Chapter Text
***
— Можно?
Пальцы в волосах, гладят нежно, спускаются на щеку, линию скул. Губы — сухие, бледные, кажутся грубее, чем подушечки пальцев, стертые об АК. Сережа прячет глаза, но через секунду тут же поднимает, ластясь под руку, — волнуется. Олег не озвучивает вопрос о том, был ли кто-то у Сережи в течение последнего года, сам не понимает, что будет страшнее услышать. Жаль, если был. Если нет — пугает Сережина преданность. Друг друга давно понимают без слов, поэтому Разумовский оседает на пол, между ног, накрывает пах здоровой ладонью, чувствует жар, свой или Олега, — не разобрать.
— Коленки себе сотрешь, давай не…
Сережа обиженно цыкает, убеждает расслабиться и обо всем забыть. Снизу доносится шепотом: «Разве мы умеем по-другому?». Олег не сдерживает довольную улыбку, вспоминает — действительно не умеют. Способы убеждения у Сережи свои собственные: быстрое и, возможно, малопродуманное наступление, массированная атака и ни шагу назад. Он торопливо высвобождает из-под резинки штанов полувставший член, мажет языком от основания к головке и обратно, зацеловывает кожу, обдавая горячим дыханием.
— Чувствуешь… что-нибудь?
Волков чувствует многое, как выразить — не знает. Тщательно маскируемое волнение в глазах, удары сердца. Ощущение прикосновений пальцев, иногда скользящих по низу живота и обхватывающих у основания. И горячий язык. В это «что-нибудь» вмещается слишком много. Олег только часто кивает на выдохе, не решаясь открыть глаза. Расслабиться никак не выходит — все мысли только о том, чтобы не упасть в грязь лицом, не расстроить и не разочаровать. Сдерживаться и не смотреть долго не получается — момент, как на зло, безупречный: налившаяся головка, сверкающая от слюны и от смазки исчезает в маленьком рту, затем по сантиметру до самого паха. Рыжие ресницы подрагивают — трогательно и прекрасно — слеза стекает по правой щеке, хмурятся брови и подступает рвотный рефлекс, но Сережа старается изо всех сил и Волков, кажется, уже на пределе только от его самоотверженности.
Он бы вряд ли услышал от Разумовского признания наподобие «думал о тебе каждую ночь» или «я так долго этого ждал» — все и без того на лице написано. Когда медленно отстраняется и лениво выпускает изо рта, по губам и подбородку тянутся нити слюны, соединяя. Сережа старается отдать все и сразу: сам насаживается, двигается быстро, снова старается взять глубже, чтобы теснее, чтобы доставить столько удовольствия, сколько вообще может. Все идет, как надо. Пока что, по крайней мере. Член постепенно твердеет еще больше — уже не так просто активничать, он все чаще инстинктивно отстраняется, когда не хватает воздуха, поэтому Волков тянет рыжие волосы назад, смотрит на последствия стараний: налитые влажные губы, румянец на щеках и поплывший взгляд; собирает пальцами влагу в уголках глаз и притягивает к себе, впивается в губы, продолжая доводить себя самостоятельно.
— Олеж… хочу, чтобы ты кончил мне в рот. Сделаешь для меня?
Слова эти, слетевшие с умелого языка в момент поцелуя, будоражат сознание, и Волков не в силах сдержать низкий стон, ускоряя темп. Сережа всегда просил не сдерживаться, любил вербальность и не мог терпеть тишину. Отпустить себя, освободить ум и позволить себе не чувствовать телесных границ — по умолчанию сложно, но с Разумовским всегда достижимо. Сейчас же отправил бы его в душ, придав ускорения шлепком по заднице, помог бы подготовиться, донес бы до кровати, убедительно вжал в простыни и сделал бы все так, как любит Сережа. И… и…
Сережа наконец отрывается от покрасневших губ, возвращается на пол, подставляет язык и смотрит в глаза, пересиливая себя. Пусть Олег видит, пусть знает, что все, что многое может быть, как раньше. Волков не выдерживает этой преданности, запрокидывает голову, сводит брови и отдается приливу жара с чередой приятных судорог. Не в ногах, так хоть в животе и пояснице.
— Сереж…
— М-м? — самозабвенно выполняет обещанное, собирая языком потеки спермы со ствола, а затем и со щеки, то, что попало мимо.
— Так скучал… так люблю.
— И я тебя люблю, — Разумовский лениво встает и собирает в охапку одеяло, давно валяющееся на полу. Перед выходом из кухни наклоняется к Олегу, шепчет на ухо и целует в висок, — у тебя все получилось.
— Твоя заслуга. А ты?..
Сережа стремительно покидает кухню, волоча одеяло обратно в спальню, — теперь согрелся. Возвращается с неловкой улыбкой, расправляя на затылке спутанные волосы:
— Есть и хорошие побочки. Наверное.
— Если что, у меня ноги отнялись, а не шея. В оральных ласках я по прежнему мастер. Дай знать, когда…
— Обязательно. Не отвертишься!
Сережа показывает офис, в том окончательном виде, в котором всегда представлял. Главная его достопримечательность — Венера. На вопрос о том, сколько Разумовский заплатил за такую правдоподобную репродукцию, он не отвечает, прячет взгляд и скромно улыбается. Волкову лишь остается надеяться, что Боттичелли не наблюдает за ними глазами своего оригинального творения, потому что, ей-богу, неловко как-то: снова и снова наслаждаться друг другом, когда она смотрит.
Наверстать получается, действительно, многое — пусть и в редких и коротких перерывах между работой Сережи и его отсутствием. Вспомнить, где касаться губами, руками или только взглядом. Даже если касаться везде — с какой интенсивностью теперь? Многое поменялось в обоих: Разумовский требует зрительный контакт, почти постоянно, хотя раньше всегда смущался; любовь к грубостям чаще уступает потребности в нежности. Полноценно заняться сексом так и не выходит: оба старались изо всех сил, но твердое и решительное «Сереж» в конце концов расставило все по своим местам. Не сейчас. Еще один повод для Волкова продолжать грызть себя изнутри.
«Дефектный».
В словах и выражениях оба избирательны, даже чересчур. Олег все чаще проваливается в пучину собственных воспоминаний и тревог, когда остается один; когда Сережа пропадает, кроме как за работой, еще на встречах и корпоративах. С коллегами ли?..
К старым терзаниям прибавляются новые.
«Ты здесь? Со мной?».
По ночам эта фраза слетает с уст то одного, то другого. Выход — только крепче обнять, убедить, что не сон и не наваждение; продолжать верить в то, что сказка для них возможна.
***
— Зачем тебе контракт с военно-промышленным комплексом?
Сережа резко вскидывает брови, недоумение в глазах на секунду отсвечивает испугом. Еще секунду назад расслабленно сидел в черном кресле за рабочим столом, вчитываясь в очередные отчеты, теперь — как на иголках. Подъехав ближе, Волков останавливается в центре залитого солнечным светом офиса, в руках — черная папка. Разумовский подрывается с кресла.
— «HOLT International».
Сережа понимает слова, назначение компании, еще что-то, но точно не смысл всего этого. Зачем ему контракт…
«Зачем?».
— Ты… где это взял? — быстро просматривает содержимое, таблицы с суммами в десяток нолей, сроки действия, условия, подписи. Его подписи.
— Ты на кухне утром оставил.
На кухне. Утром.
Что было утром?
Каким утром?
Сережа не выдерживает собственных размышлений, заводящих в тупик, в придачу — сверлящий взгляд Волкова, попытки замаскировать подозрение в чем-то… в чем?
Недоверие?
К нему, к его Сереже?
Такой резкий напор выносить долго не получается — Разумовский разворачивается к Олегу спиной, руками упирается в стол, на который шлепнулась папка. Дышать.
«Дышать».
Сережа нервозно дергает плечом, ссутулившись, тяжело дышит, с еще большим усилием стискивая ладонями стол. Олег ждет. До тех пор, пока тонкие пальцы не сжимают крышку стола до предела человеческих возможностей; пока лопатки под белой футболкой не перестают ходить ходуном; пока не расправляются гордо плечи.
— Сереж?..
— Ты ожил очень невовремя, Волков.
Стальной голос — не Сережа. Желтые глаза, заостренные черты лица и клыки, которые видны только в оскале Птицы, но не улыбке его Сережи. Олег бы соврал, если бы сказал, что не боится. Еще как боится.
Нельзя показать. Ни в коем случае.
На скулах заходили желваки, ладони напряженно сжали колеса.
— Знаешь, кто был с Сережей все это время?
Пока что он создает видимость безопасности, иллюзорное представление о том, что беседа эта ограничится лишь словами. Наигранно улыбается перед тем, как выпалить колючее и пронзительное, врезающееся в стены:
— Я и только я! — бумаги из папки разлетаются по полу, Птица торжественно разводит руками. — Я утешал, скорбел вместе с ним и помог забыть. И тут объявляешься ты… вот он, твой любимый, принимай с распростертыми объятиями, будто ничего не случилось!
Волков не по наитию и даже не следуя первостепенному инстинкту — скорее военной выправке — определяет ближайшие пути отступления. В частности, психологического — как оградить себя от правды. Слова Птицы пусть и не задевают, но только пока тот не продолжает, вальяжно оттолкнувшись от стола и шагнув навстречу:
— А сам-то и вопроса не задал, каково оно Сереже было. Ни слова обо мне. Поэтому, знаешь, надоедает как-то быть сторонним наблюдателем. Хочу поучаствовать!
Теперь — лицом к лицу, хотя Волков изначально не в выигрышном положении: смотреть снизу вверх не прельщает, теряется ощущение собственной силы, какой-либо значимости. Нет ни защиты, ни уверенности в себе. Олег не отступает и лишь крепче сжимает челюсти, внешне стараясь показывать лишь безразличие и уже привычное спокойствие.
— Ты не дал нам договорить.
Птица решает усугубить сложившийся расклад — наклоняется к чужому лицу, оставляя свои губы в считанных миллиметрах от Олеговых, руки кладет на колеса коляски, опираясь, и бросает вызов одним только взглядом:
— Думаешь, он так хотел остаться? Хах, да он сам меня позвал, потому что так проще.
— Зачем тебе этот контракт?
— У нас с Сережей были планы. Но ты, — палец обводит щеку и резко упирается в кожу, заставляя отдернуть лицо, — снова мешаешь.
— Будь добр, съеби.
Звон от пощечины ударяется эхом о стены.
— Ты никогда ничего не понимал! Твоя высшая цель — сдохнуть, подорвавшись на гранате. Наша — сделать мир лучше. Чувствуешь? Что-то… не сходится. И да. Съёбывать — по твоей части, Волков. Ты жалок. Посмотри на себя… не приходят ли к тебе такие мысли по ночам… что лучше бы ты умер тогда?
«Держаться».
«Как на допросе. Да. Тоже самое».
— Если я так не вписываюсь в твои планы,.. чего же ты ждешь?
— О-о-о, не-е-ет, просто взять и избавиться от тебя — слишком просто и прозаично. Да, ты боишься, все вы, когда обретаете вновь что-то, что давно потеряли, отныне дорожите и носитесь с этим, как с писаной торбой. Конечно, тебе жаль умирать, но… еще больнее тебе будет умирать в один из тех счастливых моментов, которые совсем отключат твою бдительность.
Птица красочно замолкает на этом и лишь сверлит взглядом, который после всего, что уже пришлось проглотить, Олег не в силах вынести. Птица слишком беспечен и убежден в беспомощности Волкова, он блефует… точно, блефует. Самовлюбленная улыбка в миг сменяется хищническим оскалом, когда, приложив все имеющиеся силы, Олег выбрасывает тело вперед и мертвой хваткой впивается в горло. Оба валятся на пол, Волков навязывает борьбу, пытаясь придавить собственным весом, совсем будто забыв о том, что слабее, уязвимее. Птица, пользуясь ограниченной мобильностью и нестабильным равновесием противника, быстро меняет их положение и, оседлав чужую грудь, бьет по лицу, не жалея. Когда Олег больше не сопротивляется, Птица принимается целенаправленно душить. Склоняется над ухом, шепча:
— Как там было… влюбленный волк уже не хищник, а, Волков?
Олег только хрипит, теряя последние силы:
— Ты ранишь его. Не меня.
— Он уже пережил твою смерть однажды. Переживет и еще раз.
Когда Сережин образ уже поплыл перед глазами, а надоедливый гогот Птицы над ухом стал эхом отдаваться в голове, пальцы на истерзанном горле разжимаются, исчезает жар ладоней. Олег делает первые полные болезненные вдохи. Пытается сфокусировать взгляд сплюнуть кровь, перевернувшись на бок. Сережа в шаге от него, сидит на полу и, впившись в пряди волос, сжимает виски, пряча лицо за челкой. Волков бы утешил, сказал бы, что все в порядке, но голос подводит — только ломанный хрип. Разумовский все еще не принадлежит себе, с дрожащих губ срывается:
— Спи с открытыми глазами, Олег. У Сережи не так много контроля, как ты думаешь. Я предупредил тебя.
Его голова теперь упирается в поджатые к груди колени, руки дрожат, слышатся сдавленные всхлипы. Волков понимает: Сережа уже вернулся, ему страшно и до отвращения к самому себе стыдно. Он бы уже несколько раз успел пролепетать просьбы простить, уже прижал бы к себе в неловких объятиях, стер бы с лица кровь, но боится. Боится подходить, прикасаться, просто быть ближе, потому что в любой момент…
— Сереж… Все в порядке. Ты не виноват.
Обнаружив, что его голоса хватило хотя бы на это, Волков силится сесть и опереться на руки; пытается подползти сам, прикоснуться к плечу — Сережа тут же дергается, мотает головой, закрывается.
— Я не могу объяснить, Олег… Я не могу объяснить… Его не было так долго, я думал…
— Не надо ничего объяснять, — получается наконец притянуть к себе и обнять, — сейчас… просто дыши.
На языке крутится неловкий вопрос о том, сам ли Птица ушел или же Сережа вовремя вернул себе контроль. Хочется верить во второе. В грудь врезается сбивчивый шепот:
— Картина. Внизу. Под рамой.
Картина далеко, на противоположной стене. Ползти далеко. А Сережа, нуждающийся в нем, близко. Нельзя отпускать.
— Потом, все потом.
Разумовский настойчиво повторяет «сейчас», но для Олега это только одна из составляющий бреда после нового приступа. Сережа хочет многое рассказать, пока сдерживает Птицу из последних сил, сам. Наконец-то сам, так вовремя.
На долго ли?
— Ну как… отступило?
Дрожь постепенно уменьшается, мышцы больше не как натянутые струны; удается даже заглянуть в глаза: красные, воспаленные, но — какое облегчение — голубые.
— Думаю… да.
Когда обнимает Сережу на полу, Олег не думает — теряет бдительность. Просто забирает ту часть боли, что может, себе и старается сделать так, чтобы собственное плечо не дрожало. Потому что плечо должно быть надежным и крепким, хотя бы у него. Для Сережи. Для них.
Когда обнимаешь Сережу на полу, лучше думать. Дрожащая рука способна всадить нож в спину — и только отблеск желтых обезумевших глаз запечатлится на лезвии.