Work Text:
Мисао оборвала сопение и сильнее выпрямила спину. Было ли ей больно? В лёгком сомнении Аоши ослабил хватку. Тактическая ошибка: часть тёплых, ещё недостаточно длинных прядей немедленно выскользнула из пальцев. Плечи сидящей у него на коленях девочки немного расслабились.
— Следует говорить мне о таких вещах, — спокойно заметил Аоши, перекладывая гребень в другую руку. На деле всё это озадачивало. Он сам привык переносить усталость и неизбежную телесную боль от долгих тренировок, но вот так невзначай причинять боль существу вроде Мисао казалось лишним.
Он мало годился для некоторых вещей.
— Да ничего! — Мисао откликнулась с опозданием, будто подслушала его непривычно неуклюжие мысли.
Аоши подавил неподобающее желание вздохнуть. И это тоже могло быть тренировкой — просто чем-то более тонким, как ходьба по шёлку или натянутой верёвке. Он снова принялся плести непокорные пряди в ровный ряд, удерживая равновесие между осторожностью и силой хватки.
*
Сора-сан смотрела на него недружелюбно. В этом не было ничего нового: для неё он был всего лишь не в меру самоуверенным мальчишкой с отвратительно, по-взрослому, железными руками и холодными глазами, временами пахнувший кровью. Почти худшее, что могло приблизиться к её девочке.
В этот раз взгляд, которым его сверлила нянька, по-видимому, не мог выразить полную меру её негодования.
— Ты должен защищать её по слову господина Сирохэби, а не приучать к неподобающим вещам, — сказала, будто плюнула. Аоши смерил её привычным взглядом. Сора-сан мало его беспокоила, но её требование было бессмысленным, и он терпеливо ждал объяснения.
— Это не подходит ей, хотя тебе, разумеется, всё равно, — брезгливо закончила женщина, сообразив, что он вновь не собирается снисходить до вопроса вслух.
И пояснила, не выдержав, как дикому, что достойной девушке, какой Мисао, несомненно, станет, не годится убирать волосы подобным образом.
Аоши пожал плечами и отвернулся.
Няньке неоткуда было знать. Мисао хотела увязать волосы в узел, как у него, вот только они оказались слишком уж непослушными, всё одно, лезли везде.
Мисао была само движение. Это не казалось странным, Аоши принял и привык. Её неумелые засады и вечное стремление сунуть нос в любую щель, приводившее в отчаяние не только Сору-сан, но и некоторых его товарищей, виделось Аоши всего лишь естественным отражением Мисао в мире. Тем паче, что ему самому хватало одного слова, чтобы она старательно притихла — на время, но могло ли быть иначе?
Затягивать в косу эти жёсткие прядки, гревшие ему пальцы, было просто разумным.
Когда в один тихий день, Мисао тряхнула головой так решительно, что коса её, кажется, должна была разрезать воздух подобно ножу при хорошем ударе, и потребовала от застигнутого врасплох Ханньи научить её драться, Аоши почему-то ощутил только подлинное веселье.
В глубине души он не хотел этой дороги для Мисао и знал, что Ханнья — тоже, но это... подходило до странности. Как естественное течение реки.
***
Было так тихо и тошно, что звенело в голове. Она знала, что стоит только выбраться из этого закутка, найденного убежища, и мир опять наполнится звуками, бесполезными теперь.
Мисао ожесточённо шмыгнула распухшим носом, прижалась лопатками к стене и стала думать. Думать не хотелось. Всё забредало в тупик, спотыкаясь о пустоту на месте незыблемого.
Надо было что-то делать — эта короткая мысль была привычной, но помогала неособенно. Мисао встряхнула головой. Пряди липли к щекам и шее — коса расползлась после сна и долгого, упрямого бегства по дому от остальных, старого Ненджи и его товарищей. Она не хотела их видеть. Вруны несчастные.
От знакомого раздражающего ощущения липнущих к коже распустившихся волос снова защипало в носу. Строптивые лохмы самой Мисао всё ещё не поддавались. Придётся идти к кому-нибудь из... этих.
На ум вдруг пришло пасмурное утро несколько недель назад, когда она впервые увидела господина Аоши без привычного высоко затянутого узла. Это необыкновенно взволновало и раздосадовало. Почему-то Мисао даже подумалось, что он обиделся на неё, что его вдруг утомила старая её привычка дёргать шелковистые пряди, привлекая его внимание. Всё последнее время он был как-то неправильно молчалив, будто огорчён чем-то.
Мисао уткнулась в коленки. Новая одежда и, главное, короткая, странная стрижка делали Аоши немножечко чужим, но ведь она почти привыкла!
"Просто многое изменилось", — сказал тогда Сикидзё, как-то задумчиво, без знакомой заговорщицкой нотки. — "Иногда это нужно, так делают".
Он про волосы говорил, и Мисао успокоилась: не из-за неё. Ведь у них-то всё оставалось по-старому.
Надо было подождать. Она, Мисао, тоже была шиноби, и даже если её злил этот тихий покинутый дом — она могла потерпеть. Неспеша выбравшись к остальным, она глянула исподлобья: опасалась, что женщины, Окон и Омасу, сейчас примутся делать из её волос эти неудобные штуки, вроде тех, что однажды попыталась устроить у неё на голове девушка из чайной, иногда привечавшая Бешими.
Но Окон убрала ей волосы привычно, и в тёплых руках угадывалась знакомая сила.
Это успокаивало.
Поначалу Мисао ждала их возвращения каждый день, даже рассудив сама с собой, что этого-то точно не произойдёт так скоро. Неподвижные тихие дни складывались в недели, а те тоже слипались потихоньку между собой.
Но однажды в конце зимы, когда очередное утро прокралось в дом отблесками выпавшего ночью свежего снега, Мисао ясно ощутила, как здешние стали понятнее: взбудораженная светлым холодком, она принялась искать Окон раньше обычного и застала её в дальнем свободном зале.
Стоя у дверей того, что всё ещё было, несмотря на перемены, общим додзё, Мисао прослеживала чужие размашистые движения, слушала сильное дыхание и лёгкую поступь по давней причке и чувствовала, как сдвигается придавившее её ожидание.
Завершив ката, Окон обернулась и, пойманная на месте преступления, вдруг усмехнулась Мисао. И усмешка была знакомая, заговорщицкая, совсем не такая, как улыбка для гостей или неопределённо раздражавшее, предназначавшееся лично Мисао, выражение заботы.
— Можно мне тоже? — Мисао спросила только это, вместо всего — и приветствий, и просьбы о волосах. Дышать вдруг стало легче.
"Я буду учиться ещё. Стану сильнее". Конечная цель этого всё ещё терялась в тумане, но решение пришло, и всё вокруг как будто прояснилось.
Мисао отчаянно вцепилась в прядь медленно отрастающих волос, слушая молчание Окон.
— Можно, — сказала та, наконец, серьёзно и просто.
Наверное, это была удача. Стоя здесь после всех привычных движений, ещё полная живой телесной памяти, она не смогла отказать.
Позже Мисао узнала: было время, когда каждый из пятерых оставшихся, обучая её понемногу их общему старому ремеслу, скрывал своё наставничество от остальных из уважения к прежнему решению и надеждам на будущее.
"Но каждый решил, что немного не повредит", — Окина (тогда она уже звала его так и ещё иногда — дедушкой) гневно сверкнул глазами на остальных. А потом всё-таки расхохотался.
*
Жить теперь, когда мир снова пришёл в движение, стало намного легче. Мисао училась разному, не только бою. Простые вещи больше не казались врагами, отделявшими её от дорогого прошлого.
Заплетать волосы сама она взялась с истинным духом битвы. Это было похоже на ритуал. Она могла совладать с этим — медленно, звено за звеном, удлиннявшейся косой, оружием, жизнью и самой собой.
Мисао должна была доказать. Может быть, ей никогда не давались стихи и подлинное самосовершенствование в покое созерцания, но это укрощение, бесконечно повторяющееся плетение идеально ровных, удобных звеньев было чем-то сродни. Как ледяная вода по утрам и каждодневная тренировка.
Её пальцы незаметно становились гибче, послушней, мозолистей. Дни вплетались в ряд, один за одним, и ещё, и ещё.
«Следует говорить мне о таких вещах»
Неумолимая, но осторожная сила за её спиной истаяла. И волосы Мисао затягивала безо всякой пощады, так же, как её научили бить. (В полную силу. В твоём случае другой почти всегда будет сильнее — да тише, не трать злость попусту, послушай: помни это делается...)
Так!
Это было и чем-то более тонким: она училась — и теперь, сколь бы долгим и сложным ни было движение, оно больше не могло освободить непокорные пряди. И сколь упорным ни был бы противник — ему не удалось бы поймать лоснящуюся, хлёсткую змею.
В один из дней, проследив плетение отточенным, почти машинальным движением, она вдруг ощутила странное желание.
"Иногда это нужно. Так делают".
Воспоминание о голосе Сикидзё и том дне отзвучало с двумя ударами сердца и сгинуло. Мисао дёрнула конец косы, проверив крепление, и оглянулась. Отсюда открывался великолепный вид на Киото. Это был дом. Её город.
"Так делают".
От волнения сводило зубы, как перед стычкой. Она снова коснулась волос. И ясно поняла: нет. Не время. Это было обещание, эхо упрямо прожитых дней. Мера отсчёта.
Как личная доска для зарубок.
Мисао тряхнула головой. У неё должно было получиться. Она обязательно найдёт их.
***
Чёрная кошка потёрлась о его ногу и уставилась на него, издав вопросительное "мроу".
Аоши выдержал этот взгляд, вздохнул и сказал вслух только одно слово:
— Нет.
Кошка отвела взгляд и принялась играть с завязками рабочего фартука. Раз, другой, перекатилась лениво и неспешно ушла. Поражений она не признавала.
Аоши вытер влажные руки куском чистой ткани. Долгий, пёстрый, полный работы и жизни день почти угас, и тени в саду стали длинными. Машинально прислушался — не окликнут ли снова. Но шум и шаги позади все были привычными, его помощь не требовалась.
Время, нанизывая дни и события как мелкие речные камушки, понемногу привязывало к вещам, о которых прежде не думалось.
он мало годился для... Дело привычки. Аоши всегда хорошо учился.
Даже сидя вот так, в покое летнего вечера и сгущавшихся сумерках, её присутствие он ощутил издали. Мысли вернулись к давешнему разговору, но Аоши уже понял: продолжить его выйдет не сразу.
Мисао была движение. Это была сама её суть, Аоши давно уже не знал, а чувствовал всем существом. Но даже если она совершенствовалась, этот трюк ей не удался бы и за тысячу лет — Аоши беззвучно прянул в сторону, на долю мгновенья перехватив худую крепкую ступню совсем близко от своего лица.
Они одновременно увеличили расстояние — отскочив от энтагвы на дорожку, Аоши смотрел, и смотрел, и смотрел, как Мисао замерла, настрожённая и сердитая, вспыхнувшая равно от радости и неудачи, даже в сумерках казавшаяся ему ослепительно-яркой на фоне сёдзи.
— Ну ты! — глаза её сверкали смесью озорства и живой, мгновенной досады, ноздри раздувались.
Почти единственная из всех, Мисао никогда не считала нужным вести себя как-то иначе рядом с ним. Даже в то время, когда была почтительна хотя бы в словах — ускользнувшая, ненужная вещь.
Это, свободное, всегда подходило ей.
Он чуть склонил голову в знак приветствия и коротко метнулся сам, только для того, чтобы поймать взглядом вильнувший конец косы.
...Они всё кружились по саду, заливавшемуся глубокой синевой, кружились почти беззвучно, обмениваясь ударами и отслеживая дыхание и шаги, по старой, старой, въевшейся в кости привычке; кружились в упоении той редкой для него радости схватки ради движения и чистого, отточенного мастерства, полной простой уверенности в другом человеке, схватки, в которой никогда не пробуждался дух борьбы или убийства, не маячила гранью клинка неумолимая цель.
Аоши никогда не делил подобное с теми, кто не был его семьёй.
Поток движения обовался почти так же мгновенно как начался. Из глубины сада маленькие фонари, след фестивалей, снаружи и лампы в доме, разгонявшие сгустившийся сумрак летней ночи, казались далёкими. Аоши замер, пристально следя, как рассеянный свет скользит и тонет в плетении волос Мисао — чёрная коса унялась, завершая пляску, легла вдоль узкой спины. Мисао гибко повернулась к нему, в глазах её тихая сосредоточенность мешалась с вопросом и неясной подначкой.
— Здравствуй, — так просто, словно не начинала это приветствие попыткой проломить ему голову.
Это подходило.
Та глубокая, свивавшаяся тёплой шёлковой лентой радость от её присутствия, обыденная и тихая, как утренний воздух, щекотала изнутри и, должно быть, отразилась в его глазах — её губы дрогнули улыбкой узнавания.
Аоши любил то, как Мисао училась угадывать тонкие вещи. Не имело значения, сколько времени ушло на это у них двоих.
Держа в руке подобранный фартук, он снова склонил голову — глубже, приветствуя её, как командира, отдавая благодарность за схватку, как в додзё.
— И ты здравствуй.
*
Отголосок движения быстро отдавался во всём теле, бился в обнажённых ногах и руках живым жаром, приятно соперничавшим с прохладой. Аоши принёс воды, молча опускаясь на колени рядом с сидевшей девушкой. Мисао раздумчиво шевельнула чуткими пальцами (и она, и он сам могли, при нужде, часами бегать босиком, с безошибочной точностью угадывая место следующего шага), но снова вырывать ногу из осторожной хватки не стала.
Он поднялся на энтагву, оправляя рукава светлой рабочей одежды и беззвучно садясь рядом. Сидел и слушал, как она легко колышет ступнями воду в бадейке и с тихим шорохом разглаживает ловкими руками его измятый и вымазанный землёй фартук.
— Я думал о том, что было утром, — это звучало просто. Аоши не торопился. Тихая ясность чего-то завершённого наполняла весь мир, и слова были просто данностью.
Мисао вскинула глаза. Потом надулась — совсем знакомо.
— Все они!..
...были как на иголках, Аоши знал. Ну прямо дети за уличным представлением. Право, прежде он бы сказал, что всё это было недостойно шиноби.
— Не имеет значения. Кто и чего ждёт, как смотрит. Другие не имеют значения в этом, — пояснил он безмятежно.
Её руки замерли.
— Как-то по-дурацки, — проворчала почти негодующе. — Это не... обязанность или что-то вроде.
Мисао говорила тихо и решительно, почти гневно. Так щемяще знакомо, бесконечно подходяще ей, его командиру.
— Ты помнишь? Здесь имеет значение только то, чего хочешь ты.
...Целую кучу вещей! С тобой и... — тот разговор она помнила тоже. Теперь она смотрела пристально, вздёрнув подбородок и сжав челюсти, словно опять собиралась втянуть его в схватку, на этот раз, кажется, более свирепую.
Если и так — Аоши принял бы это с благодарностью, а пока — говорил, отпуская звучать простую, как самый ветер и свет существующую, свою правду:
— Если это твоё желание, знай, что я всегда буду здесь.
Тенью или человеком, опорным камнем под ногами или ветром в листьях, другом, никогда бы не опустившимся до ревности или...
Не имело значения, о чём говорили другие.
— Это!
— ...Не моя обязанность, — он пожал плечами в непозволительно-небрежном жесте. Даже если все эти годы назад ему положили её на руки, настрого наказав беречь, слишком многое спутало прямую ясность того приказа. — А мой выбор
Приказ оказался нарушен. Но и что же из этого. Пустое — разорвать другое, выбранное, ему даже в безмерной глупости не хватило сил.
Дыхание Мисао было глубоким и сосредоточенным. В полумраке Аоши видел её лицо, разгоревшееся и строгое, до странности незнакомое — и родное до тянущей боли в старом шраме, идущем через грудь.
Тишина всё ещё была их общей, выросшей за годы, обыкновенно легко взрывавшейся разговорами за двоих — всегда удобной для обоих.
— Поняла, — в этом ответе звучало привычное, ясное и деловое, как во время путешествий и стычек, когда он с обычным спокойствием подсказывал ей, намечая нужные точки и следя, как Мисао справляется с препятствием в вечном своём упрямстве.
Аоши нравилось это зрелище.
Нож как будто всегда лежал у неё в руке — так незаметно Мисао вытянула его из широкого рукава. Это был не удар, и Аоши легко подхватил брошенное оружие. Только глянул вопросительно.
Она повела плечами — тонкая, сильная, всегда в движении как вода и солнечные лучи. Коса откликнулась, снова ловя отблески света каждым тугим звеном.
— Отрежь.
Это что-то значило для неё, и это был ответ, такой ясный, что вопросы были лишними.
Назавтра их определённо ждало какое-то безумие.
Чувствуя смутное, яростное веселье, Аоши мягко подхватил тяжёлую витую змею, лаская пальцами жёсткие стянутые пряди. Они больше не путались, рассыпаясь по кистям его рук, но всё ещё грели. Дни и годы свивались, вязались узлами, низались невидимым украшением.
Долгая, не такая уж лёгкая ноша.
Удар был сильным и точным, и глядя, как разлетаются, загибаясь вверх, короткие обрезанные концы над обнажившейся доверчиво склонённой шеей Мисао, даже не вздрогнувшей, когда лезвие на миг захолодило затылок, Аоши вдруг почувствовал, как отодвигается старое воспоминанание.
Это обещание!
В тот раз, срезая волосы сам, он смотрел в будущее и не видел ничего по-настоящему.
В этот раз всё было иначе.