Work Text:
золото может темнеть от невзгод
не засиять тебе, как ни стараешься
был позолочен, коснулись — и вот
ты осыпаешься
говоришь себе: «никогда-никогда так
никого не люби, пожалуйста,
чтобы в объятиях той волны не увидеть себя»
— элли на маковом поле
Все начинается очень красиво, ну, по мнению Кэйи — долгие взгляды, одновременно замирающие друг на друге, легкие кивки в коридорах, несмелые улыбки уголками губ, случайные встречи на улицах города и за его пределами, встречи на Хребте — неслучайные, но Кэйа, конечно, никогда не признается в этом, неловко, поспешно отдернутые пальцы, неосторожно затронувшие чужую ладонь и остановившиеся над корешком книги, к которой они оба потянулись, расцветающий на щеках румянец, скользящие по коже мурашки и шальные, дикие мысли, рождающие странное, не знакомое прежде тепло глубоко внутри.
Все начинается очень красиво, но, как обычно и бывает, продолжается все совсем не так.
У них нет точек соприкосновения, и как бы Кэйе ни было интересно слушать то, что Альбедо рассказывает будто бы неохотно, он никак не может это изменить. Кэйа мог бы ему навязаться — у него много опыта, он знает, как склонить на свою сторону самых упрямых переговорщиков, знает, за какие ниточки потянуть и на какие рычажки надавить, чтобы обратить на себя внимание, но это все не сработает — потому что Альбедо и без того обращает на него внимание, столько, что Кэйе от этого плохо и хорошо одновременно, потому что он что-то рассказывает ему, что-то показывает, объясняет, чертя непонятные схемы и формулы на бумаге, и Кэйе интересно, Кэйе правда хочется знать больше, но он понимает, что Альбедо в нем не заинтересован.
Точнее, конечно, не так.
Альбедо в нем заинтересован, но не в том смысле, в каком заинтересован Кэйа — у него, наверное, не замирает сердце от сковывающей его нежности, у него не дрожат пальцы от восхищения и странного, непонятного благоговения перед ним. Кэйа не считает себя глупее Альбедо, они просто разные и хороши в разных областях, Альбедо — в науке, Кэйа — в уничтожении своей жизни. Их прямые пересекаются не велением судьбы, а упорством Кэйи, и это должно что-то значить, и оно значит, но Кэйа об этом не думает.
Потому что он растворяется в каждой минуте, проведенной с ним рядом, и это ужасно, так нельзя, невозможно так влюбляться, невозможно так гореть из-за одного человека — Кэйа на собственной шкуре знает, чем такое может закончиться, и честно, видят архонты, он не хочет повторять свои ошибки, не хочет проверять все еще раз, ну, вдруг теперь все получится, вдруг теперь у него есть шанс.
Шансов нет.
Но Кэйю это не останавливает.
Он ищет встреч, заводит разговоры, подходит первым, интересуется проведенными экспериментами, предлагает свою помощь в лагере на горе — и это глупо, так глупо, что хочется побиться лбом об стену, но вместо этого Кэйа только показательно нахально улыбается, будто все ему нипочем, а вечерами умирает от неловкости и стыда, и горячего возбуждения, собирающегося внутри.
Альбедо будто бы ничего не замечает. А может, он замечает вообще все, просто тактично молчит, и Кэйа одновременно благодарен ему и нет, ведь, может, если бы они поговорили и сразу очертили рамки, то было бы легче, было бы проще, Кэйа бы не сходил с ума и не уговаривал себя не надеяться, душа это чувство в зародыше. Но надежда умирает последней. Она, видимо, и его переживет, а потому они не говорят.
Не говорят и продолжают странные танцы без всяких па — ни вперед, ни назад, а просто на месте и даже не двигаясь.
Все начинается очень красиво, и после сотого пойманного взгляда, после сотой улыбки на двоих, после уже не случайного прикосновения пальцев к чужой ладони, Кэйа мечтает о том, чтобы ничего не начиналось вовсе.
Он не просил об этом. Он не хотел этого. Он и сейчас не просит и не хочет, вот только поздно уже, поздно — никто не раскрывает планер в метре от земли.
И Кэйю — как неудачливого планериста — врезает, вдавливает в Альбедо со всей силой, накопленной за время долгого не то полета, не то падения. Врезает — и проносит мимо.
Они гуляют по берегу залива у подножия Хребта. Здесь холодно и сыро, мелкие снежинки вгрызаются в открытые участки кожи. Альбедо даже не морщится — Кэйа заметил бы, потому что Кэйа не сводит с него взгляда, и это так нелепо. Они ведь — на вид — одного возраста, так почему же рядом с ним Кэйа чувствует себя так, будто совсем ничего о жизни не знает? Почему все свои шутки вдруг кажутся неуместными, почему все свои фразы вдруг звучат чужими? Почему каждый раз наедине с ним приводит к тому, что ночью Кэйа вспоминает свою жизнь и переосмысливает каждое ее мгновение, приходя к самым удручающим выводам? Словно затянувшийся кризис — словно вообще внезапно наступивший кризис, к которому Кэйа не был готов, которого Кэйа не ждал, который доводит Кэйю до головных болей и желания никогда больше Альбедо не видеть — или видеть его всегда, смотреть на него, не отворачиваясь, поместить в него весь мир и жить в этом мире.
Кэйа знает, что так нельзя.
Кэйа ничего не может с этим поделать.
Вода в заливе беснуется серыми, грязными волнами, оседает на коже холодной солью и влажной тоской. Ветра здесь тоже пронзительные, голодные, зубами отгрызающие тепло прямо кусками и глотающие их, даже ради приличия не подавившись. Но Кэйе не холодно. Кэйа опять не замечает ничего, кроме Альбедо, даже не слышит, как волны бурлят пеной, и весь мир его сужается до узкой тропинки, по которой они бредут вдоль берега, и тихого, неразборчивого в шуме беспокойной стихии гула слов Альбедо. Кэйа, к своему стыду, его тоже не слышит — но это неважно, потому что Альбедо может говорить все, что захочется, Кэйа готов слушать его с раскрытым ртом, даже если он ни черта не понимает и не осознает.
Это отвратительно.
Кэйе плевать.
А потом мир вокруг словно встает на паузу, и в сознании эхом отдается фраза:
— Нам нужно прекратить наши встречи.
Кэйе кажется, что мир рушится — дробится на осколки, впивается вместе с ветрами куда-то в сердце и даже глубже, ранит так сильно, что даже дышать не получается — воздух просто не лезет в легкие.
Ему бы спросить — как он себе это представляет? Они живут в одном — небольшом, надо заметить, — городе, оба работают в Ордо, пересекаются на рабочих совещаниях и еще иногда в библиотеке, Альбедо готовит для них зелья в походы, Кэйа сопровождает некоторые его экспедиции. Как можно прекратить то, что даже не начиналось специально?
Но он не спрашивает. Он молчит, вслушиваясь в его слова и не слыша ни звука. Волны будто берегут его — или делают только хуже — заглушая голос Альбедо, а Кэйе как никогда нужно, важно, жизненно необходимо именно сейчас услышать его, понять, может, сделать наконец шаг навстречу, протянуть руку навстречу и повести, если позволят, в их странном танце без па.
Но он не слышит, и Альбедо не повторяет. И Кэйа решается все-таки прекратить свой свободный полет — ставит на кон и себя, и свое сердце, и свою жизнь.
— Давай попробуем.
Тихая ухмылка Альбедо взрезает шум волн неожиданно громким звуком.
— Не стоит.
Кэйе бы отпустить нелепую шутку и самому с нее посмеяться, только бы перестало так сдавливать горло, но он молчит — потому что в горле комом застревают любые слова, ни проглотить, ни выплюнуть, и Кэйа заперт в этой ловушке, он не понимает, что ему делать — и нужно ли делать что-то, нужно ли пытаться заставить себя произнести еще хоть слово, хоть звук, хоть что-то выдавить из себя. Кэйа не понимает — Альбедо не подсказывает. И в этом, наверное, кроется горькая ирония их положения: Кэйа не делает шаг вперед — Альбедо не протягивает руку; Альбедо не делает шаг вперед — Кэйа не смеет взять его ладонь в свою.
Но Кэйа не успевает сдержаться, и отчаянное «пожалуйста» срывается с губ раненой птицей и падает к ногам Альбедо.
Это так жалко. Кэйа сам себе отвратителен.
Альбедо снова молчит.
Волны самоубийственно врезаются в берег, рассыпаются пеной, оставляя влажные следы на земле. Кэйа чувствует себя этими волнами, этой пеной, клочками разбросанной по берегу. Кэйа чувствует себя чем угодно, но только не собой.
— В этом нет смысла, — наконец говорит Альбедо, и Кэйа наконец его слышит.
— Почему?
— Ты будешь жалеть. — Альбедо пожимает плечами так спокойно, так непринужденно, словно каждый день объясняет все это влюбленным в него неудачникам вроде Кэйи. Словно этот разговор — обычный вежливый обмен ничего не значащими фразами, вроде: «погода сегодня хорошая» — «да, просто замечательная» — «хорошего вам вечера» — «и вам не хворать». Словно этим разговором он ничего не решает, не разбивает сердце Кэйи, не уничтожает его мир с методичностью злобного ученого.
— Не буду.
— Кэйа.
И в его имени так много всего, что Кэйа даже никогда не думал, что столько можно в два слога уместить. От этого внутри все сжимается — неприятно, колюче, снова впиваясь в еще не успевшие затянуться порезы от осколков разрушенного мира.
— Может, и не будешь, — все-таки соглашается Альбедо. — Но дело не в этом. Я не вижу в этом смысла, и ты его — при близком рассмотрении — не увидишь.
— Давай попробуем, — упрямо твердит Кэйа.
Было бы лучше, если бы он отступил. Нет — и нет, и ладно, и будто бы даже не сильно больно. И почему вообще его так сильно это задевает, никто ведь никому ничего не обещал, и ничего не было — и не будет — и Кэйа сможет это пережить. Он ведь пережил раскаленный меч Дилюка, так чем это хуже?
Ужасное осознание накатывает с неотвратимость очередной ледяной волны — всем. Всем хуже. Слова ранят глубже ножей, они застревают ядом внутри, замирают в ранах лезвиями и сдвигаются при каждом шаге, вдохе, неосторожном взгляде, не позволяя о себе забыть.
Кэйа бы даже при всем желании о них не забыл. Это ведь слова Альбедо. Он их помнит всегда, даже если не хочет. И от этого ощущает себя еще более мерзким и жалким — нельзя, нельзя, нельзя так цепляться за человека, нельзя так самозабвенно растворяться в нем, будто все в мире — весь мир — больше не имеет значение, кроме этого человека.
Но отступать некуда, отступать не получается — но и двигаться вперед — тоже.
— Кэйа, не надо. Ничем хорошим это не кончится. У нас ничего не получится, поэтому даже пытаться не стоит.
— Почему ты в этом так уверен?
И Кэйе правда интересно. Почему Альбедо так упорно отталкивает его? Чего он боится? О чем переживает? Кэйа хочет знать все, а не только то, что Альбедо позволяет ему увидеть и узнать.
— Потому что прежде всего это не нужно мне. — Больно. Но честно. Но пронзительно — и на вылет. — Я не смогу дать тебе то, что ты хочешь, и ты устанешь пытаться, потому что ты ведь не отступишься, ты захочешь взаимности, а я не хочу тебя обманывать. Ты этого не заслуживаешь.
Кэйа неожиданно злится — не ему решать, чего он заслуживает и чего хочет, не ему решать, на что он согласен, а на что нет. Не ему решать — но и не Кэйе тоже, потому
что ему решить Альбедо не позволяет, ведь в его голове уже все разложено по полочкам, все выверено, все вымерено — выводы сделаны, слова сказаны. Ничего не изменить — Кэйа ведь не влезет в его мысли, не заставит его передумать, не сможет ничего ему доказать.
Упрямо хочется заявить, что ему и не нужно, чтобы Альбедо любил его в ответ. Ему нужно, чтобы Альбедо позволил его любить — и правда, Кэйа больше ничего не попросит, он не пожалеет. Он, наверное, готов на любое унижение — он готов на все, чтобы хотя бы на мгновение, на короткий миг, вырванный у судьбы из рук, узнать, каково это — быть с ним, любить его открыто, именно так, как Кэйа его уже любит глубоко внутри.
Он готов на все, абсолютно на все. И это так неправильно, так нелогично, так противоречит всему, что Кэйа когда-либо делал и думал, но он ничего не может с собой поделать.
Вода в заливе снова беснуется, лижет носки их сапог ледяным языком, оставляет за собой белую пену, клочьями оседающую на земле, и Кэйа снова чувствует себя это пеной, но на этот раз — он завидует ей, ведь она может касаться Альбедо вот так — не украдкой, а беззастенчиво, не будто бы случайно, а намеренно, не боясь встретить его недовольный взгляд — такого никогда не случалось — а желая заглянуть в его глаза и влиться в эту лазурь.
Кэйа чувствует себя пеной. И опять не чувствует себя собой.
Ему не нравится любить кого-то так беззаветно, так самоотверженно, забывая и о себе, и обо всех вокруг. Ему не нравится, что Альбедо стоит лишь появиться на горизонте, мелькнуть полой плаща где-то вдалеке, зазвучать своим тихим, спокойным голосом за углом коридора, — и сердце Кэйи уже бьется о ребра в попытке выскочить из грудной клетки, не понимая, что так только ускорит его смерть. Будто бы взгляд Альбедо сейчас его не убивает. Будто бы его понимающая и грустная улыбка его не убивает. Будто бы его слова — правильные, черт возьми, отвратительно правильные и откровенные, — его не убивают.
Кэйю сейчас убивает все. Но он терпит. Терпит и упрямится, не желая признавать поражение в битве, которую никто даже не вел. И поля боя за спиной нет. И погибших — тоже нет, но ощущение — словно лучше бы умер.
Кэйа уже не рад тому, что этот разговор вообще начался.
Но нужно ответить, нужно найти в миллионе разрозненных мыслей одну, подходящую, уцепиться за нее и облечь в слова, облечь в то, что решит его судьбу — архонты, какой пафос — здесь и сейчас, несмотря на то, что Кэйа не хочет ничего решать. Кэйа хочет остаться в этом мгновении, замереть во времени вот так — обдуваемый безжалостными ветрами, слушающий разбивающиеся о берег волны, наблюдающий серость заснеженных земель подножия Хребта. И пусть даже знающий о том, что Альбедо ему отказал. Пусть. Пусть так. Пусть хотя бы так, лишь бы дальше никуда не двигаться.
Кэйе не страшно — Кэйе больно, и это хуже.
Альбедо останавливается, подойдя ближе к берегу, и Кэйа следует за ним — не может не следовать, потому что за ним рвется сердце, за ним рвется душа, и Кэйа не смеет им отказать. Альбедо что-то рассматривает вдали, смотрит куда-то далеко, вглядывается будто в другой мир. А Кэйа смотрит на него — и нет других миров, нет ничего — и никогда не было. И никогда не будет.
И не может быть.
Он смотрит на его профиль, ярким, теплым пятном выделяющийся на фоне общей серости, смотрит на точеные черты лица, мягкий разрез глаз, тонкие бледные губы, изгиб шеи, виднеющийся в отворотах воротника острый край желтоватой метки. И смотреть на него — почти больно, почти так же больно, как слышать его слова, эхом отдающиеся в мыслях, но Кэйа все равно не отводит взгляд, словно прикипевший к его лицу, будто он боится что-то проглядеть, боится что-то не заметить — будто не наизусть выучил каждую морщинку, каждую клеточку его кожи. Будто не сможет по памяти рассказать, как озаряются глаза Альбедо, когда тот искренне улыбается, как в уголках губ появляются ямочки, как возле глаз собираются едва заметные морщинки. Будто не сможет по памяти рассказать об Альбедо все, что помнит, знает, видит под закрытыми веками, отпечатанное на их внутренней стороне.
Все еще нужно что-то ответить, но слова в голове разбиваются точно так же, волны о берег — с самоубийственной неотвратимостью. И все, на что у Кэйи хватает сил, это безвольно прижаться лбом к лопаткам Альбедо — неудобно согнувшись, жалко позволив себе эту минутную слабость, закрыв глаза и растворившись в этой секунде.
— Кэйа.
И опять в его имени слишком много. Невыносимо много. Кэйа не выносит — его самого уже можно выносить.
— Пожалуйста. — Как же жалко, архонты, как же мерзко. — Не уходи сегодня.
— Кэйа, так нельзя.
— Неважно. — Кэйа его не слушает. Потому что действительно ничего сейчас не имеет значения. — Неважно. Позволь мне одно мгновение. Один вечер. И если все закончится...
— Когда все закончится, — перебивает Альбедо.
Кэйа кивает.
— И когда все закончится, я больше никогда об этом тебе не напомню. Ни взглядом, ни словом. Забудем, будто ничего и не было. Просто, пожалуйста, один вечер.
— Ты пожалеешь. Тебе будет мало. Ты захочешь большего. — Альбедо говорит отрывисто, словно бьет наотмашь, но он не пытается ранить — Кэйа знает. Он пытается образумить его, донести свою правоту, и это Кэйа тоже знает. Но его уже несет, отчаяние овладевает им, управляет, словно марионеткой, и Кэйа подчиняется, не в силах противиться.
Не в силах даже отыскать в себе желание сопротивляться.
— Нет, — горячечно шепчет он, мотая головой и так и не отрываясь от спины Альбедо. — Нет, не пожалею. Мне этого хватит.
Все будет хорошо — он боится произнести.
— Ты уверен, что так будет лучше?
Всяко будет лучше, чем вот так. Но это Кэйа тоже оставляет при себе.
— Да. Да, я уверен.
Альбедо вздыхает — тяжело, долго, и Кэйе жаль, что это из-за него Альбедо все это чувствует, из-за него переступает через себя, идет ему навстречу, подчиняется его пагубно влияющему отчаянию. Кэйе жаль — но он не берет обратно своих слов.
— Хорошо. Тогда встретимся завтра?
Кэйа кивает и не решается и дальше пользоваться его благосклонностью — отстраняется, напоследок вдохнув его запах, смешанный с тяжелым прибрежным воздухом, и уходит, не оборачиваясь и не давая себе времени передумать.
Залив позади на мгновение замирает, а после — снова взрывается волнами, шумными, надоедливыми, слышными даже издалека. Они оглушают, оседают противной солью внутри, даже когда Кэйа отходит настолько, что впереди — позади — даже не угадываются очертания берегов, сокрытых молочным туманом.
Завтра. Завтра все решится. Завтра все изменится окончательно, и обратно дороги уже не будет.
Кэйе она и не нужна. Кэйа ее и не ищет. Он жалеет о том, что предложил это — но не потому, что это случилось, а потому, что он так поздно на это решился. Может быть, предложи он раньше, все бы уже было по-другому. Может быть, предложи он раньше, Альбедо бы уже изменил свое решение и у них что-то бы получилось.
Может быть...
Может быть, что-то могло бы быть.
Но сейчас Кэйа ни в чем не уверен, и так он добирается до дома, так он засыпает, закусив костяшки пальцев, чтобы от пробившей тело дрожи не стучать на всю комнату зубами.
И просыпается он в том же состоянии.
Отвратительно.
День проходит словно бы мимо. Кэйа почти не понимает, что ему говорят, потому что это его не интересует. Мыслями он уже в вечере, в том, что случится потом. Насколько далеко Альбедо позволит ему зайти? Насколько далеко зайдет он сам? И правда ли Кэйа готов к тому, чтобы у него на память осталось только это — вечер, который перетечет в ночь? Он даже не знает, понравится ли ему — не потому, что сомневается в себе или в Альбедо или не знает, чего хочет сам, а потому, что первый раз даже с самым любимым человеком никогда не бывает идеальным. Они не знают друг друга, они не знают, что им обоим нравится, и это могло бы начаться красиво — учащенное дыхание, неловкие касания, взаимное желание доставить удовольствие человеку рядом, — но Кэйа знает, что этого не будет.
Он будет сгорать в его руках и молиться архонтам никогда из этого пепла не восстать.
Вечер наступает неожиданно. Кэйа едва успевает вымыться после работы и подготовиться так, чтобы Альбедо не пришлось с ним долго возиться. Он растягивает себя пальцами, уперевшись ногой в борт ванны и представляя все то, что хочет сделать с Альбедо, что хочет почувствовать в его объятиях — как будто ему и без этого мало собственных желаний и ощущений. Он растягивает себя, не стремясь почувствовать хоть что-то приятное — смазывает мышцы, разводит пальцы внутри, добавляет еще смазки. Повторяет снова. В этом нет ничего приятного — механические действия, облегчающие жизнь, не более. Но у него все равно стоит от предвкушения, член прижимается головкой к животу, пачкает кожу смазкой. Кэйа его не трогает, не обращает на него внимания. Он здесь не за этим.
Через пару часов он стучит в дверь квартиры Альбедо, и пальцы дрожат — не то от страха, не то от желания, Кэйа не может разобрать.
— Проходи. — Альбедо закрывает за ним дверь и ведет за собой в спальню.
У него неожиданно уютно — комната светлая, без лишней мебели, только кровать, тумба возле и стул у окна, а по стенам развешаны рамки с рисунками — в них легко узнаются наброски Альбедо: пейзаж с Хребта, вид из его окна, главные ворота Мондштадта, одуванчиковое поле, алхимический верстак. В этих картинах — словно вся жизнь Альбедо, и Кэйа неожиданно чувствует себя лишним — будто бы ему позволили узнать что-то очень личное, что-то очень интимное, намеренно скрытое от посторонних глаз. Он знает, что ему только кажется — он ведь в Ордо не просто так работает, и про Альбедо он узнавал все, что мог найти, еще когда тот только появился в городе с письмом от своей учительницы. И все равно он никак не может избавиться от этого ощущения.
Оно отвлекает, но странно заземляет, заставляя задуматься — зачем Кэйа вообще в это ввязался? Его сердце и так разбито, так зачем же он устраивает танцы на стекле? Зачем он делает все это, если знает, чем — и когда — все закончится?
Но потом он переводит взгляд на Альбедо, и ответ появляется сам собой.
Он не готов его отпустить, даже не узнав, каково это — ощутить его руки на своем теле, почувствовать вкус его губ, увидеть, как лазурные глаза заволочет дымкой желания — если, конечно, это вообще случится. Может быть, ничего не будет по-настоящему. Альбедо просто будет целовать его и обнимать — или просто позволять целовать и обнимать себя — и на это Кэйа тоже согласен.
Он согласен на любое унижение.
Как же он жалок.
— Ты все еще этого хочешь? — спрашивает Альбедо, замирая в дверях. Кэйа смотрит на него прямо и откровенно, не отводя взгляд, и кивает.
— Да.
— И ты не пожалеешь?
— Нет, — упрямо твердит он.
Альбедо тоже кивает и скидывает рубашку, быстро расстегнув пуговицы. Остается в свободных штанах — может, что-то из старой рыцарской формы, и Кэйа жадно впивается в него взглядом.
Он правда верит в свои слова, в то, что он сказал, но...
Он жалеет в ту же секунду, как видит Альбедо обнаженным — потому что он вдруг остро понимает, что этого будет мало. Увиденное будет преследовать его всю оставшуюся жизнь, не иначе, потому что его так ошеломляет чужое обнаженное тело, что даже дыхание перехватывает. И нет, там нет шести эталонных кубиков, нет четко прорисованных мышц, как бывают на иллюстрациях к легким романам, что к ним привозят из Инадзумы, там простое, живое, теплое человеческое тело, и это ударяет в голову сильнее всего прочего.
Он будет об этом жалеть. И о том, что, кажется, соврал, заверив, что все будет в порядке.
Ничего не будет в порядке. Он сам не будет в порядке. Потому что заставить себя отказаться от этого будет еще сложнее, чем было заставить себя предложить все это.
И сейчас — идеальный момент, чтобы пойти на попятную, чтобы отказаться, развернуться и уйти, даже если его осудят, даже если вдруг презрительно усмехнутся и скажут, что вообще-то ему же говорили, но... Но он не уходит. Он тяжело сглатывает, делает шаг вперед, ведет рукой по напряженному от прохлады в комнате животу и падает в этот омут с головой, надеясь, что никогда из него не выберется.
Потому что ему не хочется из него выбираться.
Альбедо накрывает его ладонь своей, переплетает их пальцы и поднимает на Кэйю взгляд.
— Я спрошу еще раз. Ты уверен в том, что ты делаешь? Ты действительно этого хочешь?
Кэйа горько усмехается. Он ни в чем не уверен, но последнее, чего он хочет — это уходить отсюда сейчас.
— Это моя последняя попытка отказаться? — спрашивает он. Альбедо кивает. — А потом что, не отпустишь?
— Потом больше не буду спрашивать.
— Можешь прекратить уже сейчас. Я не пожалею. — Какая наглая ложь. Отвратительная, как и сам Кэйа. — Все будет в порядке.
Ничего не будет в порядке.
Это неважно.
Ничего не будет в порядке. Ничего не будет как прежде. Кэйе это и не нужно.
Он подается ближе и тихо спрашивает:
— Можно? — касается большим пальцем щеки Альбедо, поглаживает мягкую, теплую кожу.
— Сегодня — да.
Кэйа не обращает внимания на саму фразу, на болью внутри отдающееся «сегодня», ему хватает этого разрешения, и он целует, припадая к его губам с отчаянием утопающего. С отчаянием человека, смертный приговор которого отменили в самый последний момент.
Лучше бы не отменяли.
У Альбедо ласковые, податливые губы, он впускает язык Кэйи в рот, обнимая его за шею, и Кэйа не знает — он так хорошо притворяется или ему правда нравится. Но если ему нравится, то почему же тогда он?..
Додумать Кэйа не успевает — Альбедо легко прикусывает его за губу и подталкивает в сторону кровати. Кэйа следует за ним, как следует всегда — послушно и покорно.
Матрас прогибается под их весом, Кэйа падает спиной вперед, и Альбедо устраивается сверху у него на коленях. Прижимается ближе, целует сам, и Кэйю разрывает от этих ощущений. Для него уже — слишком много, и у него снова стоит, член натягивает ширинку, и Альбедо, понятливо кивнув на рефлекторно вскинутые бедра, опускает на нее ладонь, сжимает сквозь ткань, а Кэйа стонет ему в рот, подается навстречу касанию — и мир снова перестает существовать, когда Альбедо отрывается от его губ.
— Ты готовился?
Кэйа может только кивнуть в ответ. Потому что голос, он уверен, не послушается, слова не сложатся в нужное предложение, мысль не обретет оболочку из звуков. А падать в глазах Альбедо еще ниже он не хочет — и так уже смотрит со дна бездны.
Альбедо целует снова, вместе с тем расстегивая пуговицы на рубашке Кэйи, разводит полы в стороны, проводя ладонями по телу, и Кэйю подкидывает на кровати от этой тягучей, болезненной нежности.
Ему кажется, он этого не заслуживает — того, чтобы Альбедо был с ним таким осторожным, чтобы действовал так аккуратно, чтобы думал о его удовольствии. Но кто он такой, чтобы спорить с ним? Кто он такой, чтобы мешать ему выполнять обещание?
И пусть Альбедо не обещал ему, что будет хорошо, Кэйа не понимает, как может быть иначе.
Иначе быть не может.
Потому что ему хорошо уже оттого, что он здесь. И да, это немного больно, немного страшно, но не за физический аспект — в этом Кэйа не сомневается. Страшно за себя. Страшно не оправиться после, не смочь отпустить, поддаться жалости и совершенно унизительно попросить о большем — о том, на что он не имеет права, о том, от чего отказался, почему-то слишком сильно поверив в себя и собственную выдержку. Он боится, что не сдержится, что сорвется и увидит, как Альбедо посмотрит разочарованно, так, словно он совершенно не удивлен, но все равно обескуражен его поведением.
Это будет удар в спину — от самого себя.
Кэйа гонит эти мысли подальше и отдается моменту. Если это все, что у него есть, он не хочет тонуть в сожалениях.
Кэйа смелеет сам, гладит спину Альбедо, касается кончиками пальцев чуть выступающих позвонков, опускает ладони на поясницу, прижимая Альбедо ближе. Тот в ответ трется бедрами о его, и его ширинка тоже красноречиво натянута, и Кэйа окончательно перестает понимать его логику, а потом — и вовсе что-либо понимать, когда Альбедо вдруг легко прикусывает его шею.
Этого правда слишком много. Слишком ярко. Ему кажется, что он готов кончить только от того, как Альбедо касается и раздевает его, потому что — слишком мягко, слишком осторожно, слишком трепетно, словно боится сделать что-то не так. И нет, это Кэйа должен медлить и осторожничать, это ведь из-за него они оказались в одной постели.
Мысль о том, что Альбедо сам по себе — такой — нежный аккуратный — не пробивается сквозь крепкую цепь сомнений и сожалений, сковавших разум.
Следом Альбедо расстегивает его ширинку, забирается пальцами под белье и обхватывает член — не настойчиво, а так, словно только обозначая прикосновение — давая намек на то, что будет дальше, как будет дальше. И Кэйа толкается бедрами в ладонь, лишь чудом успевая думать еще и том, что нужно тоже коснуться Альбедо, нужно показать свою заинтересованность, свое желание.
Когда он видит его член, Кэйе кажется, что ради этого вечера он пережил бы тот разговор на берегу еще сотню раз.
Член у Альбедо ровный, с крупной влажно поблескивающей головкой приятного розового оттенка. Он не слишком длинный, но и не слишком тонкий. И Кэйа тут же берет его в руку, чувствуя твердую плоть под пальцами, и в голове становится пусто с оглушительным звоном.
Он переворачивает их, тянет штаны Альбедо вниз, взглядом оглаживая бледную кожу бедер, а потом сам опускается ниже и замирает у члена.
— Можно? — снова спрашивает, все еще не до конца веря в происходящее. Альбедо молча кивает и вплетает пальцы Кэйе в волосы.
Кэйа проводит по члену языком — широко лижет от основания до головки, кружит кончиком, задевая уздечку, а потом берет в рот, принимая почти до конца. Впервые в жизни он радуется тому, что действительно умеет хорошо сосать — не то чтобы это ошеломляющее достижение, но прямо сейчас он даже иррационально собой гордится, ведь так он сможет оставить Альбедо хотя бы одно приятное воспоминание о сегодняшнем вечере, если вдруг, хотя по нему не скажешь, ему не нравится все происходящее в принципе.
Альбедо тихо стонет — Кэйа принимается усерднее работать языком, брать глубже, насаживаться сильнее, и нет, он не давится, но делает все, чтобы Альбедо было хорошо — позволяет толкаться в рот, позволяет сжимать пальцы в волосах, позволяет гладить по щеке, в которую изнутри упирается головка.
Он готов позволить Альбедо все — ему стоит только попросить, только намекнуть, Кэйа считает любое изменение в его настроении, в его желаниях, в его поведении. Но Альбедо не просит — и Кэйа не предлагает.
Снова эти танцы.
Кэйа выпускает член изо рта, выцеловывает по всей длине и всасывает сначала одно, потом другое яичко, и Альбедо стонет уже громче, сжимает пальцы сильнее, и Кэйа делает так еще раз, не забывая двигать по члену рукой. А потом насаживается ртом снова, и у самого голова кружится — от близости, от размытости границ дозволенного, от того, что ему можно, по ощущением, все, — то все, на что он никак и никогда не решится, боясь разрушить это хрупкое, шаткое равновесие, — и пусть только сегодня, это неважно. Это все будет важно когда-нибудь потом и уже не здесь. Но сейчас — все остальное его не волнует.
Альбедо чуть тянет его за волосы, и Кэйа отрывается от него, поднимает взгляд, впервые за вечер встречаясь с ярко, влажно блестящей лазурью его глаз — и снова теряется в себе.
— Иди сюда.
Кэйа слушается, подползает ближе, подается в ответ на поцелуй и помогает Альбедо раздеть себя до конца, после снова укладываясь на спину.
— Как ты хочешь? — спрашивает Альбедо.
И это тоже не имеет никакого значения, потому что неважно — как, важно — с кем. И с Альбедо он хочет как угодно. Так, как тот позволит.
Так, как тот захочет сам.
— Так, как тебе понравится.
Альбедо грустно улыбается — Кэйа старается не замечать оттенок его улыбки.
— Тогда подложи подушку под поясницу.
Кэйа делает, как велено, укладывается удобнее и разводит ноги, пока Альбедо что-то ищет в ящике тумбы.
Кэйа наблюдает за ним внимательно — и не отмечает никаких разительных перемен. Альбедо привычно сосредоточенный и серьезный, и если бы его член не прижимался крепко к животу, блестя от слюны и смазки, Кэйа бы даже задумался, не бредит ли он — настолько обычным Альбедо выглядит.
Он возвращается с небольшой баночкой в руках. Открывает ее, набирает на пальцы смазку и, погладив Кэйю по внутренней стороне бедра, скользит пальцами внутрь. Два входят свободно — Кэйа подготовился обстоятельно — и Альбедо сгибает их внутри, выбивая из Кэйи стон, а потом еще один, и еще, и Кэйе уже неважно, зайдет ли Альбедо дальше — лишь бы он только не останавливался, лишь бы он только не переставал его касаться и внутри, пальцами, и снаружи, ведя другой ладонью по бедру и колену.
— Уже можно, — выдавливает, не выдерживая, Кэйа.
Альбедо кивает, распределяет остатки смазки по члену и, придвинувшись ближе, приставляет головку ко входу.
Кэйа замирает, расслабляется, позволяя ему войти, а потом — стонет на выдохе, чувствуя, как Альбедо короткими толчками протискивается внутрь. Поза очень интимная, Кэйа не может ни взгляд отвести, ни отвернуться, хотя ему хочется, чтобы Альбедо не видел сейчас его лица — и вместе с тем хочется, чтобы Альбедо смотрел только на него. У Кэйи есть только этот вечер. Он должен запомнить все, что сможет запомнить, но изнутри его разрывает от того, что он делает — это неправильно, даже если ему хорошо, это отчаянно, даже если у него не осталось ничего больше, это так жалко — и на эту мысль ему даже реагировать нечем, потому что да, жалко, да, он жалок, и в этой жалости он не один — и это еще хуже. Потому что он тянет Альбедо за собой, он пачкает его своей слишком сильной любовью, и нет разницы, что Альбедо сам на это согласился, Кэйе почему-то все равно кажется, что тот просто не хотел ранить его сильнее, пусть и не так все было на самом деле.
Кэйю просто ломает изнутри.
Когда Альбедо начинает двигаться, мир — снова — рассыпается на куски, но на этот раз это не приносит боли — только скручивающееся внутри удовольствие, жаркими волнами растекающееся по телу.
Кэйа смотрит на Альбедо — тот едва заметно хмурится, сведя брови к переносице, но в его глазах Кэйа видит отражение собственного наслаждения — и снова чувствует себя лишним. Словно он крадет у мира то, что ему не принадлежит. Словно это мгновение удовольствия Альбедо предназначено для кого-то другого, может, только для него одного, и Кэйа не имеет никакого права видеть это. Но он видит. Он запоминает. Он жадно впитывает это новое выражение его лица и пропускает момент, когда Альбедо крепче берет его за бедра и начинает толкаться быстрее.
Осколки вселенной плавают в мареве приятно обволакивающего тумана. Кэйа не чувствует ничего, кроме всепоглощающего наслаждения, вспыхивающего ослепительно яркими, оглушительно громкими взрывами, и такой же всепоглощающей боли — не физической, конечно же, нет, Альбедо не делает ему больно, ему с ним очень — очень — хорошо, и ему больно от этого.
Он думал, что справится. Думал, что этого ему хватит — одного вечера, действительно украденного и у судьбы, и у себя самого, и нагло — и жалко — выпрошенного у Альбедо.
Но ему мало уже сейчас, когда они еще вместе рядом. Ему мало уже сейчас, когда Альбедо входит в него под правильным углом и заставляет стонать от каждого движения. Стонать и искать его ладонь своей, сжимать его пальцы, царапать другой рукой его грудь и напряженный живот, и теряться, теряться — так, что никто никогда не найдет, — в собственном наслаждении, в бликах непозволительного счастья, сияющих под зажмуренными веками.
И запоминать все, что происходит, выжигать на сетчатке, вписывать, вплетать в нити памяти так крепко и так глубоко, чтобы никогда — никогда в жизни, даже под проклятием забвения, даже на смертном одре — все это не забыть.
И все могло бы закончиться красиво — они бы кончили одновременно, прижавшись друг к другу, и Кэйа бы испачкал своей спермой их обоих, и Альбедо целовал бы его, ловя губами затихающие стоны.
Но все заканчивается не так, и Кэйа к этому не готов — в одну секунду всего становится слишком много, и он падает за край, не успевая понять, что происходит — кончает с тихим стоном, до крови прокусив нижнюю губу и так и не прикоснувшись к себе. Альбедо тут же отстраняется, выходит из него, и от этой неожиданной пустоты становится плохо почти физически. Кэйа тянется к нему, отчаянно хватает за руку, дергает на себя, не вполне понимая, что делает, и Альбедо падает на него, в последний момент успевая упереться рукой в матрас рядом.
Кэйа тут же скользит ладонью ниже, обхватывает его член, водит по нему быстро, но осторожно, чтобы не причинить боли, а затем Альбедо накрывает его руку своей, и так, вдвоем, они доводят до оргазма и его — и это выражение лица Кэйа тоже запоминает так старательно, словно когда-нибудь это знание спасет ему жизнь: изломанные брови, зажмуренные глаза, проступивший на щеках румянец, испарина на лбу, забавно сложенные в аккуратное «о» губы.
Кэйа в восторге.
Кэйе так больно.
Альбедо укладывается рядом, но не касается Кэйи — не отстраняется специально, но действует осторожно. Кэйа мысленно усмехается. Вечер окончен, хоть ночь еще не вступила в свои права.
— Останешься? — тихо спрашивает Альбедо через пару долгих, томительных минут.
Кэйе хочется согласиться. Кэйе хочется повернуться к нему, прижаться ближе, поцеловать, потереться носом о носом — проявить всю ту нежность, что переполняет его, почти что звеня в венах. Ему хочется дать Альбедо понять все то, что он чувствует, все то, чем он дышит и живет — им, им он дышит и живет, — и пусть это неправильно, пусть он не имеет на это права, но сегодня, сейчас у него есть мгновение, когда он может быть собой — со своей больной любовью, крепкой привязанностью, удавкой сдавившей шею, со своим всепоглощающим желанием быть для Альбедо не чужим человеком.
Но в этом нет смысла, потому что это ничего не изменит, это ничего не решит, и он не может заставить Альбедо полюбить его, и это отвратительно, и Кэйа чувствует себя таким жалким, что не выдерживает — поворачивается на другой бок и поднимается с кровати, озираясь в поисках полотенца или салфеток.
— На тумбе, — подсказывает Альбедо.
Кэйа так же молча вытирается салфетками, спешно накидывает рубашку, натягивает штаны и белье. На Альбедо он не смотрит — чтобы не было соблазна согласиться на его предложение. Он ведь знает, что Альбедо делает это из вежливости — спрашивает, останется ли он. Альбедо это не нужно, он сам ему сказал, и Кэйа не может — не хочет — его заставлять, потому что это неправильно, неправильно, так сильно неправильно, а Кэйе и своих неправильных, болезненных чувств хватает даже больше, чем нужно. Он не может и дальше тянуть Альбедо за собой — ему самому в этой бездне тесно, а вдвоем там будет просто невозможно.
Поэтому Кэйа не отвечает ему — Альбедо не повторяет вопрос.
И вот она — горькая ирония их жизни. Они снова топчутся на месте. Альбедо не делает шаг — и Кэйа не протягивает ему руку. Кэйа не идет ему навстречу — и Альбедо не подсказывает, как сделать лучше.
Потому что «лучше» для них — просто не существует.
Кэйа уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь, и отчаянно — так же отчаянно, как несколько минут назад сходил в руках Альбедо с ума, — давит в себе желание картинно и жутко пафосно съехать по этой двери, осесть тяжелым грузом у порога и уткнуться лбом в собственные колени, вздохнув и — еще лучше — задохнувшись. Он уходит, не оборачиваясь, не выискивая глазами окна Альбедо, не проверяя, зажег ли тот свет, виден ли его силуэт за тонкой занавеской.
Он уходит, а под ногами хрустят осколки добитого, раскрошенного в пыль сердца.
Все начинается очень красиво, но, как обычно и бывает, заканчивается все совсем не так. И Кэйа хочет верить, что все будет в порядке. Что он будет в порядке.
Но он знает — нет.
Он не будет в порядке.
Ничего не будет в порядке.