Work Text:
В его крови бурлит бренди, а чувства — как спящий вулкан, готовый вот-вот пробудиться. Чем ближе он к дверям кампуса, тем сильнее давит в груди, тем сложнее определиться, какой ногой совершить следующий шаг. Но почти не стыдно.
А ещё ему повезло, в какой-то степени, ведь к дверям его за руку тащит Люсьен. Никто иной. Другой бы оставил трезветь у порога бара или на той же набережной, которую они всю исходили — но не Люсьен.
Люсьен, Люсьен, Люсьен…
На языке вертится его фамилия. Сильно хочется ее сказать, но вот делиться этим благозвучием с чужим ухом — не очень. И Аллен просто плетется сзади. Позволяет себя тащить. Люсьен в плохое место не затащит.
В коридоре приходится быть тихими — Аллен не знал, что способен так вальсировать. Надо же было так нарезаться, чтобы вальс вдруг показался ему посильной наукой! Он, в основном, никогда его не танцевал потому, что ему не нравилось, что положено танцевать с девочками, и только с девочками…
Хотя, чем больше времени проходило, тем больше он уверял себя, что теперь готов танцевать что угодно, с кем угодно, где угодно и с какими угодно последствиями.
Люсьен, кажется, был не менее пьян, но в меньшей степени ловок. На пути его внезапно материализовался телефон, затем чья-то открытая дверь. Захлопнув ее своим весом, он возбудил в комнате громкий женский мат и мужской, перепуганный вскрик… Все ясно. Эта ночь была пьяной и возбуждённой не только для Аллена. Это приносит какое-то странное успокоение — он не один такой озабоченный.
А часто ли об этом думает Лу? А с кем представляет? С Берроузом? Вряд ли. Он — тип обаятельный, но точно не во вкусе Карра… А какой вообще у него вкус? Что ему нравится больше — поцелуи быстрые или медленные, глубокие или не очень, минет или…
И без того кружащаяся голова завертелась бесповоротно, мысли превратились в ураган, волчок, громкую, скрипящую шарманку. Зазвенело. Открыв глаза, Гинзберг обнаружил, что уже дверь за ним закрыта, и они в комнате Лу.
Здесь, как всегда, не убрано, но уютно. Здесь приятно проводить время, вне зависимости от обстоятельств. В основном потому, что здесь есть Люсьен и его вещи.
Люсьен.
Он снова зацикливается. Снова один и тот же путь проделывает отчаянными, осоловевшими глазами: морские волны в глазах, песочного цвета короткая стрижка, затем — худая, манящая шея. И только потом — искусанные множество раз губы. Микро-ранки на них никогда не заживают — Люсьен не оставляет им шансов. Все скусывает и скусывает, а они все кровоточат, кровоточат… Безжалостность к себе — вот, как можно охарактеризовать Люсьена Карра.
Аллена шатает. От мыслей, чувств, бренди. Много бренди и парочки шотов. Земля ежесекундно то пропадает из-под ног, то снова растет, поднимает. Люсьен собирает разбросанные вещи с пола и скидывает в одну кучу, а Аллен все думает. Люсьен стаскивает пальто с плеч — Аллен думает. Потом он долго, невнятно смотрит ему в глаза и чего-то ждёт — Аллен думать больше не может.
Он набрасывается на него отчаянным, жалким зверем, наскакивает, как на жертву, не признавая, что сам — жертва хитрых манипуляций. Вспоминая безжалостность Люсьена, он спешит опередить его: прежде чем он сможет оттолкнуть, хватает за подбородок и кусает, кусает несчастные, незажившие губы, протыкает зубами тонкую кожу. Он слизывает кровь. Его мучает жажда.
Он жаждет Люсьена. Он хочет увидеть больше.
Или мир окончательно слетел с катушек, или они двое, — гораздо вероятнее первое, конечно, — но он чувствует, явственно ощущает, как Люсьен начинает уверенно отвечать. Уперто и с самоотдачей, немного наивно, короче, совсем не так, как Аллен себе представлял, да чего там — видел воочию. Когда впервые увидел — тогда и начал безнадежно мечтать.
Теперь ему можно. Аллену всё можно, ему всё разрешено, никаких ограничений. Руки ползут по покрытому красными пятнами торсу, спине. Ткань свитера поднимается высоко к горлу, и Карр решает избавиться от него. Ткань дешёвая и душная. Язык пускается исследовать: изгибы, поворот, впадинки, поворот… Он неприлично долго играет с его сосками, ведь они так правильно ложатся на его язык, а ноги у Люсьена так вовремя начинают подкашиваться.
То, кто из них падает первым, остаётся загадкой. Слышен только гулкий стук, удар приземления на серый ковролин. Сначала в глазах у Аллена ненадолго темнеет, и он вслепую ищет желанные губы. Находит без особых затруднений.
Его мозг обесточен — он впервые в жизни влюблен в ощущения и звуки больше, чем в жестокую реальность. С приятными впечатлениями от чужих ладоней, по-собственнически хватающими за ремень, приходит и паранойя, что все это может быстро закончиться; поэтому он действует. Он дёргает за ремень, выправляя его и спуская брюки вниз, и теплая ладонь обхватывает член. Аллен готов кричать.
Конечно, мир сошел с ума. Иначе и быть не может. Но кричать он все равно не будет: это не страх перед правилами, —это, скорее, вопрос принципа.
Свободными руками он расстёгивает брюки Люсьена. Под пальцами проскальзывает мягкая кожа, и Гинзберг дрожит. Только сейчас он понимает, что на переносицу не давит душка — очки улетели куда-то в сторону, уже не важно, — по коже бегут мурашки от прикосновений. Ритм Люсьена — рваный и беспорядочный, как и его поцелуи. Складывается впечатление, что Лу что-то чувствует и из последних сил сдерживается, чтобы не проголосить.
Аллен решает эту проблему очередным поцелуем. Нет ничего интимней поцелуя. Особенно пьяного. Особенно между двумя друзьями. Особенно в случае, если вы при этом держите друг друга за члены.
Гинзберг делает, как умеет и как хочет — играется с крайней плотью, натирает теплую головку, чувствует выходящую из нее влагу на своей сухой коже. Карр выходит из образа и, наконец-то, приглушённо что-то выстанывает. Недостаточно. Аллену хочется, чтобы он повторил, но не смеет прерывать своего священного молчания.
Округлые бедра поднимаются над ковролином, прижимаясь к Аллену, требуя, но не заставляя. Лу смотрит на него почти непринужденно — его выдает только еле заметная туманность. А так ничего, совсем ничего не отражается на его лице. Он старательно все прячет, но невозможно спрятать все. Аллену достается дрожь тела, дрожь в голосе, дрожь его собственная и дрожь его души.
Он вдохновенно подаётся в руку Люсьена, а сам надрачивает ему изо всех сил, прикладывает все свое мастерство, чтобы Лу подавился этим спертым, пыльным воздухом, чтобы он, наконец-то, зашелся в кашле и выплюнул изо рта пару-тройку проклятий. Тогда всё встаёт на свои места. Всё неизбежно меняется в лучшую сторону.
Ко лбу Аллена липнут короткие, кудрявые пряди. У него определённо нет ни единого шанса: он не способен противостоять наступлению эйфории. Гинзберг отчаянно желает её отсрочить, продлить этот удивительный момент, но кончает первым с совсем неприличным стоном. Остаётся надеется, что их соседи примут его голос за женский… или останутся в неведении, так гораздо лучше.
Люсьену требуется больше времени — он, стиснув зубы, теряет самообладание прямо пропорционально тому, как Аллен теряет равновесие и обрушивается на него всем весом. Сейчас лучше не думать о том, как ужасно испачкана одежда.
Он сводит свои темные брови к переносице; рука Аллена не теряет прыти — к ней прибавляется вторая, а к шее прилипает горячий язык. Несмотря на ужасный упадок сил, он доводит задуманное до конца. Он доводит Люсьена до изнеможения.
Аллен по-вампирски выжимает из него все силы, заставляет пожар разгореться. Он чувствует своей горячей щекой, как быстро пульсирует кровь в его сосудах. Люсьен, горячий и громкий, остервенело бьётся в его руках и делится с миром своим бесценным, великолепным голосом.
Таким не захочется делиться.
И Аллен уже бездумно проклинает про себя каждого, кому доведётся услышать эти звуки из-за стены или, упаси Господи, в коридоре, по пути в туалет — ведь эти звуки принадлежат ему. Больше никому.
Он глушит их своим поцелуем, впитывая, проникая, соскальзывая в ураган больного удовольствия, мазохистического блаженства...
Его ладонь горячая и неприятно-липкая, хоть он и поторопился вытереть её насухо об ковролин. Пусть белые разводы останутся проблемой завтрашнего дня.
Сейчас Лу поправлял свои штаны, лениво и медленно. Аллен поздно вспомнил о своих и принялся за ним повторять.
— Как там было… — хрипловато забубнел Карр, переставляя пьяные ноги до постели. Затем он на неё обрушился, но глаз не отвел ни на секунду.
— Первая мысль — лучшая мысль? — неуверенно спрашивает Аллен, поднимается с пола и встаёт напротив кровати. Следующая секунда должна решить все, он это чувствует.
— Да, именно. Вот это, — Лу ему улыбнулся. — Это хорошая идея.
И без объяснений было ясно, что за этим стоит. Без лишних раздумий Аллен запрыгнул в широкую относительной чистоты и мягкости постель. Так связь с реальностью была решительно и надолго прервана.