Work Text:
Вызов в сборную становится приятной неожиданностью, что по коленям бьёт и душит в крепких объятиях. Радостью взрывается в сознании шатком, заглушая ненадолго крики чертей.
Он вещи заранее, на день раньше, собирает, но всё равно чуть не опаздывает на самолёт в испанскую Марбелье, где и пройдут сборы. У здания аэропорта сталкивается с Ваней, что, видимо, опять проспал будильник и собирался впопыхах. Игорь неловко отводит взгляд, но Обляков улыбкой сверкает, здоровается вполне себе по-доброму.
И черти в голове холодят кончики пальцев, напоминая о том отвратительном случае в номере отеля. Игорь специально занимает в самолёте место подальше и, затыкая уши наушниками, бездумно смотрит в окно. Осознаёт, что извиниться нужно, что сказать хоть что-то, кроме опостылевшего «привет», но черти ком отвращения к себе в желудке скатывают и к горлу проталкивают, мешают всячески.
Вот только Обляков сам всё решает.
— Игорь, — зовёт он, замечая, как парень выдернул один из наушников, — нам нужно поговорить, не считаешь?
Он мнётся, не решается рядом присесть, но, в конце концов, пальцы крепко сжатые на подлокотнике кресла замечает и как-то незаметно обнаруживает себя в кресле.
— Ты что, действительно летать боишься?
Вопрос не громкий, но воздух между ними разрезает, заставляет Дивеева лишь сильнее голову опустить.
— Прости за тот случай, — резко, отрывисто бормочет он, утыкаясь взглядом в колени. — Я не знаю, что на меня нашло.
— Я понимаю, — тихо тянет Ваня, осторожно, боясь спугнуть и не зная, можно ли сейчас, дотрагивается самыми кончиками пальцев до руки Игоря. Действует на каких-то инстинктах, зовом сердца гонимым, что буквально кричит об этом и успокаивается лишь при выполнении. Холод чувствует. — И вовсе не сержусь на тебя.
Дивеев замирает, а черти упорно твердят, что ложь это, что не может быть так, что невозможно быть настолько всепрощающим и добрым по отношению к кому-то вроде него. Ваня просто притворяется и говорит то, что подсознательно Игорь хотел бы услышать после того злосчастного случая.
Игорь вперивает взгляд в спинку кресла напротив и выдыхает спустя долгие минуты.
— Такое невозможно, Вань, — ещё головой качает, словно отмахиваясь от рук протянутых к спасению из пропасти, над которой он висит в который раз. Цепляется отчаянно за выступ, стирая ладони до крови и вниз боясь взглянуть. — Так не бывает…
А Обляков касание усиливает, пальцы его разжать пытаясь, что напряженны, но при этом вовсе не сопротивляются перед ним. От них веет холодом, однако тот постепенно отступает, поддаваясь теплу парня. Осмелев и не заметив какого-либо раздражённого взгляда от Дивеева, Ваня переплетает пальцы.
— Не говори глупости, Игорь, — произносит мягко, ощущая боль, сковавшую сердце в груди при виде такого вот сокомандника. Невыносимо. — Да, я тогда испугался, но всё понимаю. Я…
Черти бунтуют, головы поднимают, пресекая подобные слова и вообще хоть какую-то теплоту, направленную на Игоря. Они бунтуют, ругаясь и настойчиво повторяя о том, что это ложь.
В висках стучит.
— Ты ничего не понимаешь, — шипит Игорь, одновременно с фразой отвечая на чужие прикосновения. Совершенно не осознавая этого, тело действует за него, пока мозг нещадно атакуют дурацкие черти со своими неуместными и неправдивыми разговорами.
Глаза закрываются.
Он чувствует, как раздражение уходит, будто и не было, оставляя внутри вязкое чувство беспокойного одиночества. Тёплые пальцы Ивана сжимают его собственные, и от этого хочется просто замереть и, положив голову на плечо, уснуть.
— Спасибо, — бормочет глухо, всё же утыкаясь носом в плечо.
Черти шепчут что-то в ухо, но Игорь слишком сильно устал, а оттого не разбирает отвратительный писк на заднем плане и засыпает. Ваня гладит уставшего одноклубника по голове, и всё пропадает разом. Он вспоминает тот самый случай в номере, и ему чудится, что Игорь тогда и сам не на шутку боялся, что он сам не отвечал за свои действия.
Обляков перебирает короткие волосы пальцами, улыбаясь немного. Он просит кого-то из парней принести плед, когда тот проходит мимо, и укрывает им Дивеева, почти сразу же отмечая успокоившееся дыхание — он провалился в нормальный сон.
***
Ваня улыбается, светится не хуже солнца и буквально кипит энергией, что захлёстывает и переваливает за края чаши. Он оказывается чуть ли не везде, бесшумной тенью следуя за Игорем и чутко улавливая любые изменения в настроении. Он действует на поле совершенно уверенно — даром капитан — и отрабатывает на тренировках, заряжая всех своей самоотдачей игре. Но, конечно, вне всякой конкуренции остаётся его улыбка — широкая, искренняя. Игорь засматривает на неё и пропускает мяч, мимо проскочивший. Моргает часто-часто, осознавая это, и, слыша недовольный этим голос, извиняется, подняв руки. Головой трясёт и больше старается не смотреть в сторону Вани. Однако ничего из этого не получается.
Тело по-прежнему хранит воспоминание о руках тёплых, сжимающих и отогревающих пальцы его, холодные-холодные. И сердце как-то забивается быстрее, стоит только мгновениям этим промелькнуть в голове. И черти, бушующие прежде, помалкивают, не смея с колен подняться в полный рост и посмотреть свысока презрительным взглядом, что пытки нескончаемые обещает. Они будто подавляются, придавливаются к земле, как листья под подошвой, и стонут слабо, но, как всегда, зло. Они не перестают нависать угрозой над Дивеевым, не забывая напоминать о себе по ночам, заставляя просыпаться в холодном поту и с учащённым дыханием, но… Но в обществе Облякова словно замолкают. Словно уже тот, сам того не понимая, оказывается угрозой для них, не позволяя заволакивать разум и шептать на ухо гадкие вещи.
Ваня — солнце, прогоняющее грозовые тучи. И Игорь ничего не может поделать с собой. Он тянется к нему, помня слова понимающие и голос, что сказал, что всё будет в порядке, что всё получится и непременно нормализуется. Дивеев верит в это наивно, потому что из головы воспоминания изгнать всё никак не может. Да и хочет ли?
На сборах достаточно тепло. Солнце светит и греет, однако не может пойти ни в какое сравнение с Обляковым. Игорь понимает это уже на второй день и вдыхает полной грудью, не боясь, что рёбра треснут под натиском чертей.
Дивеев не пресекает любые попытки Вани завести разговор. А даже если поддержать его нет никаких сил, то позволяет просто говорить и самому растворяться в размеренном, с нотками радости и тепла голосе. Он глаза всегда закрывает, голову назад откидывая, на спинку кресла или кровати, и слушает, не понимая слов, но внимая каждому изменению голоса. Тот успокаивает расшатанные нервы, даря умиротворение и спокойствие на душе.
Сам же Ваня… Он будто на самом деле не держит никакой — даже самой мало-мальской — обиды на Игоря. Будто не помнит вовсе о том инциденте, ведя себя как прежде. Правда, Дивеев пару раз замечает его подвисшим, погруженным в свои какие-то размышления, о которых ни сном ни духом. Но это быстро проходит.
Ваня на самом деле тёплый-тёплый, поэтому Игорь не препятствует никак и не возмущается, когда тот набрасывается на него с объятиями в коридоре после игры. Пусть и товарищеский матч.
— Мы победили, — Обляков радуется, как ребёнок, коим в принципе и является, если не знать возраст и судить по первым впечатлениям.
У него ямочки на щёках появляются, и у Дивеева кончики пальцев колет от желания прикоснуться к ним. И это пугает. Совсем немного, но всё же пугает.
Тем не менее…
— Мы победили, — повторяет эхом и позволяет ответной улыбке скользнуть по губам. Обнимает в ответ, пока где-то рядом не раздаются крики сокомандников по сборной.
Ваня тут же улыбается уже извиняюще и выпускает из объятий. Однако не оставляет в покое, а хватает за руку и, не не давая времени одуматься, тащит к куче из команды.
Игорь чувствует панику, накатившую внезапно. Ему чудится, что это не руки ребят хлопают его по спине и плечам, а черти так напоминают о себе, липкими прикосновениями пробираясь под кожу. Тело сотрясает дрожь, и Дивеев почти отшатывается назад в испуге. Но тёплая рука Вани продолжает сжимать его.
Он, в конце концов, всё же высвобождается из-под рук товарищей, говорит, что хочет отдохнуть немного и присоединится к ним позднее. Парни лишь плечами жмут, утаскивая Облякова с собой играть в фифу. А Игорь выдыхает как-то слишком обречённо и в комнату возвращается. Сворачивается на кровати прямо поверх одеяла и думает, что так не может дальше продолжаться. Он закрывает глаза, вновь выдыхает в прохладную пустоту комнаты, что проветрилась хорошо за время их отсутствия, и вновь начинает считать.
Один,
два,
три…
Но ничего не происходит. Уловить проходящие грани между собственным сознанием и реальностью никак не удаётся, и даже досчитав третий раз до семёрки, перемежая её с восьмёркой, никак не может избавиться от навязчивого ощущения темноты. Кажется, будто стен у комнаты совсем не существует и его самого тоже не существует, есть только эта пустота и хриплый смех короля чертей, что появляется из ниоткуда буквально и ставит на колени сразу же, подчиняет своим голосом. Игорь пытается вырваться из лап, сковывавших сознание кошмаром, но не получается абсолютно ничего…
Паника накрывает холодной волной, разбиваясь о кончики пальцев и вновь собираясь где-то за рёбрами. Электрические импульсы пробегают по пальцам, и ударяет током, кажется что он одна сплошная бомба. Тронешь — подорвёт.
Но всё заканчивается, стоит только Облякову оказаться рядом, за плечи испуганно схватить, сказать что-то… Игорь приходит в себя и сам цепляется за тонкую ткань худи Ивана, жмётся, как слепой котёнок, дрожит.
— Может, всё же стоит сходить к врачу? — задает он вопрос тихо, осторожно касаясь пальцами затылка. — Это не хорошо, Игорь.
Дивеев качает головой, стыдливо опуская взгляд, понимает прекрасно, что не то что рассказать что-то, но и банально поздороваться не сможет. Голос пропадает издевательски.
— Тогда, может, хоть с Игорем поговоришь? — вновь предпринимает попытку Ваня, на что Игорь всё-таки отвечает, набираясь голоса откуда-то из глубин подсознания:
— Нет, Вань. Он не поймёт…
— Почему ты так думаешь? — хмурится Обляков, но липкое беспокойство терзает сердце жёлтыми зубами и никак не хочет отпускать. — Игорь всё поймёт! Он однажды мне очень сильно помог, когда я реально загнался из-за ничего буквально!
— Это другое, Вань…
Счёт не помогает, сбивается на девяносто восьмом по счёту круге, и Игорь понимает, что цепляться ему больше не за что. Разве что за тёплые ладони Ивана, что сейчас вновь осторожно переплетает их пальцы. Хочется согласиться уже, высказаться, поделиться, попросить о помощи, но устойчивая мысль никак не хочет заменяться на другую, предательски напоминая сотней голосов чертей, что это ненормально, и, если узнают, его ждёт психушка.
— Игорь, — Обляков утыкается лбом в его плечо и просит уже тише, меняя тактику и интонацию голоса, — пожалуйста, — вот только срывается он вполне себе натурально, обнажая истинное болезненное ощущения значимости хоть для кого-то.
И поэтому Игорь соглашается, подхватывая протягиваемый одноклубником мобильник, и набирает номер, отсчитывая семьдесят пять ударов до своей смерти с самого начала.
Один,
два,
три,
четыре,
пять,
шесть…
…и Акинфеев берёт трубку там, в продуваемой всеми ветрами Москве, находясь в собственной квартире и выпивая привычный вечерний кофе:
— Да?
Его голос звучит глухо, слегка устало после длинного дня, но всё ещё уверенным и серьёзным настолько, что Дивеев ещё пару секунд не может решиться произнести первые слова.
— Игорь Владимирович, здравствуйте, — начинает было, но его перебивают почти сразу:
— Игорь! — и то, что его узнали, действительно теплом ползёт вниз по позвоночнику, вновь возвращая утерянное где-то ощущение семьи. — Сколько раз говорить, чтобы обращался нормально! — восклицает недовольно, правда, улыбка всё равно слышится, а потому Игорь невольно успокаивается, к окну подходит.
Ваня из комнаты вышел предусмотрительно, предполагая, что не захочет Дивеев пока что делиться чем-то личным, что вот его уже время порядочное изнутри пожирает. Понимает, что важно, чтобы понял, что одного не бросят в любом случае, а потому не мешает.
— Что-то случилось? Ты чего так поздно звонишь? — раздаётся из динамика, ещё спустя несколько секунд.
— Да, — тушуется сразу, пальцы заламывает и вновь сбиваясь с кругового подсчёта, — то есть нет… В общем, мы могли бы поговорить?
Сглатывает, ожидая ответа капитана, что по ту сторону хмурится несколько напряжённо и заваривает новую кружку кофе. Вечер обещает быть долгим.
— Да конечно, — спокойно выдыхает он, пытаясь голосом показать неосознанно, что доверять может и, что бы то ни было, рассказать.
— В общем, — мнётся, едва не ломает себе пальцы и, наконец, выдыхает обречённо: — Тогда в отеле я соврал вам, меня вовсе не это тревожит…
Он рассказывает негромко, местами прерываясь и после вновь возобновляя рассказ. Рассказывает о чертях, что голову его оккупировали, и о том, что совершенно не знает, как с ними бороться…
— Так, — Акинфеев говорить начинает не сразу, выжидает положенные несколько секунд, — успокойся, пожалуйста. Ты сейчас в номере, да?...
***
Игорь не понимает, что происходит на последних минутах игры, когда гол первый забивают. Он видит, как кричит капитан, как Бекао опускает голову, как нехорошо сутулится Марио…
Черти в голове шипят, что пропустили из-за него, из-за того, что был не пойми где, а не на позиции. И он соглашается с ними, глупо ведь отрицать очевидное.
Но ещё хуже становится, когда второй мяч задевает сетку их ворот, а Игорь бессильно опускается. Поднимается почти сразу и мяч выбивает, но свисток разрезает воздух. Кислород разом заканчивается, и ком в горле стоит.
Дивеев на партнёров оглядывается, сам не понимает, как взгляд на капитане задерживает. Тот хмурый, но болельщикам хлопает. Он ловит взгляд его, вскидывая брови, и Игорь ничего сделать не может. У него зрачки расширены, ладони еле заметно дрожат и голову кружит не то адреналин, не то ещё что-то. Не замечает даже, как Акинфеев в подтрибунке скрывается, сам последний уходит.
Ему доверяли, а он опять не оправдал ожиданий…
Дивеев не слышит, что капитан пытается донести до защитников, так разом разучившихся играть, потому что кровь шумит в ушах и удерживать сознание, не то, что дышать, становится в разы сложнее. Черти опять мешают мысли в одном огромном котле, заостряют внимание на разъярённом капитане, что кричит, краем глаза и его выхватывая.
«Ни на что не годен», — шипят они, когтями царапая черепную коробку и стремясь проникнуть внутрь, чтобы окончательно сознанием завладеть. Игорь из последних сил, оставшихся после целого матча, длинною в девяносто четыре минуты, пытается сопротивляться им, руками машет, отгоняя, и смотрит, дыша загнанно. А черти давят, давят и давят, смеясь своим мерзким смехом так, что Дивеев оседает, благо рядом оказывает скамейка.
Он руки опускает, что свисают безвольно, словно у куклы. Взгляд в пол упирается, будто Дивеев хочет что-то там разглядеть, нечто важное, нечто такое, что поможет и наставит на путь истинный. Но там пустота. Как и в глазах его, серо-голубых, потускневших, выцветших, на туман ранним утром похожих. Голос Акинфеева, к нему уже обращённый, нарастает.
Рядом на скамейку приземляется Такума, выглядевший не самым лучшим образом. В общем, как и все армейцы. Арнор до сих пор поверить в произошедшее не может и без устали ладонями по лицу проводит в надежде, что это сон всего лишь, что кошмар неудачный из-за волнения перед матчем. Но нет, он раз за разом, открывая глаза, вновь оказывается в раздевалке, слыша голоса на повышенных тонах, — это Игорь злится, его глаза тёмные-тёмные, а брови сведены к переносице. Рядом с ним Марио, крутящийся обеспокоенно и не знающий, куда себя деть. Разрывающийся от переполняющих чувств и корящий себя за проигрыш команды. Он все слова близко к сердцу принимает, хотя Дивеев уверен, что только он виноват, а не Марио или Бекао, или вообще кто-либо другой.
В раздевалке царит гнетущая атмосфера, наэлектризованная и пропитанная злостью, смешанной с горечью и обидой на себя самих. Головы никто не решается поднять, посмотреть в глаза сокомандникам — верх стыда. Проиграли. Сами виноваты. Сами продули и допустили подобный исход. А ведь всё так хорошо начиналось и продолжалось, до…
Заходит Гончаренко.
Дивеев щёку изнутри закусывает и на ноги поднимается, чтобы выслушать стоя, чтобы не быть грубияном и принять все слова, все обвинения и все промахи. Правда, голову поднять слишком сложно.
Черти на плечи садятся, устраиваются на них удобно, ногами в воздухе маша. На щеках краска стыда оседает, а справа писк раздаётся испуганный. Видимо, дело совсем плохо.
Смех личных монстров становится громче. Шум в ушах нарастает, и комната покачивается, смазывается, как и вещи, раскиданные по полу.
Игорь сглатывает, кулаки сжимает и всё-таки поднимает голову.
Вот только Виктор Михайлович не кричит. Он Игоря за плечо в коридор выводит, успокаивает прикосновениями уверенными.
Дивеев же на скамейку вновь падает, закрывает глаза руками. Хочется никого не видеть и, тем более, не слышать, но голос, что по имени зовёт, отвлекает, заставляет голову поднять.
Это Ваня, что напротив стоит, хмурится, пытается донести до него что-то, но вот что, Дивеев совершенно не понимает.
— Давай потом, Вань, — выдыхает устало, скорее на автомате, потому что не уверен, что сказал это вообще.
Он в душ идёт и долго греется под струями горячими. Удивляется — не холодно же было, а замёрз почти до костей. Черти смеются, шипят и подставляют его ладони, под слишком горячие струи, что обжигают и приводят в сознание. Он дёргается, ударяется спиной о дверцу кабинки, вылетая наружу. Одевается на автомате, отмечая краем глаза, что Гончаренко выговаривает Кристи.
— Игорь, — его он тоже останавливает, — надо тщательнее закрывать игроков, стремящихся при угловом занять твою позицию…
Парень с трудом разбирает слова и кивает заторможено, принимая к сведению. Почти сразу понимает, что черти записи эти сжигают тут же, принося в жертву. Вот только уже совершенно не ясно, кому.
— И не принимай всё так близко, — тренер улыбается ломко, видно, что и ему неприятно осознавать ничью вместо победы заслуженной, но он старается думать рационально, а не поддаваться эмоциям, треплет по волосам, отпуская, наконец.
Затем переходит к кому-то другому, проводя персональную беседу, а Игорь выдыхает обречённо, понимая, что не получается у него не принимать близко всё. Банально не получается.
«Потому что ты виноват», — услужливо подсказывают черти в голове.
«Идите вы», — мысленно отвечает Дивеев. Хочет было продолжить фразу словами «к чёрту», но осознаёт некую абсурдность и оставляет всё, как и есть.
Он сумку собирает, на плечо закидывает и руки в карманы куртки убирает, наверное, впервые раздевалку решившись окинуть взглядом полностью. И лучше бы он этого не делал.
Всё как один, с плечами опущенными и взглядами безжизненными, несмотря на некие слова ободрения от тренера. Такое не может пройти без следа. Даже Влашич и Чалов не радуются, скорее всего уже позабыв про голы свои. Особенно больно видеть и сопоставлять начало, приезд их, когда Никс улыбкой своей сверкал и развлекал всех, шутя и просто радуясь, словно предчувствуя долгожданный гол.
Сейчас ничего не напоминает прежнее.
Кроме горького привкуса ничьи, ощущающейся как проигрыша.
Игорь кивает всем, не в силах вымолвить ни слова, и плетётся вон, еле ногами перебирая. По пути замечает Ваню, что расстроенный так же, еле сдерживающийся от проявления эмоций, обуреваемых внутри. Держится… Дивеев подавляет желание хлопнуть его по плечу и сказать какую-нибудь подбадривающую глупость, насквозь сквозившую ложью и оседающую на сердце налётом.
Вдали слышатся шаги. Это уфимцы. Они смотрят понимающе, но в глазах у них мелькает триумф и радость от того, что вот так смогли показать себя в концовке, сделав ту своей. У них ничья, но чувство, что выиграла «Уфа».
Кто-то из бывшей команды подходит, говорит что-то и пожимает руки. Игорь не понимает толком ничего, только отвечает невпопад стандартные фразы и не обращает внимания на взгляды, коими его одаривают. Реальность опять плывёт и чудится ненастоящей, серой и с острыми шипами. Дивеев царапает о них, и на коже проступают капли крови. Но это совершенно не важно.
Он не понимает толком, как на улице оказывается, бредёт поникше, только сумку иногда поправляет, к станции метро, пытаясь не попадаться на глаза расстроенным фанатам.
Ветер бьёт в голову, вспоминаются первые игры ещё в составе «Уфы», когда вырвать ничью было нужно, правильно. Он помнит и как молился однажды, лишь бы выиграли, потому что перевёс скользкий в их пользу был, и соперник такой, что забить пытался едва ли не каждые десять минут. Кажется, именно тогда и появились черти… Сейчас же горечь на языке сглатывает, позволяя проникнуть и отравить желудок, вызывая тошноту и разрешая слабости оплести конечности.
Вновь хочется просто лечь и ничего не делать.
Зеркало на стене показывает вымотанного, измученного человека, и Игорь отворачивается, видеть не хочет. Желудок голодным зверем рычит, умоляет дать хоть немного пищи, ведь яичницы на завтрак явно маловато для такого дня и такой игры. Вот только поесть не получается — картошка, сваренная наспех, отдаёт непонятным кислым привкусом, усиливая ощущение тошноты ещё в несколько раз, а горячий кофе лишь обжигает внутренности, но даже не приносит необходимого тепла.
Кажется, что он один большой сгусток негативных, выстуживающих внутренности неприятностей.
Дивеев уснуть пытается, но неожиданно его из лёгкой полудрёмы выдёргивает звонок в дверь. В первую секунду чудится даже, что приснилось, почудилось, но звонок повторяется, а следом на телефон приходит короткое сообщение, адресата которого видеть совсем не хочется.
На пороге стоит Ванька Обляков, улыбающийся и почти сразу избавляющийся от сумки в руках. Игорь замечает на дне его глаз неприкрытую злость на самого себя, и черти тут же пробегают целым табуном по позвоночнику, неожиданно на защиту Облякова кидаясь.
«Не виноват, не виноват», — твердят они, обхватывая холодными лапами кости рёбер и выпирающие позвонки. — «Только ты виноват. Ты пустил! Ты не закрыл! Тытытыты!..»
Дивеев отступает внутрь квартиры, пропуская Ваню вперёд, но неожиданно оказывается в кольце крепких объятий, что чертей прогоняют, а шёпот тихий, в ухо самое и наваждение ими оставленное прогоняет:
— Ты не виноват. Учтёшь ошибки и больше так не поступишь. Прекрати есть себя и подумай головой, Игорь.
И внезапно больше ничего не нужно становится. Он успокаивается и расслабляется в уверенных руках. Собирается с силами и всё же выдыхает необходимое: «Ты тоже…»