Work Text:
Из последней вылазки Изуну притащили на носилках – и нет, не потому, что его ранили. Изуна, судя по отчётам, всё сделал, как полагается вышколенному шиноби и легендарному герою многочисленных клановых войн: грамотно организовал диверсию, освободил высокопоставленных заложников и в два счёта уложил в мокрую землю вражеский эскорт. Никто не погиб, никто не был ранен – только Изуну притащили в беспамятстве на носилках. Тобираме не требовались ни отчёты, ни медицинские сводки, чтобы сказать точно, почему.
Изуну добили собственные глаза.
Об Изуне Тобирама узнал сразу, как вернулся с дипломатической миссии в Сунагакуре, – шептались люди, сплетничали чиновники, кто-то даже делал ставки. Квартал Учиха же ощерился закрытыми воротами – по прошествию недели Изуна так и не очнулся. В отчёты Тобирама залез только для того, чтобы разобраться, сколько блестящих тактик Изуна упустил из-под надменного носа, но к собственному неудовольствию понял, что решение Изуны оказалось единственно верным, – чтобы вытащить заложников и не потерять никого из отряда, Изуна пожертвовал собой. Ярость, всколыхнувшая у Тобирамы в груди мгновенным пожарищем, заставила его сбросить многочисленные свитки со стола – он устало помассировал ноющую переносицу и с неприязнью поморщился.
Кто бы мог подумать.
– Прости, что не сообщил, – сказал Хаширама, виновато складывая руки перед лицом, и Тобирама вскинул на него тяжёлый взгляд. – Не хотел тебя отвлекать.
Конечно, Тобирама мог прочитать целую лекцию о том, почему проблемы Изуны не его чёртово дело и что ему всё равно, но это было бы лишь праздным ребячеством – с собой Тобирама оставался честен.
И с Хаширамой тоже.
– Ты его осматривал, – сказал он только, складывая руки на груди. – Что с его глазами?
Тобирама понял по одному короткому сосредоточенному взгляду – по тому, как Хаширама его отвёл, – что с глазами Изуны. Он поджал бескровные губы – в конце концов, этого и следовало ожидать.
– Ясно, – процедил Тобирама, всматриваясь в закат над гудящей деревней. – Учиха? – спросил он, не ожидая ответа, но Хаширама только качнул головой.
– Он никогда не использовал додзюцу так часто и так отчаянно, как Изуна, – он с трудом сглотнул. – У Мадары ещё есть время.
Чтобы сжечь нас всех заживо в случае чего, подумал Тобирама, поморщившись, и протянул брату подробный отчёт о проделанной работе.
– Сунагакуре не даст разрешения на пересечение собственных границ, – пояснил он, когда Хаширама бегло просмотрел отмеченные пункты. – Я бы не советовал вступать с ними в конфликт, – Тобирама пожал тежёлым плечом. – По крайней мере – сейчас.
Хаширама только устало помассировал виски – у него всегда было слишком много работы.
– Я разберусь с этим, – отмахнулся он, бездумно оглядывая беспорядок на столе, и кивнул Тобираме. – Сходи к нему.
Тот дёрнулся от неожиданности – будто Хаширама ткнул его пальцем под ребро.
– Он без сознания, – напомнил Тобирама, хмурясь. – И лежит в госпитале квартала, – он надменно фыркнул, примечая основную из проблем. – Учиха не подпустит меня к воротам на огненный залп.
– Мадара на миссии, – отозвался Хаширама и устало улыбнулся: впрочем, с известной долей лукавства. Ободряющая улыбка Тобираму не обманула – он осмотрел брата с неприкрытым сомнением.
– Тебе бы отдохнуть.
Хаширама только ярко рассмеялся – солнце оранжевым шаром упало за черепичные крыши новеньких домов, но Тобираме показалось, что оно золотыми лучами смотрит прямо на него.
– Тебе бы тоже, – парировал Хаширама, и они обменялись характерными взглядами.
Не то, чтобы Тобирама действительно хотел тащиться к Изуне – тем более, в его проклятый квартал, – но собственное упрямство взяло верх. Он знал, что днём в госпитале постоянно толпился народ, поэтому решил наведаться ночью, – в пустой палате нос к носу столкнулся с Кагами, и тот тут же низко поклонился: так резко, что чуть на колени не хлопнулся.
– Доброй ночи, господин Сенджу! – прошептал он громко, задушено жмурясь, но Тобирама только поднял ладонь.
– Здравствуй, Кагами, – отозвался он ровно и мельком бросил взгляд тому за спину. Этого небрежного жеста, ненароком утёкшего сквозь пальцы, хватило, чтобы Кагами обернулся: тяжело сглотнул и сжал пальцы в тугие кулаки.
– Он не просыпается, – шепнул он сипло, и Тобирама услышал в его голосе неприкрытый страх.
Он мог понять мальчишку: Изуна заменил ему отца и наставника, и потерять его так же, как когда-то Кагами потерял родителей, вероятно, будет невыносимо. Надо было, правда, хорошо постараться, чтобы Изуну потерять, но Тобирама решил, что в данной ситуации это не самые лучшие слова для поддержки.
– Что говорят ваши медики? – спросил он, и Кагами тут же угрюмо поджал губы. Тобирама чудом удержался, чтобы не цокнуть языком: конечно.
Учиха и их клановые тайны.
Кагами, впрочем, умудрился его удивить.
– Говорят, что он очнётся, но не будет видеть, – отозвался он тихо и неосознанно обнял себя за плечи. – А значит, он не сможет…
– Использовать шаринган, – закончил Тобирама, и Кагами, вскинув на него долгий взгляд, медленно кивнул.
Логическая цепочка была короткой и безжалостной: не сможет использовать шаринган – не сможет выполнять задания, а значит – будет бесполезен. Тобирама вновь помассировал переносицу и остановил себя – ещё слишком рано, подумал он.
– Сначала дай мне ослепнуть, – сказал Изуна как-то, вздорно откидывая хвост волос за спину. – А уже потом обвиняй во всех грехах.
О, судя по всему, у Тобирамы намечалась целая куча работы.
– Извините, господин Сенджу, – позвал Кагами осторожно, и Тобирама взглянул на него мельком. – Вы не против, если я останусь здесь? – Кагами обернулся, и взгляд, с которым он смотрел на Изуну, был полон страха и упрямства. – Не хочу, чтобы он очнулся в одиночестве.
Тобирама осмотрел мальчишку с ног до головы – тому только-только стукнуло одиннадцать, – и сдержанно кивнул. Кагами благодарно улыбнулся в ответ: Тобирама никогда не видел такой открытой и беззащитной улыбки ни у кого из Учиха – этот ребёнок действительно умел удивлять.
Когда луна вырвалась из грозовых туч, нависших над деревней, Кагами беспокойно спал, свернувшись клубком на неудобной скамье у больничной койки. Изуна на ней казался похожим на хладный труп – неподвижный, с белыми руками, осунувшимся лицом и плотной широкой повязкой на глазах. Жизнь в нём теплилась лишь в одном еле заметном дыхании – Тобирама зацепился взглядом за это непримечательное движение и поджал бескровные губы. Когда-то ему то и дело снился Изуна, лежащий в деревянном гробу, – теперь же он готов был из кожи вон вылезти, чтобы ублюдка из этого гроба достать и положить туда уже самостоятельно.
Тобирама не мог сказать, что он вообще забыл в палате у Изуны, – наверное, хотел убедиться, что тот ещё дышит и помирать в скором времени не собирается. Это оказалось бы накладно – у Тобирамы к нему было, вообще-то, пара-тройка нерешённых вопросов. Тем более, перед тем, как разойтись, они затеяли спор об общественных институтах, но так и не пришли к общим выводам – а Тобирама терпеть не мог оставлять дела незаконченными, особенно, если эти дела касались Изуны. Тобирама шумно выдохнул – грудная клетка болезненно замерла, словно кто-то сломал ему пару рёбер, – и положил ладонь Изуне на грудь. Та двинулась в такт слабому дыханию, и Тобирама кивнул сам себе: даже если Изуна ослеп, ничего не закончилось.
Прежде, чем уйти, он положил Кагами Изуне под тугой бок – накрыл того, нахмурившегося сквозь сон, тонким одеялом и, подождав всего мгновение, покинул квартал.
***
Казалось, Узушио всегда дышала теплом и морской свежестью – сколько бы раз Тобирама ни приезжал на этот маленький гостеприимный берег. Солнце медленно катилось к горизонту, окрашивая пышные, цветущие сады бронзовыми красками, и было слышно неудержимый прибой – волны накатом разбивались о могучие скалы и с громким шипением уходили обратно в бухту. Сопровождающий Тобирамы – маленький сухонький старичок с длинной седой бородой, – еле-еле поспевал за ним: Тобираме приходилось останавливаться и замедлять шаг, чтобы тот не отставал.
– Как он себя чувствует? – спросил Тобирама сдержанно, когда его вели по густым садам у самого побережья, и маленький чиновник, ответственный за высокопоставленных гостей, только всплеснул прозрачными руками.
– Слишком хорошо для того, кто так плохо выглядит! – выругался он и тут же Тобираме поклонился. – Приношу свои извинения, господин Сенджу, – старичок недовольно буркнул. – Намаялись мы с ним.
Тобирама только потянул уголок губ – Изуна умел быть невыносимым, когда хотел. На самом деле, это был один из его величайших талантов – и Тобирама знал об этом, как никто другой.
Изуна очнулся, когда Тобирама отсутствовал в деревне, – даймё вызвал военных вассалов на очередной бесполезный совет и распустил лишь спустя долгий месяц пустой болтовни. За это непродолжительное время Учиха под альтруистические наставления Хаширамы умудрился отослать Изуну в Узушио – лечиться и набираться сил, – но судя по докладам и рассказам местных целителей лучшее, в чём нуждался Изуна: это хорошая трёпка. В конце концов, Тобирама закономерно решил, что никто не справится с этой задачей лучше него, – Хаширама подписывал его документы не глядя.
– Я на связи, – сказал Тобирама, с подозрением смотря, как радостно брат списывает его со счетов. – Если что-то случится – просто вызови меня, а не пытайся решить всё сам.
Тот только невозмутимо махнул крепкой рукой.
– Да что может случиться, – хохотнул он, но подавился воздухом, когда Тобирама попытался выдолбить в нём дыру собственным взглядом: для этого ему даже шаринган не был нужен. – Хорошо, я тебя понял, – Хаширама встряхнул его за плечи прежде, чем отпустить, и снисходительно улыбнулся. – Постарайся отдохнуть, Тора.
Тобирама отдыхать не собирался – с собой он привёз внушительное количество лабораторного оборудования и целую библиотеку собственных изысканий. Его вещи разместили в садах у побережья – совсем рядом с тем местом, где последние пару месяцев обитал Изуна.
– Его здоровье сильно подорвано, но я думаю, присутствие хорошего друга взбодрит его, – улыбнулся старичок, когда Тобирама поблагодарил его за сопровождение, и тот ненароком поджал губы. Их с Изуной можно было назвать, кем угодно, но точно не хорошими друзьями – впрочем, других это совершенно не касалось.
Для начала Тобирама встретился с каге – тот принял его радушно, и они даже успели обсудить несколько животрепещущих политических вопросов. Хаширама бы отвесил ему подзатыльник за подобную выходку – заниматься государственными делами в свой законный отпуск! – но Тобирама был рад подвернувшейся работе. Он не мог сидеть на месте – поэтому, собственно, и притащил с собой открытые исследования.
После, когда с официальной частью было покончено, Тобирама заглянул к себе – домики на побережье Узушио отличались крепким каркасом и удивительной воздушностью: они с одинаковой лёгкостью выдерживали морские бури и пропитывались ярким прибрежным солнцем. В воздухе витал запах морской соли – оглушительный прибой накрыл собой остальные запахи и тут же въелся под кожу приятной дрожью. За свою жизнь Тобирама побывал в разных странах – и в бесплодных пустынях, и в вековых льдах, – но Узушио всегда манила его своей бескрайностью.
Поместье, где обитал Изуна, стояло на самом берегу, – здесь шум прибоя сожрал все остальные звуки и накрыл высокий берег солёной сыростью. Изуна отослал всех слуг и лекарей сразу, как переступил порог своего пристанища, – разрешил им приходить, но не оставаться. В этой духоте – духоте собственного бессилия, – он предпочитал вариться один, и Тобираме до дрожи в пальцах захотелось дать ему в челюсть.
Чем он, впрочем, и занялся – от пустого поместья, пахнущего морем и Изуной, к пляжу, засыпанному галькой, вела узкая, извилистая тропа, затерянная в скалах. Там, внизу, на широкой полоске мокрого камня, сидел Изуна – прибой накатывал на него мягкими волнами, пока их вздорные братья рьяно омывали близлежащие скалы. Идеальное место для медитации, подумал Тобирама – тихая бухта посреди урагана, – но вряд ли Изуна медитировал. Если не знать, казалось, что он смотрит вдаль, любуясь горизонтом, но Тобирама знал – он ничего не видит.
Изуна выглядел лучше, чем тогда, на больничной койке, но собственные глаза сыграли с ним отвратительную шутку – его осунувшееся лицо казалось посмертной маской, изъеденной злостью и бессилием. Он сидел на берегу, сгорбившись, – подтянул колено к груди, распустил пояс на косодэ, собрал волосы в небрежный хвост. Его руки – твёрдые и крепкие, – бездумно перебирали гальку у бедра и время от времени вздрагивали, когда Изуну, должно быть, сковывало ядовитой болью. Тобирама хорошо помнил, как кровоточили его проклятые глаза, – как он захлёбывался кашлем и смотрел так, будто ничего не происходило. Тобираме очень сильно хотелось извалять его в прибрежных волнах, но он понимал – Изуна сделал это не только из собственных амбиций.
Изуна ослеп в том числе для того, чтобы у его клана появилось новое знание – важное, полезное знание.
Галька под ногами шуршала в такт шипящим волнам – Изуне не нужно было видеть, чтобы понять, кто к нему пришёл: Тобираму он узнал, должно быть, ещё на подходе к садам. Тот не прятался – лицо Изуны осталось непроницаемым, только сухие губы изломались в привычной дерзкой усмешке.
– Надо же, – фыркнул он, лениво отбрасывая камешки к воде. – Я думал, Мадара приедет капать мне на мозги, но никак не ждал тебя.
Тобирама сел рядом с ним – согнул ноги, облокотился о колени и почувствовал, как морской ветер зарывается во встрёпанные волосы. Без хаппури они привычно залезли в глаза – Тобирама даже не стал их откидывать.
– Не ври, – отозвался он, толкая пяткой пласт гальки у лодыжки Изуны. – Ты ждал меня.
Тот тяжело вздохнул – словно Тобирама одним своим присутствием вызывал у него нестерпимую головную боль.
– И что же, – он цокнул языком, – по какой причине ты здесь?
Изуна прекрасно знал, по какой, но сахарить ему жизнь Тобирама не собирался.
– Дипломатическая командировка, – буркнул он, бросая на Изуну взгляд мельком. – Или отпуск. Выбирай, что больше нравится.
Изуна коротко рассмеялся – хриплый смех застрял в его тугой глотке и заставил его сухо закашляться. В вырезе косодэ был виден разлёт его ключиц и плотные жилы вдоль напряжённой шеи.
– Если первое, то у тебя не было выбора, – отозвался он ровно, кидая камешек в воду. – Если второе, то ты круглый идиот, Сенджу, – Изуна насмешливо фыркнул. – Но буду считать это комплиментом.
Тобирама не закатил глаза только потому, что уже привык к его бесконечным выходкам: острее клинка Изуны был только его язык.
– Это не комплимент, – осадил он, и Изуна дёрнул острым плечом.
– Что же, ты приехал меня допрашивать? – он устало отмахнулся, будто Тобирама был для него надоедливой мухой. – Почитай отчёты целителей, они расскажут даже лучше, чем я.
– Меня не интересуют отчёты, – возразил Тобирама и поджал губы, когда Изуна его перебил.
– А что тебя интересует? – он озлобленно усмехнулся и бездумно лизнул сухие губы. – Я, что ли?
Издёвка, с которой он говорил, заставила Тобираму сжать пальцы в кулаки – впрочем, он взял себя в руки. Даже если Изуна хочет драки, Тобирама не пойдёт у него на поводу – не сейчас.
Не так.
Изуна почувствовал эту мимолётную вспышку злости и бросил на Тобираму короткий взгляд – в нём не было ничего, кроме чёрной, иссушающей бездны. Глаза Изуны остались такими же, какими Тобирама их запомнил, но теперь они не видели – и поэтому казалось, будто Изуна смотрит куда-то в бесконечную пустоту. То, как Тобирама осадил самого себя, от него не укрылось – напомнило о собственном состоянии и разозлило ещё сильнее. Злобу в этих глазах Тобираме рассмотреть удалось – Изуна одним гибким движением вскочил на ноги и, откинув хвост волос за спину, раскинул руки.
– Тогда смотри, раз так интересно! – рявкнул он с сухим смешком и, гневно выплюнув: – Ты ведь так этого хотел, – развернулся к бескрайнему морю.
Галька зашипела под его быстрым неровным шагом – он прихрамывал, – и волны окутали его до самых колен: намокли закатанные штанины, брызги осели на распахнутом косодэ и обострившемся белом лице. Море накатывало на него прозрачной водой, и он упрямо стоял, слушая, как оно громогласно смеётся над ним, разбиваясь об острые скалы. Изуна был на взводе – он был потерян. Привыкший во всём полагаться на зрение, он потерял его – и кроме себя самого, ему некого было в этом винить. Он сам свой выбор сделал, и теперь пытался этот выбор принять – убедить себя, что поступил правильно. Пожертвовал собой ради будущих поколений: любой из них сделал бы то же самое, но решить и погибнуть – не то же самое, что решить и жить с этим решением дальше. Изуну душило – собственная сила и собственные принципы.
Он всегда был таким…
Вода оказалась на удивление холодной – вцепилась пеной в лодыжки, зашипела под голой стопой. Тобирама схватил Изуну прежде, чем тот обернулся: одну ладонь вжал в его крепкий живот, вторую – положил под рёбра и уткнулся носом в чужую, открытую шею. Изуна замер – больше от удивления, чем от неожиданности. Руки его дрогнули, дыхание сорвалось – он замер, вслушиваясь, и его тугая фигура вдруг показалась Тобираме тощей сломанной птицей с пустыми, воздушными костями.
– Я никогда этого не хотел, – возразил он ровно, и его дыхание осело Изуне на кожу. – Я никогда не хотел, чтобы ты ослеп.
Тобирама не лгал – с собой он был предельно честен.
И с Изуной – с Изуной тоже.
***
Судя по медицинским сводкам, Изуна шёл на контакт неохотно – не приходил на процедуры и прогонял лекарей, когда те решались к нему заглянуть. Собственным состоянием он занимался сам – Тобирама видел, как он медитировал, закладывал целебные мази под веки или раскуривал лёгочные травы, – но этого было недостаточно. Ему требовалась посторонняя помощь – помощь, приняв которую, он признается себе, что бессилен. Изуна всегда был упрямцем – и упрямее всего он был, когда дело касалось его проклятых глаз.
Тобирама не собирался читать ему лекции или тащить его к лекарям на собственном горбу – хотя стоило, – но и пускать ситуацию на самотёк ему не хотелось. Даже без всемогущих глаз Изуна оставался превосходным бойцом с внушительным багажом знаний и техник – любой, кроме него самого, это прекрасно понимал. Тобирама мог бы ему об этом напомнить, но драться с Изуной, который выкашливал по ночам собственные лёгкие, ему совершенно не импонировало – пусть сначала подтянет здоровье.
Изуна, впрочем, не сильно рвался в бой – большую часть времени он слонялся по садам, прячась от посторонних глаз, но иногда Тобирама находил его среди вздувшихся сухих корней, которыми оделась территория у его одинокого поместья. Изуна сидел, изучая клановые свитки, – Тобирама не сразу понял, каким образом он читает, поэтому ему пришлось Изуну отвлечь.
– Рельефный шрифт, – объяснил тот: даже не артачился. – Это ведь клановые документы, – он пожал острым плечом. – Многие из нас слепли, – Изуна поморщился, – со временем.
Ты ослеп раньше всех, подумал Тобирама и взял в руки протянутый пергамент – он оказался плотным, а вязь текста в нём была вырезана так, чтобы образовать небольшие возвышения, хорошо ощущающиеся под пальцами. Так Изуна и читал – с собой он привёз внушительное количество подобных документов: остальные тексты оставались для него недоступными.
– Ты хоть что-нибудь видишь? – спросил Тобирама как-то, садясь перед ним вплотную, и Изуна недовольно поморщился.
Если погода была солнечной, он носил на лице тёмную плотную повязку – её изготовили специально для него сразу, как он оказался в Узушио, – потому что его ослепшие глаза были чувствительны к яркому свету. В пасмурную погоду он оставлял их открытыми – взгляд его казался пустым и бездонным.
– Вижу одно бледное пятно, – признался он неохотно. – Если пошевелишься, я увижу движение, но это будет как рябь на нечеткой картинке.
Он больше не мог ни читать, ни разглядеть окружение, ни даже увидеть собеседника – собственное бессилие впивалось ему в горло острыми когтями. Изуна так сильно зациклился на нём, что не замечал ничего остального: в клановых свитках он пытался найти возможность вновь видеть, хотя прекрасно знал – его глаза исчерпаны. Он никогда больше не сможет ни восстановить их, ни использовать. Тобирама знал тоже – он провёл долгие месяцы, собирая информацию о клановом додзюцу Изуны по крупинкам.
Расписываться в собственной слабости Изуна не хотел – делал всё, чтобы отсутствие зрения не нарушило его привычную рутину, хотя она уже была перевёрнута с ног на голову. Несмотря ни на что, Изуна оставался прекрасным разведчиком – всё побережье он изучил сразу, как встал на ноги. Он знал каждую корягу, каждый камень и каждое дерево, и даже взбегал на высокую энгаву, ни разу не запнувшись. Тобирама, большую часть времени ошивающийся у него, а не в собственном доме, не стал менять углы в его пространстве – Изуна выучил их, как свои пять пальцев, и так ему казалось, что он всё ещё может жить, как раньше.
Иногда у него даже получалось – в один из пасмурных дней он праздно шарился в необжитой части побережья, думая, должно быть, о будущем и собирая дикие яблоки. Те ютились в непроходимых зарослях, что Изуну, само собой, не остановило – в таких зарослях он и наткнулся на двух притаившихся шиноби без опознавательных знаков. Те были вооружены до зубов и задание своё – каким бы оно ни было, – судя по всему, выполняли беспрекословно. Возможно, и выполнили бы, не свались на них Изуна – тот с радостью вступил в неравную схватку, вооруженный только выбитым из чужой руки кунаем и мешком диких яблок, и этот бой для него закончился весьма плачевно. Собственно, как и для нерадивых шпионов – их сожжённые трупы доставили прямиком к каге, и Тобирама воочию увидел, на что был способен Изуна, даже лишившийся своего знаменитого зрения.
Впрочем, он никогда в Изуне не сомневался, особенно – теперь.
На больничной койке тот выглядел до боли привычно – вальяжно развалился, напихав за спину подушек, и с довольной ухмылкой жевал свои проклятые яблоки. У Тобирамы чесались руки стереть эту ухмылку с его побитого лица, но Изуне и без него досталось – кашлял он не потому, что подавился куском, а потому что даже собственное тело его больше не выдерживало.
– Странно, что ты ещё здесь, – заявил Тобирама, смотря, как лекари, собравшись гурьбой у дверей, обессиленно заламывают руки. Изуна только небрежно пожал крепким плечом.
– А где мне ещё быть? – фыркнул он, вгрызаясь зубами в упругую шкурку. – Мадара ясно дал понять, что я не вылезу отсюда в ближайшие полгода.
– Я не об Узушио, – возразил Тобирама, в который раз устало трогая переносицу. – О госпитале.
Изуна перестал жевать – задумался. Его вечно воспалённые глаза беспокойно бегали под прикрытыми веками, а яркие пятна свежих синяков наливались цветом каждый раз, когда он хмурился или ухмылялся.
– А, – Изуна хмыкнул. – Мне сломали пару рёбер, – и показал погрызенным яблоком в сторону перешёптывающихся лекарей. – Они с ума посходят, если я куда-то сбегу сейчас.
– В кои-то веки заботишься о чужом благополучии? – спросил Тобирама, бегло просматривая его медицинскую карту, и ненароком прикусил себе язык. Изуна посмурнел – глубокие уродливые тени залегли под его скулами и сошлись кляксой на переносице.
– Всегда, вообще-то, – парировал он и с такой силой вцепился зубами в яблоко, что громкий хруст не на шутку испугал всю коллегию врачевателей.
Извиняться Тобирама не собирался – оставил Изуну на попечение лекарей и вернулся лишь ночью: в палате горела лампадка, и её дрожащий свет отбрасывал на пустые стены неровные тени. Изуна, конечно, приметил его – Тобирама, впрочем, и не прятался.
– Чего тебе? – спросил он подчёркнуто лениво, хотя Тобирама знал: Изуна не спал и даже не планировал.
Он вообще плохо спал в последнее время – сначала Тобирама думал, что это связано с болевыми приступами, которые сковывали Изуну изломанной фигурой, но позже понял, что помимо прочего Изуне снились кошмары. Они редко ночевали вместе, но в одну из таких ночей Тобирама проснулся от удушающего, болезненного крика – Изуна корчился на свободной стороне футона, пытаясь поймать сухим ртом душный влажный воздух. Плечи его были напряжены, спина сгорблена, и он отчаянно хрипел, пытаясь выцарапать собственные глаза, – Тобирама прижал его руки к бокам и схватил поперёк груди так крепко, что ему показалось, будто он слышит хруст чужих рёбер, но Изуна не перестал дёргаться. Боль, которую он испытывал, должно быть, была нестерпимой – Изуна кричал.
И то, что он кричал, привело Тобираму в иссушающий ужас.
– Вырежи их, просто вырежи их!
Тобирама закрыл его сухой рот ладонью и вжался лицом между лопатками – он не знал, кого Изуна просил: его или чудовищ из своих снов. Утром он выглядел привычно раздражающим – ничего не сказал, и Тобирама не стал ничего у него спрашивать. Он знал, что из всех лекарств Изуна охотно принимает только обезболивающие, – пока этого было достаточно.
Тобирама густой тенью скользнул к чужой койке – пихнул Изуну в бедро и требовательно махнул рукой.
– Двигайся, – велел он, и тот послушался только потому, что оказался заинтересован.
– Чего это ты придумал? – фыркнул он, дожидаясь, когда Тобирама вытянется на краю его койки. – Решил разделить со мной ещё и болезнь? – он елейно улыбнулся этими сухими, обветренными губами. – Здравие мы уже и так чудесно разделили.
Тобирама поморщился и молча развернул свитки, которые положил на колени, – звук пергамента отвлёк Изуну, и тот протянул руку, ощупывая резные тубусы. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, чьи свитки Тобирама имел наглость притащить с собой, – злость внутри него всколыхнулась едким костром. Его чакра горьким дымом растеклась у Тобирамы на языке, и они столкнулись носами, когда Изуна мёртвой хваткой вцепился в его плечо.
– Это мои свитки, – прошипел он низко, и Тобирама тяжело выдохнул.
– Я в курсе.
– Ты копался в моих вещах? – процедил Изуна, тщательно сцеживая слова на язык, но Тобирама только поджал бескровные губы.
– Можешь меня за это ударить, – парировал он и схватил Изуну за горло, когда тот без лишних расшаркиваний решил принять любезное приглашение. – Среди твоих свитков есть те, которые ты не можешь прочитать, – сказал Тобирама ровно, и его большой палец надавил на острый, крепкий подбородок. Изуна ненароком замер, вслушиваясь в его твёрдый голос. – Ты хочешь узнать ответы на свои вопросы или нет?
На самом деле, ни у него, ни у Изуны больше не было вопросов – они оба знали, что надеяться не на что. Но Изуна ему разрешил – вздорно дёрнул головой и ушёл из-под чужой руки. В темноте пустой палаты его лицо было полно удушающих теней – оно не наливалось краской и не багровело в злости, только воспалённые пятна обрамляли его запавшие, слепые глаза. Изуна поджал сухие губы – привалился к чужому плечу, которое только что сжимал так крепко, будто хотел сломать, и весь сжался, будто ему стало нестерпимо холодно.
Или больно.
Теперь ему всегда было больно.
***
Ночь выдалась удивительно жаркой – море спало, убаюканное светом луны, и в яркой листве не было слышно ни единого порыва долгожданного ветра. Воздух словно застыл в ожидании бури – где-то вдалеке клубились грозовые тучи, и было слышно глухие, отдалённые раскаты грома. Тобирама откинул влажные волосы со лба и склонился над расчетами – он только-только вернулся с моря и вечер решил предоставить исследованиям, но у Изуны, как выяснилось, были на него другие планы.
Тот взбежал на чужую энгаву вздорным ветром – весь день он копался в садовой земле, отчего-то помогая старой садовнице пересаживать редкой красоты цветы, а теперь нарисовался у Тобирамы под носом, весь взвинченный и поджавший сухие губы в тонкую, злую полоску. Выглядел он чуть лучше – последнюю неделю честно таскался к целителям, и те, уже прочувствовавшие, как сложно с Изуной возиться, в нём души не чаяли.
– Его организм удивительно упрям, – сообщил один из врачевателей, сдержанно спрятав руки за спину. – Кто-нибудь другой на его месте не смог бы и с кровати встать, но он полон сил, – он склонил тяжёлую голову. – Насколько можно быть полным сил в его состоянии.
Тобирама оглядел мужчину с ног до головы – тот не дрогнул и взгляд выдержал.
– У него болевые приступы, – Тобирама обернулся.
Изуна сидел под одной из яблонь – в одной руке сжимал надкушенное яблоко, а пальцами второй скользил по рельефам старых клановых свитков. Почувствовав чужой взгляд, он вскинул голову – день был ярким, и глаза Изуны оберегала повязка, которую он на дух не переносил. Видеть он не мог: но его лицо всё равно повернулось в сторону Тобирамы, и он елейно улыбнулся – словно точно знал, кто на него смотрит и откуда.
Тобирама очнулся, когда лекарь подле него тактично прокашлялся, – Тобирама раздражённо моргнул и разжал стиснутые кулаки.
– Болевые ощущения останутся с ним навсегда, – сообщил врачеватель ровно и задумчиво поджал губы. – Болят не только глаза – вся нервная система подключена к этому процессу, – мужчина опустил широкие плечи. – Он буквально изжил себя собственной силой.
Изуна сам с собой это сделал, и – после всего – Тобирама даже не мог его в этом винить.
В знойной духоте непроглядной ночи Изуна выглядел притаившейся угрозой – повязка на его глазах казалась свернувшейся змеёй, и Тобирама вскинул бровь, когда увидел её. Изуна встал перед ним тугой, гибкой фигурой, надломленной болезнью, и без лишних прелюдий развязал пояс на юкате, которую обычно носил после офуро. Кожа его была похожа на прозрачный пергамент – Тобирама видел россыпь вен на его груди и разлёт его подрагивающих рёбер. Он собрался было открыть рот, чтобы поинтересоваться, что Изуна удумал на этот раз, но тот не позволил ему даже языком шевельнуть.
– Ты меня не трогаешь, – заявил он, вздорно вскидывая голову, и Тобирама смерил его оценивающим взглядом: разлёт ключиц, тугие бока, крепкий живот, каменное бедро и…
Он моргнул.
– Ты кашлял кровью два дня назад, – напомнил он, и Изуна одним наглым движением скинул все свитки, лежащие у Тобирамы на коленях.
– Это было два дня назад, – возразил он и упал Тобираме в руки пылающим закатом.
Они запутались друг в друге – Тобирама содрал юкату с чужих плеч, Изуна вжался в него всем телом. Он был привычно горячим и нетерпеливым – его руки коснулись кожи под чужим косодэ, бестактно раздели, схватили раскрасневшееся лицо в крепкую ловушку. Изуна нашёл метку на чужой щеке и грубо приласкал её привычным жестом – затем мазнул к сомкнутым губам, надавил на них, смакуя тактильное ощущение, и Тобирама засунул язык ему в рот прежде, чем Изуна начал язвить.
В тишине застывшей ночи было слышно чужое судорожное дыхание – Изуна стиснул челюсти, стоило Тобираме обхватить их обоих, и шумно выдохнул, открывая тугую шею. Он всегда был честен в своих желаниях – и безумен в изысканиях, – и у Тобирамы кружило голову каждый раз, когда Изуна открывал свой проклятый рот: даже если он открывал его, чтобы хрипло, сорвано дышать.
– Надо же, – хмыкнул тот, когда Тобирама вцепился зубами в его горло, и толкнул тяжёлые бёдра чужой хватке навстречу. – Не думал, что тебя заводят слепые немощные инвалиды.
Тобирама дёрнулся – сжал их слишком крепко и коротко зашипел вместе с Изуной.
– Меня заводишь ты, – выплюнул он почти озлобленно и поймал чужой язык зубами. – И желание съездить тебе по лицу.
Изуна сипло расхохотался – это был короткий, низкий смех, от которого у Тобирамы болезненно скрутило внизу живота.
– Извращенец, – выдохнул Изуна, стискивая ладонь у Тобирамы на горле, и хрипло охнул, когда тот вцепился в чужое бедро и небрежным рывком вжал Изуну в себя.
Всё, что когда-либо происходило между ними, всегда было ярким, честным и неконтролируемым, но Тобирама поймал себя на неприятной, мимолётной мысли – она горьким сиропом растеклась на его языке и скользнула в горло в тот момент, когда Изуна зарылся пальцами в его встрёпанные волосы. Он был открыт и возбуждён – его бледная кожа пошла красными пятнами, и тусклый закат разлился даже по его впалым бескровным щекам, но Тобирама знал.
Что-то не так.
В тёплом свете комнатных фонарей Изуна, неспешно теряющий голову от разлившегося между ними жара, выглядел привычно собранным и насмешливым – его глаз не было видно, но даже так он будто смотрел свысока и надменно. Он, как повелось, небрежно издевался и выводил Тобираму из себя одним своим видом, и он…
Тобирама осёкся – глаз Изуны не было видно. Его напряжённая фигура лежала у Тобирамы в руках, и тот мог ощупать каждую крепкую, тугую мышцу, из которых состоял Изуна. Излом его сухих губ, его горячий язык, открытая, уязвимая шея, каменные плечи, литые замершие бёдра – он весь лежал у Тобирамы в руках, открытый, словно подробная карта, и тому не нужно было заглядывать Изуне в глаза, чтобы понимать.
Изуна в бессильном отчаянии.
Он зол, он растерян, он убийственно собран – он вцепится Тобираме в глотку при любой возможности, только дай ему повод, но там, в бездонной черноте его пустых глаз, тугим клубком свернулось нечто, к чему Изуна оказался не готов. Что-то, что ему рано или поздно придётся принять – хочет он того или нет.
Внутри Изуны набухал страх .
Тобирама вжался в его губы прежде, чем Изуна открыл рот, – толкнул его на согретые солнцем татами, навис сверху и позволил поймать себя в ловушку: Изуна сжал его руками и коленями. Они завозились – Тобирама вылил ему в ладонь цветочного масла, и Изуна, замерев на мгновение, презрительно фыркнул.
– О, ну, конечно, – он сухо рассмеялся: вытянулся под Тобирамой и широко развёл крепкие бёдра. – Какой же ты лентяй, Сенджу, это просто…
Он оцепенел, когда Тобирама схватил его за запястье и направил ладонь между собственных ног, – Изуна обескураженно выдохнул, и его губы тут же изломались в яростную линию.
– Не смей меня жалеть, – прошипел он гневно, и Тобираме пришлось схватить его за горло: Изуна умел быть невыносимым, даже когда не старался специально. И понимать превратно совершенно прозрачные вещи – Тобирама бы в жизни не догадался его жалеть. А вот хотеть его – любого – вполне.
В конце концов, они знали друг друга не первый год.
– Ты хочешь трахнуть меня или нет? – рыкнул он в чужой рот, и Изуна застыл натянутой струной: будь он зрячим, его въедливый взгляд уже сожрал бы Тобираме лицо, но теперь у Изуны не было такой возможности. Он чертыхнулся – его руки грубо огладили Тобираму между ног, и тот стиснул челюсти, вжимаясь коленями по бокам от чужих бёдер.
Изуна его не жалел – никогда не жалел, стоило ему подмять Тобираму под себя, – поэтому вбился в него одним резвым, тугим толчком. Тобираме пришлось прижать его ладонью к татами, чтобы остановить. Изуна недовольно оскалился – бёдра его нетерпеливо подрагивали, пальцы до синяков вцепились в каменные мышцы, и он задушено вздохнул, когда Тобирама двинулся на нём сам.
– Чёрт, да, – прохрипел он, открывая тугую шею, и Тобирама схватил его руки, чтобы уложить чужие ладони на собственные бока.
Изуна вцепился в него до острой боли – вжал в себя нетерпеливым рывком, сипло охнул вместе с Тобирамой и совсем потерялся, когда движения между ними стали беспорядочными и грубыми. Он задохнулся: его ладонь стиснула Тобираму так крепко, что того бросило к нему, – они столкнулись носами, и Изуна лизнул чужой рот юрким языком. Губы его ожесточённо изогнулись.
– Увидеть, – процедил он еле слышно, но Тобирама разобрал его рваные выдохи. – Я хочу тебя увидеть .
Изуну накрыло обжигающей волной – оргазм смешался с иссушающей злостью и затопил Изуну по самые слепые глазницы. Тобирама молча взял его ладони – положил на собственное лицо, и Изуна дрогнул, лениво оглаживая черты чужого лица. Ему не нужно было видеть – он помнил каждый шрам и каждую царапину, впившуюся Тобираме в кожу.
Смотри, подумал тот, а сам одним движением стащил повязку у Изуны с лица – вжался губами в воспалённые веки, и Изуна оцепенел, впиваясь короткими ногтями в чужие щёки.
– Прекрати, – выдохнул он и попытался отвернуться, но Тобирама ему не позволил. – Хватит!
Изуна остро ощущал своё бессилие – оно ломало его, наполняло болотной водой и выжигало ему грудную клетку, – но если Изуна собирался сдаться ему, то мог бы сдохнуть ещё тогда, когда Тобирама умудрился всадить клинок ему под ребро. Изуна всегда был силён – и среди ужасающего сражения, и среди собственных удушающих чувств. И Тобирама хотел, чтобы Изуна об этом знал.
– Любым, – сказал он ровно, трогая воспалённые веки кончиком носа. – Я приму тебя любым .
Он не был сентиментален – он лишь констатировал факт. Изуна под ним озлобленно оскалился – и тут же обессиленно выдохнул.
Он устал.
Устал доказывать себе, что ничего не произошло. Изуна ослеп – и это то, с чем ему придётся научиться жить дальше.
– Если бы ты только знал, – выдохнул Изуна, кладя подрагивающие ладони на чужое лицо, – как сильно я тебя…
– Я знаю, – перебил его Тобирама. – Я тоже.
Несмотря ни на что, они никогда не лгали друг другу.
***
Изуна впечатал его лицом в татами только потому, что Тобирама позволил, – Изуна туго распирал его изнутри, и это тяжёлое ощущение зудящей пружиной закручивалось внизу живота. Чужие зубы вцепились в беззащитный загривок – Тобирама свёл лопатки, выгнулся, и Изуна протащил его по сбитым татами одним грубым, лихорадочным толчком. Чужой смех Тобирама больше почувствовал, чем услышал, – стиснул челюсти и сжал пальцы в дрожащий кулак.
– Звучишь больно довольным, – выплюнул он и низко охнул, стоило Изуне вжаться в него. Тот играючи огладил метку у Тобирамы на лице – его дыхание обожгло ухо и заставило ненароком вздрогнуть.
– Ты бы себя видел, – отозвался Изуна, и в его голосе насмешливая издёвка смешалась с неприкрытым восхищением.
Тобирама только цокнул языком – весь выгнулся натянутой тетивой, стоило Изуне просунуть под него руку.
– Ты меня не видишь, – возразил он: больше из вредности.
Изуна засунул язык ему в ухо, крепко сжал, тяжело толкнулся, и этого хватило, чтобы Тобираму распластало под ним обжигающим туманом.
– О, мне даже не нужно тебя видеть , – возразил Изуна, и его голос вязким сиропом растекся по корню языка.
Когда он кончал, то уткнулся Тобираме в шею – его дыхание и язык обожгли, бёдра рвано дёрнулись, и он замер, вжимаясь в Тобираму всем телом. Того прошило липкой, вязкой дрожью вдоль позвоночника: временами с Изуной было слишком хорошо – хотел того Тобирама или нет.
После они сидели в одном офуро, лениво переругиваясь на отстранённые темы: у даймё начался очередной приступ паранойи, вынуждающий военных вассалов собираться у него под носом раз в месяц, на повестке дня образовался вопрос присоединения к Конохе ещё двух кланов, а на северных границах организовалась целая орава разбойников, перекрывшая важную торговую артерию. С последней проблемой Изуна разобрался самостоятельно – Учиха не собирался отпускать его на какие бы то ни было миссии, но Изуна улизнул сам. Ещё недавно он был главой разведки как-никак – мог себе позволить.
– Ты поступил опрометчиво, – заявил Тобирама и зашипел, когда Изуна вжал стопу между его ног.
– Брось, – фыркнул тот, откидываясь на влажные от пара бортики. – Я просто размял кости – мне страшно скучно сидеть тут со всеми вами.
Со штатной должности его сняли, ещё когда он развлекался в Узушио: теперь Изуна по большей части возился с детворой в клане и помогал Хашираме в его общественных начинаниях – от их совместного энтузиазма глаз начал дёргаться даже у Учихи. Тобирама знакомился с их многочисленными проектами молча – большинство из них благополучно реализовывалось, к слову, потому что выглядело крайне жизнеспособно. Несмотря на заинтересованность в гражданском благополучии, Изуна всё ещё сторонился политических игрищ – всем заседаниям Совета он предпочитал тренировки с юными шиноби.
– Твои детишки хороши, – сказал он, когда расчесывал влажные волосы, сидя на открытой энгаве. – Но одному не хватает терпения, а второму – напористости.
– А третьей? – уточнил Тобирама, отрываясь от записей, и Изуна по привычке обернулся к нему: повязка скрывала его слепые глаза теперь постоянно.
– А с третьей всё в порядке, – фыркнул он и склонил голову к плечу. – Пытался переманить её к себе, но она отказалась: уж больно ты ей понравился, – Изуна обязательно бы закатил глаза, если бы ему было, что закатывать. – Удивлён, что ты вообще можешь кому-то нравиться.
Тобирама поднял на него нечитаемый взгляд – пусть веселится, подумал он.
– Твои бойцы тоже хороши, – сказал он ровно, делая пометки в отчёте. – Кагами силён даже без шарингана.
Изуна довольно хмыкнул и забрал влажные волосы в низкий хвост.
– Естественно, – процедил он играючи, поднимаясь на ноги. – Кто его тренирует, в конце концов.
Тобирама поморщился и повёл плечом, краем глаза замечая чужое движение.
– Справа, – предупредил он, когда Изуна сделал шаг. Тот остановился – протянул ладонь, нащупывая забытый у стены свиток, и поставил стопу влево.
– Не оставляй его здесь больше, – велел он, и Тобирама кивнул.
– Не буду.
Изуна одинаково сносно ориентировался как в своём квартале, так и в деревне – он хорошо чувствовал чужую чакру, хотя никогда не был сенсором, и слышал даже самое тихое и слабое дыхание. Годы в разведке научили его полагаться не только на глаза – и теперь эти навыки облегчали ему жизнь: настолько, что временами он уходил в одиночные миссии, чтобы размять кости. Тобирама чаще всего нагонял его в дороге – Изуна не возмущался только потому, что решал над Тобирамой подтрунивать.
– Надо же, ты такой заботливый, – щебетал он, действуя Тобираме на нервы, а затем останавливался, замирая всей своей крепкой фигурой, и обращал на Тобираму наполовину скрытое под повязкой лицо. – Слышишь?
Даже без глаз он оставался непревзойдённым бойцом и прекрасным учителем: дети – из кланов и гражданские – были в восторге от его динамичных уроков, а бывалые шиноби с удовольствием сцеплялись с ним на плацу. Изуна постоянно тренировался – неспособный использовать клановые техники, он заострил внимание на всём остальном, что осталось в его распоряжении и, казалось, стал ещё опаснее.
– Не отвлекайся, Сенджу! – рявкнул он как-то, когда они с Тобирамой ввязались в рукопашную. – Тот факт, что я не вижу, не даёт тебе право быть таким расслабленным!
Тобирама, право слово, расслабленным не был – ему приходилось тщательно следить за быстрыми, хлёсткими движениями и держать собственную чакру под рёбрами, потому что Изуна чудесно видел его и без глаз. Поначалу Тобирама постоянно одерживал победу – без привычного самодовольства, – после чего протягивал Изуне руку, и тот вскакивал на ноги, вытягиваясь всей своей гибкой фигурой.
– Ещё раз! – требовал он, и Тобирама ухмылялся сам собой, смотря, как Изуна тянет губы в яростной, дерзкой улыбке.
Он не стоял на месте: собственная слабость всё ещё держала его за горло – дрожали руки, скручивало обжигающей болью, вытаскивало из зыбкого сна, – но он не позволял ей сломать его.
Изуна бы никому этого не позволил – даже собственному брату.
По истечению времени, когда слепота Изуны перестала быть сенсацией, Тобирама мог признаться себе – он восхищался им. Терпеть его не мог, само собой, – но в груди замирало каждый раз, стоило Изуне занять боевую стойку или использовать пару-тройку хороших техник.
Его минутная слабость, естественно, от Изуны не укрылась – он упал на колени, вытягивая руки у Тобирамы за головой, и склонился к нему жаркой, вязкой тенью.
– У тебя лицо не треснет – так улыбаться? – фыркнул он, трогая чуть вздёрнутый уголок губ кончиком носа, и Тобирама не сразу понял.
Изуна его не видел .
На самом деле – ему и не нужно было.
Тобирама сжал кончики его хвоста между пальцами: его язык требовательно раздвинул сухие губы Изуны, и тот широко улыбнулся прямо в короткий, влажный поцелуй – открытый, крепкий, вздорный.
Несгибаемый.
Он всегда таким был – и он всегда…
Тобирама шумно выдохнул, закусывая терпкие слова на кончике языка, – Изуна у него в руках крепко вытянулся, и они прижались друг к другу в этом удушливом, опьяняющем дурмане. К чёрту, подумал Тобирама, смотря, как изгибаются сухие, обветренные губы.
На пороге смерти, в гуще сражения, с клинком наперевес и даже лишённый фундаментальной силы – Изуна всегда кружил ему голову.