то же время предвестник, играясь, ворчит на лис, если думает, что его не слышно; в том, как он называет их «отродьями» и «исчадиями бездны» чувствуется даже своеобразная ласка. Он вытряхивает покрывало, которым были накрыты его плечи, и складывает его вчетверо без единой складки; он мастерит сидения из лапника на каждый древесный спил в пределах лагеря, и начинает раскладывать их именно с того, на котором сидит он (пусть предварительно и бьет, довольно ощутимо, по бедру, с презрительным «подвинься»). Он превращает их лагерь в подобие «дома» - перекрытый древесными балками лаз, камни у входа, кучки лапника, которые он бережно раскладывает в каждую палатку, перестилая его сверху покрывалами и тонкими одеялами, которые однажды сюда притащил Альбедо.
И все это за какие-то пару дней.
Он едкий и колючий, практически в той же степени, что стойкий хвойный запах внутри их обновленного обиталища, но в то же время.
Он смотрит на предвестника краем глаза, раскрывая на середине записную книжку и прижимая ее к колену запястьем; перо скрипит по бумаге, складывая линии в образы, мысли в форму, он едва ли думает, пока рука автоматически двигается, ведомая своими собственными импульсами. Вторую – свободную, он запускает в сумку, выискивая там плотный куль уже подтаявшего мяса; куль небольшой, но увесистый, плотный из-за замороженной середины и слегка поплывший, из-за лишней жидкости внутри, но это не мешает ему безмолвно кинуть угощение для животины прямо в сторону предвестника. Он поймает – в этом нет сомнений.
Свободная рука как ни в чем не бывало ныряет под подбородок для поддержки; волосы закрывают обзор, ведь он опускает голову – ниже, еще немного, это не он, сверток свалился в чужие руки прямо с неба. Или вовсе с Селестии.
Приземляясь в чужие руки, куль неприятно хлюпает – возможно, судя по возмущённому, с нотками отвращения, звуку, который едва можно идентифицировать как существующее слово, часть жидкости просачивается на чужие руки. Но ему незачем жалеть того, кто его намеренно провоцирует, из-за такой мелочи – вокруг полно снега, если что отмоется. Лисы, почуявшие мясо, к тому же, в восторге – бросаются на предвестника, вооруженные мокрыми носами и счастливым лаем. Предвестник их энтузиазма, впрочем, не разделяет – только корчит такую унылую мину, что от его вида загорчила бы самая сладкая карамель.
- К твоему сведению, мое имя Скарамучча, - в наивысшей степени несчастно заявляет он, одной рукой пытаясь остановить восторженный пыл двух лис, пока вторая держит мясо над головой. – Это чтобы ты знал имя того, кого только что сделал своим врагом.
Ответом ему служит только невпечатленный взгляд.
Скарамучча недовольно цыкает и скалится. Одним движением захлопывается записная книжка.
Трещит костер, оживленно визжат ринувшиеся за мясом, которое Скарамучча додумывается откинуть в другой конец пещеры, лисята. Гудит злой и колючий ветер.
Он улыбается.
Образ начинает складываться.