Chapter Text
Юнги прощается с ним в субботу. После всех судебных разбирательств, таких долгих и муторных, допросов, на которых никто, слава Богу, не спрашивает, что связывало Намджуна и Юнги, потому что забот хватает и без этого. И после все вокруг словно застывает, погружается в тревожную, тягучую тишину, пластом давящую на плечи, сжимающую грудь в тиски, и Юнги понимает, что пришло время отпустить.
Он прощается очень тихо, так, как разговаривал прежде с одним лишь Богом, потому что знает, что Он услышит его, даже если он будет молчать.
Намджун не говорит, что уезжает, не говорит, когда, ни времени, ни номера поезда, ничего. Просто сидит на скамье у церкви, и смотрит на Юнги тем самым своим таким знакомым уже подбитым взглядом, когда тот выходит покурить во двор.
— Давно сидишь? — спрашивает Юнги просто ради приличия, потому что и без того понятно, что давно.
Намджун медленно кивает, опирается локтями на колени и прячет голову в ладонях. Сердце от его сгорбленной фигуры неприятно сдавливает, и Юнги не знает, что сделать, чтобы все стало хоть на чуточку легче.
Боже, дай мне сил отпустить его. Дай ему сил отпустить меня.
— Все хорошо, Намджун-а, — мягко опускает ладонь на плечо, — теперь все будет хорошо.
Намджун склоняет голову набок, чтобы коснуться его ладони щекой, и потерянно смотрит куда-то вдаль. Юнги точно знает, что не пойдет его провожать, но это, видимо, и не требуется.
Он докуривает сигарету, тушит ее об урну возле входа и приоткрывает двери церкви. Намджун послушно ныряет внутрь, в прохладный зал. Свечи дергаются от порыва ветра, когда дверь захлопывается, и Юнги не успевает подумать, что их надо затушить, когда Намджун притягивает его к себе.
В голове совсем не укладывается, что вот это — все. Его касаются в последний раз. Целуют в последний раз. Обнимают в последний раз.
Любят… любят тоже, наверное, в последний раз. Возможно за всю жизнь, потому что хватит, налюбился сполна.
Юнги приподнимается на носки, чтобы было удобнее целовать, и ощущает, как Намджун бережно поддерживает его за талию.
Господи, зачем Ты дал мне возможность почувствовать, а затем вынуждаешь отказываться? Ты дал мне столько любви, а теперь забираешь все это, оставляя меня. Я выдержу, Ты со мной, но я не хочу. Скажи мне, дай знак, покажи, что все это не просто так, что я сейчас прощаюсь — не просто так. Я хочу знать, что Ты будешь рядом с ним вместо меня. Разве я просил тебя раньше об ответе? Разве я ждал от тебя чего-либо? Разве не служил я тебе все это время? Разве…
— Юнги? — Намджун беспокойно окликает его, касаясь губами щеки, и Юнги понимает, что его слегка трясет.
— Все в порядке.
Юнги смотрит ему в глаза и на долю секунды теряется, потому что не находит в своей голове ответов ни на один из заданных вопросов.
Он делает глубокий вдох и идет вперед, мимо рядов скамей, алтаря и знает, что Намджун следует за ним.
Все устроится. Ты же устроишь все, да? Я верю Тебе. Ты знаешь, как должно. Только не ломай меня, прошу Тебя, ибо я не знаю, смогу ли, хватит ли мне сил, справлюсь ли я.
Юнги не справляется. Прикосновения обжигают, и хочется чтобы было больно, чтобы физическое сломало душевное, но Намджун слишком романтик для этого, и Юнги чувствует себя под его руками чем-то преступно божественным. И это так богохульно, но так по-человечески. Ему поклоняются так рьяно, как не поклонялись и золотому тельцу когда-то, и Юнги душит осознание того, что вот это все ему одному. Слишком много. Слишком ценно. Слишком незаслуженно.
Господи, прости меня, но я слаб. Ты позволил мне зайти так далеко, а теперь вновь возвращаешь меня к себе. Я пойду, я вернусь, только… позволь мне сегодня в последний раз молиться не Тебе.
— Намджун-а, — тихо шепчет Юнги, утыкаясь лбом ему в плечо, — Намджун-а…
Он произносит его имя раз за разом, вместо вдохов, вместо стонов, потому что других слов, других имен, другого Бога сейчас у него нет.
Намджун уезжает совсем рано. Целует на прощанье в кончик носа, и Юнги больше всего на свете счастлив, что он ни о чем не просит — ни оставить Бога, ни переехать, потому что Юнги не знал бы, что ему на это ответить. Очень сложно сказать «нет», когда человек целует тебя в кончик носа, а на «да» у него нет ни права, ни возможности.
В груди болит так, словно душу выдрали с куском мяса и забыли залатать.
— Я все правильно делаю, да? — с хриплым смехом произносит Юнги, опускаясь на скамью поздним вечером и поднимая голову к высоким церковным сводам. — Я отпускаю, но мне так сложно любить Тебя и знать, что ты забрал у меня единственный человеческий способ видеть и чувствовать, что Ты любишь меня в ответ.
Юнги доживает еще день. И затем еще один. Тащит себя сквозь них на молитвах, на вере в то, что все происходит правильно, на все воля Божья, но человеческое тепло невозможно заменить, и Юнги ломает, как наркомана — острее, сильнее, больнее.
Юнги крошится. С каждой секундой, с каждой минутой, разламывается так, что еще один перелом — и все, потом уже не восстановишь. Разрушается где-то в самом своем основании, и на дне его души остается только немного веры в то, что все устроится так, как должно, и он проживет это испытание и вынесет его, и соберет себя. Обязательно.
Он служит мессу, читает проповедь, исповедует, и втайне боится того, что все вокруг все заметят. Прихожане впервые за все время кажутся безликой массой, от которой хочется спрятаться, потому что ему надо побыть наедине с собой, и помощь вместо того, чтобы давать силы — отнимает их еще больше, словно напитывает болью бесконечную зияющую пустоту внутри. Надо переждать, затаиться, заснуть, найти силы, способ склеиться, придумать что-то. Он доживает, дотягивает, доходит — каждое слово с трудом, каждый жест против воли, и вечером сигарета кажется единственным, что может хоть чуть-чуть вернуть его в реальность. Юнги выходит во двор, долго смотрит себе под ноги, где на каменных церковных ступенях начинает таять первый снег. Он ложится на волосы, на черные одежды, и Юнги на секунду забывает о том, что хотел курить. Поднимает голову, прикрывая глаза и подставляя лицо под робкие снежинки, мгновенно тающие на коже.
— Юнги.
За грудиной екает. Юнги медленно открывает глаза. Намджун стоит у самых ворот — не знает куда девать руки, тревожно вытягивает шею, кажется, становясь еще длиннее, хотя куда уже, и снег запорошил его темное пальто и волосы.
— Я перевелся сюда. Буду работать в вашем участке.
Юнги опускает голову, чтобы достать сигарету из пачки. Руки дрожат.
Намджун подходит и прижимает к себе так быстро, что Юнги не успевает поблагодарить Бога за происходящее и ему на мгновение кажется, что он пропадает полностью в этих медвежьих, огромных объятиях. От Намджуна пахнет кофе и поездом, какой-то такой запредельной нежностью, что сигарета вываливается из пальцев и падает наземь.
Спасибо Тебе за то, что подарил мне его. Спасибо Тебе, что дал мне возможность узнать, что Ты любишь меня.
— Я разрушил тебя, да? — спрашивает Намджун и сгибается, смешно тычется лбом в плечо.
Юнги мягко обхватывает его руками, прижимаясь крепче и глубоко вдыхая холодный воздух.
— Ты сделал меня сильнее, — тихо произносит он. — Теперь я могу все. С тобой я могу все.
Первый снег тает в Намджуновых волосах.
Все будет хорошо.