Work Text:
Это уже вошло в привычку — каждую пятницу Лёша проводил в лёгком напряжении, ожидая вечерних постов со списками свежих иноагентов. Где бы он ни был: в командировке, в баре, дома или на работе засиживался, к вечеру он всё чаще заходил в новостные ленты, скроллил их, почти не вчитываясь. Потом, после быстрого просмотра списка, Лёша (теперь всё чаще и чаще) вздыхал и открывал адресную книгу, чтобы в один (а то и в пару) чатов написать примерно одинаковый текст: «Привет, видел, что у тебя теперь тоже чёрная метка. Если нужна помощь по оспариванию, я тут».
Кто-то отвечал смайликом, кто-то — оставлял сообщение просто прочитанным, а кто-то и вправду просил помощи, и Лёша никогда не отказывал. И денег, разумеется, не брал.
Лёшин номер передавали из рук в руки, и он даже не представлял, в каком количестве телефонов он записан как спасительный контакт, по которому можно позвонить из ОВД или из запертой на все замки квартиры, в которую ломятся вежливые люди в штатском.
— Святой ты человек, Алексей Петрович, — усмехнулся Паша, заметив, как Лёша поглядывает на экран телефона, встревоженно складывая и снова разглаживая салфетку на крае стола.
Они выбрались пообедать: Паша угощал, благодаря за помощь с разбором очередной всратой поправки в КоАП для своего канала, и Лёша даже не стал отказываться. Во-первых, если бы Паша его не вытащил из-за стола в принудительным порядке, ворвавшись в кабинет решительным шагом, он бы так и не пожрал. А во-вторых, Лёше с Пашей разговаривать нравилось значительно больше, чем нервно обновлять новостные ленты.
— Нормальный я человек, Пауль, — отозвался Лёша, перевернул телефон экраном вниз и взялся за тонкую ручку чайной чашки. — К тому же, не хочу обнаружить как-нибудь в списке твою фамилию.
— Или свою, — парировал Паша, пожав плечами, и Лёша недовольно дёрнул щекой, но тут же спрятался за своим эрл греем.
Паша Пестель, спецкор «Полярной звезды», тысячник в твиттере и автор подкаста «Русская правда» (а также — одноимённого телеграм-канала), был, как говорится, в шорт-листе минюста уже, пожалуй, полгода как. У него даже номинальное иностранное финансирование было через Патреон и рекламу на YouTube, хотя все, включая самого Пашу, понимали, что иноагента нынче давали совсем не за это.
— Допиздишься ты, Пашенька, — покачал головой Лёша и снова взялся за вилку, отламывая кусок пирожного, вкус которого даже не почувствовал.
Паша снова пожал плечами, откинулся на спинку стула и на Лёшу через уставленный посудой стол посмотрел долгим и тяжёлым взглядом. От него Лёше даже жарко немного стало.
Пашу он знал уже года три как. Сперва они нарычали друг на друга в узеньком, похожем на гроб, лифте в редакции «Полярной звезды», потом — Марлинский вызвонил Лёшу среди ночи, чтобы вытащить Пестеля из ОВД. Затем, сразу после выхода Паши без протокола, они засели в круглосуточном макдональдсе среди озябших бомжей и подёргивающихся от соли подростков и проговорили до утра. Лёша тогда впервые за карьеру опоздал на работу, но вот этот многочасовой разговор с усталым и небритым Пестелем, который и держался-то, кажется, только на эспрессо с сахаром, того стоил.
Маша шутила, что Лёша на старости лет наконец-то влюбился. Лёша отмахивался, отшучивался, но на сообщения от Паши отвечал моментально всегда, кроме времени судов, и возможностью выпить с ним кофе не пренебрегал, как бы плотно ни был забит его календарь.
— Лёш, — негромко сказал Паша, и скатерть над его дёрнувшимся коленом колыхнулась, — Лёш, они думают, что напугать меня этим смогут, но это глупо. Ну буду я ставить ебалу на фотки своего завтрака, ну отчёты посоставляю — и всё. Марлинский меня из «Звезды» выпнуть может, только если я ему партбилет главной партии страны на стол положу, да и то — сначала серию репортажей оттуда потребует.
Лёша невольно улыбнулся этой шутке, хотя и понимал, что разговор этот они ещё не раз повторят.
— Марлинский может, — усмехнулся он, отодвинув от себя тарелку с крошками песочного теста. — Так что ты осторожнее с партбилетами.
Телефоны у них замигали одновременно: Лёше звонил как раз Марлинский, Паше — Мишель Бестужев-Рюмин. Встревоженно глянув на Пашу, Лёша поднёс телефон к уху.
— Допизделись, — без приветствия сказал Саша, а Паша, выслушав короткую реплику от Мишеля, лицо ладонью закрыл. — Пауль с тобой?
— Да. Он с Мишелем говорит.
Сашка только языком цокнул, судя по шороху, отвернулся от телефона и подозвал Мишу к себе. Что-то коротко сказал ему, и Паша положил молчащий телефон на стол, кивнув Лёше, мол — включай громкую связь. Лёша, сдвинув широким жестом тарелки в сторону, устроил телефон между ними, нажал на экран и громкость побольше сделал.
— В общем, новости ещё не было, но мы теперь иноагенты, Лёш, — Паша коротко, со змеиным шипением резко выдохнул воздух сквозь стиснутые зубы, пряча за этим звуком ругательства. Лёша видел, как он бездумно сжал кулаки до побелевших костяшек, а потом медленно, будто ему это нечеловеческих усилий стоило, расслабил пальцы. — Паш, с тебя текст подводки вот прямо сейчас. У тебя двадцать минут максимум. Нужен манифест, Паш, понимаешь?
— Хуифест, — выпалил Паша, мягко отодвинул лёшину руку в сторону и наклонился к телефону, мазнув короткой чёлкой Лёше по губам. — По шкале от Белки до Кондраши — насколько нужно разъебать?
— На полтора Рылеева минимум, Паш, — хмыкнув, отозвался Марлинский и, вздохнув шумно, снова обратился к Лёше: — Лексей Петрович, твоя задача поставить таймер и заставить Пестеля отправить текст мне лично через двадцать минут.
— Принято. Саш, я могу…?
— Можешь, — поняв его с полуслова, отозвался Марлинский и, судя по шелесту, потянулся за сигаретами, которые прятал в верхнем ящике стола, куда не лазал уже больше года. — Но сначала манифест редакции. Я вечером позвоню.
Положив трубку, Паша замер на несколько секунд, пялясь во всё тускнеющий экран лёшиного телефона. На его лице, подсвеченном голубоватым светом дисплея, отчётливо видна была и пропущенная при утреннем бритье щетина на горле, и припухшие от усталости и недосыпа веки, и даже мелко-мелко подрагивающая венка на виске, и Лёше впервые за Пашу страшно стало. Ни когда он в толпу «космонавтов» с фотоаппаратом наперевес ломился, ни когда в больницу со сложным переломом после аварии загремел, ни даже когда он на Лёшу из клетки в зале суда смотрел — так страшно не было. У Паши сейчас будто землю из-под ног выбило, и видно было, как он себя пересилить пытается, чтобы собраться, стиснуть зубы и снова сделать то, что умел лучше всего.
— Паш, — Лёша его руку на столе своей накрыл, дивясь тому, какие холодные у него вмиг сделались пальцы, сжал легонько, выводя его из ступора.
— Да, таймер, — Паша головой тряхнул и, не отнимая руки, улыбнулся белозубо: — Закажи мне ещё кофе, пожалуйста.
Он нагнулся за рюкзаком, раскрыл ноутбук и, коротко глянув на Лёшу поверх его заклеенной стикерами крышки, застучал по клавишам. А Лёша, подманив официанта, попросил ещё кофе для Паши (фильтр отдельно, чашечка эспрессо — отдельно, и принесите что-нибудь сладкое, пожалуйста) и на стуле сел поудобнее, взяв в руки телефон. В конце концов, ему надо было поставить обещанный Марлинскому таймер.
Манифест у Паши вышел таким, что Лёша, едва прочитав, потянулся за телефоном, чтобы написать Марлинскому, но замер, потому что не знал, что именно писать. Не то «красавцы, разъебали, как боженька», не то «да вас на вилы подымут».
В пяти следовавших за набившим оскомину капсом ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ И/ИЛИ МАТЕРИАЛ абзацах Паша (под редакцией Марлинского) раскатал минюст, проехался по Кремлю, парой высокопарных предложений описал стратегию редакции, перечислил недавние заслуги, пообещал новые свершения и намекнул, что донатить на работу «Полярной звезды» можно и нужно, хотя они будут работать и без денег. Под статьёй было уже под тысячу лайков, а ссылка на неё мелькала в ленте фейсбука в каждом втором посте.
Лёша был готов принимать ставки на то, как быстро Паше выдадут личного иноагента, и по всему выходило, что не позднее следующей пятницы.
Он посмотрел на часы, лежавшие на тумбочке у кровати, и всё-таки взялся за телефон, чтобы написать Паше. Тот должен был уже доехать до дома и, возможно, смотрел на счётчик комментариев под статьёй, баюкая в руке блистер с обезболом и стакан воды. По крайней мере, при посадке в такси он выглядел так, будто у него вокруг головы стальное кольцо сжималось.
Едва рядом с «текст отличный, но я за тебя боюсь теперь» появилась отметка о прочтении, экран лёшиного телефона засветился входящим звонком. У Лёши сердце дрогнуло: Паша по телефону говорить не любил, предпочитая короткие сообщения в телеграме, а то и вовсе — стикеры. Сев на кровати, он торопливо нашарил на тумбочке заряжающиеся наушники, вдел один в ухо и ответил на звонок.
— Паша? — вопросительно сказал он, услышав тишину в трубке, и Паша, вздохнув до треска в динамике, усмехнулся коротко и зло:
— Допизделся я, Лёш, — будто почувствовав его тревогу, Паша торопливо добавил: — Лучше бы, блядь, уголовку вторую впаяли, чем это говно. Я тебе ссылку отправил, открой.
Не помня себя от беспокойства, Лёша дрогнувшей рукой подтянул к себе ноутбук, открыл в телеграме переписку с Пашей и языком цокнул, увидев, что ссылка ведёт на страницу церковного приложения к «Московскому вестнику», который и медиа-то назвать было стыдно — только рупором пропаганды именовать, и то жирно будет. Тем не менее он перешёл на страницу и тут же зажмурился.
— Видел? — хмуро спросил Паша, и Лёша, хотя этого по телефону видно не было, кивнул.
На загрузившейся странице под заголовком «Немецкому журналюге — немецкое порно» во весь экран он увидел выгнутую спину Паши, узнаваемую вязь татуировки на плече, капли пота на сведённых лопатках — и чужой член, окольцованный белым краем презерватива, в его заднице. Глаза от этой фотографии отвести оказалось сложно, но он заставил себя вчитаться в мелкий шрифт текста под фотографией.
— От неназванного источника мы получили эти фотографии, которые лишний раз показывают, что моральное разложение и половые извращения идут рука об руку, — бесцветным голосом процитировал Паша и хмыкнул: — Я бы их редактору руки открутил: ляп на ляпе.
— Паш, — перебил его Лёша, прокручивая страницу ниже: там были и другие фотографии, с другими людьми, у которых, в отличие от Паши, кто-то благоразумно замазал лица, а ещё видео, которое в режиме автоплея запустилось, и Лёша был вынужден выкрутить звук на минимум. — Паш, но это же…
— Не фотошоп. Всё, кроме самого первого фото, вообще из студенческого времени — посмотри, у меня там даже ещё рукав не добит. — Лёша, конечно, посмотрел, радуясь, что Паша по телефону не видит, как у него щёки покраснели. — Но первый кадр свежий, прошлый год. Очень надеюсь, что фотографии эти получены не добровольно, иначе…
— Иск о вмешательстве в частную жизнь по сто тридцать седьмой, — перебил его Лёша, отодвинув от себя ноутбук с фотографиями подальше. Говорить с Пашей и одновременно смотреть на рваные движения его сильной спины в подрагивающем, снятом на телефон, видео было выше его сил, и проговаривание статей уголовного кодекса сейчас было чем-то вроде спасительной соломинки. — А если кто-то вашу с этим лицом переписку взломал, то сто тридцать восьмая.
— Вот за что я тебя люблю, Лексей Петрович, — устало проговорил Паша, и у Лёши, кроме щёк, покраснели ещё и уши, — так это за умение найти выход из любого положения, даже такого, — он хмыкнул, — коленно-локтевого.
В ухе прошелестело, будто Паша, зажимая плечом телефон, встал со стула. Лёша, бывавший в его крошечной квартире с видом на двор-колодец, отчётливо представил, как Паша сейчас подходит к окну, дёргает старую разбухшую от дождей раму и, высунувшись по пояс, подставляет горячий от ярости лоб холодному ветру. В наушниках он услышал щелчок зажигалки и долгий, нарочно медленный выдох.
— Паша, — самым спокойным тоном, на который был способен, проговорил Лёша, — Паш, иди спать. Пришли мне данные второго человека на фотографии, не смей писать ему сам, выпей таблетки и ложись, — он помолчал и мягко добавил: — Пожалуйста.
— Когда ты так просишь, отказать решительно невозможно, — всё таким же бесцветным голосом отозвался Паша и, попрощавшись, положил трубку, а Лёша приложил тыльную сторону ладони к горячей-горячей щеке и снова подтянул к себе ноутбук.
В обрамлении развесёлых рустикальных орнаментов по краям страницы фотография пашиной спины смотрелась ещё более сюрреалистично. Сделана она была, очевидно, на телефон, и снимал — разумеется — тот же человек, что одной рукой оглаживал влажную от испарины пашину поясницу. Лёша этого человека отчасти понимал (выглядел Паша с напряжённой от копчика до изогнутой в спазме удовольствия шеи спиной и с заметными красными пятнами на широко расставленных коленях, конечно, крышесносно), но возмущение было сильнее: снимать без спроса, а потом так же без спроса передать фотографии в провластную газетёнку — это было даже не подлостью, а чем-то больше. В том, что кто-то специально взломал переписку и нашёл эти снимки, Лёша сомневался: Паша не оставлял следов, наученный уже горьким опытом, да и надо было знать, кого искать.
В целом, Паша не то чтобы скрывал ориентацию: когда ещё не было тотально запрещено любое упоминание ЛГБТ+ сообщества, Паша и на фестивали ходил, и писал много и открыто, и даже каждый год под День Святого Валентина и под первое июня выкладывал секспросветные посты, которые Лёша с интересом читал. Вот только партнёров своих он обычно не светил, так что или пропагандистам слили конкретного человека, которого ломать надо было, или человек этот пришёл сам — третьего не дано.
Решительно закрыв крышку ноутбука, Лёша вынул из ушей молчащие наушники, с громким щелчком захлопнул кейс с ними и устало потёр лицо. Под закрытыми веками снова и снова вставала сильная пашина спина, поджавшиеся ягодицы с заметным хвостиком шрама на левой (после падения с мотоцикла Паше кости по осколкам собирали, и шов тогда от самого колена до таза накладывать пришлось), сжимающие простыни пальцы и колени, стёртые о ткань. Тело Лёши на этот вид реагировало вполне однозначно, и, выругавшись на себя и стыдясь до горящих кончиков ушей, он откинул одеяло и, не надевая халата, пошёл в душ. Там он включил ледяную воду, переступил босыми пятками по холодному кафелю и, решив, что простуда всё-таки лучше, чем стыд от того, что дрочил на фотки собственного друга и, вдобавок, будущего подзащитного, шагнул под душ.
— Ну, Пашенька, вошёл в историю!
Марлинский, живший, кажется, только на табаке и фамильном бестужевском упрямстве, весь какой-то издёрганный и в несвежей рубашке, сидел на столе у окна и курил в открытую форточку. Лёша как-то мимолётом подумал, что Сашу надо бы завернуть в одеяло и отправить домой к матери на пару дней. Прасковья Михайловна умела каждого из своих детей привести в чувства — и Колю после Второй Чеченской, и Мишу перед первой его кругосветкой, и величавую Лену после того, как у её НКО все государственные гранты отобрали. С Сашей тоже всё получиться должно было. Вот только заставить Марлинского сейчас оставить редакцию хотя бы и на два дня было запредельным делом.
— Я в неё вляпался, — буркнул Паша.
Нахохлившись, он сидел в глубоком кресле-мешке. Ноги широко расставил, шнурок от толстовки в пальцах вертел и хмурился сильнее, чем обычно. Лёша оглядел кабинет Марлинского: крошечная комнатка, в которой и помещался-то только огромный несгораемый шкаф с бумажными архивами, стол с подаренным Колей фикусом и компьютером да пара стульев. Кресло-мешок Паша, похоже, с собой из комнаты отдыха притащил, потому что на одном стуле сидел Мишель, на другом (за столом Марлинского) — Рылеев, третий оставили Лёше.
Его вызвонили прямо с утра, и он, сверившись по календарю, примчал в редакцию «Полярной звезды», даже не позавтракав. Марлинский, не спавший, кажется, с пятницы, толком ничего не объяснил, но Лёша и не спрашивал: когда друзья в беде, вопросов не задаёшь — просто приезжаешь, куда попросят.
— Вляпался ты со своими голожопыми фоточками, Пауль, а с этим — вошёл! — Рылеев патетически воздел руку к потолку и повернулся к ничего не понимающему Лёше. — Ты садись, Лексей Петрович, послушай, как наш сердечный друг заставил министерство юстиции работать в выходные.
Паша хмыкнул, устало потёр лицо и сквозь пальцы глянул на Лёшу. Взгляд его на секунду сделался беспомощным — но тут же снова блеснул сталью, и, указав на себя театральным жестом, Паша ровно произнёс:
— Данное сообщение или материал создано или распространено иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента, или российским юридическим лицом, выполняющим функции иностранного агента. Тьфу, пока выговоришь — заебёшься.
Лёша медленно осел на свободный стул и на Пашу сверху вниз посмотрел. Тот, поймав его изумлённый взгляд, коротко кивнул и руками развёл.
— В понедельник? — уточнил Лёша вкрадчиво. — Паш, я правильно понял, что сначала иноагентом объявили газету, в которой ты работаешь, потом ты подписался открыто под манифестом редакции, потом кто-то слил твои голые фотки и их все боты в телеграм-каналах заученными фразами теперь полощут, а потом тебя — вне очереди и в понедельник! — признали иноагентом?
— Вот такой весёлой жизнью я живу, — снова развёл руками Паша, а Лёша стиснул пальцы так, что суставы хрустнули.
— Покупай билеты и съёбывай из страны, — не слыша себя от шума в ушах, посоветовал Лёша. — Дальше только вторая уголовка или… — голос дрогнул, и Мишель, не сводивший всё это время взгляда с Паши, закончил за него:
— Политковская. Бабурова. Радченко.
Лёша на белого, как лист бумаги, Мишеля посмотрел с благодарностью: сам он не был готов не то что вслух произнести — даже подумать о том, что Паша выбесил кого-то настолько сильно, чтобы с ним задумали расправиться уже физически.
Паша обвёл комнату взглядом, а потом тяжело и поморщившись от боли в ноге поднялся из кресла. Он дошёл до Марлинского, забрал у него окурок и задавил его в пепельнице, потом, перегнувшись через стол, мягко потрепал Мишеля по волосам, взял с краешка стола картонный стаканчик с кофе и завёрнутую в бумажный конверт булочку и шагнул к Лёше:
— Ты не завтракал, кофе, конечно, немного остыл, но пойдёт, — он вручил булочку и стакан Лёше и облокотился плечом о шкаф. — Значит так, сбежать я успею, если припечёт. Расследование у меня — в России, вы у меня — в России, сестра — в России, кам он, даже моя голая жопа на всех экранах — в России. Как так получится — жопа здесь, а я — в Германии?
— Жопа здесь, а хуй — там, — горько усмехнулся Мишель и тоже встал. Он посмотрел на Марлинского и сказал хмуро: — Я же говорил, что он даже Юшневского не послушает.
— Почему — «даже»? — уточнил Лёша немного невнятно из-за булочки, и Мишель, посмотрев на него с состраданием во взгляде, не ответил — только протиснулся мимо Паши к двери.
В повисшей после его ухода тишине Паша кашлянул неловко и, поманив Лёшу за собой, вышел из кабинета. На пороге Лёша оглянулся на Марлинского и всё-таки посоветовал:
— Тебе бы домой, Саш, к маме.
— Не трави душу, — отмахнулся тот и вытащил из пачки ещё одну сигарету.
В коридоре его поджидал Паша: глянул на часы и, похлопав себя по карманам, предложил:
— Слушай, давай я тебя нормальным завтраком накормлю? Яйца всмятку в обмен на юридическую консультацию.
Лёша подумал секунду — и согласился. Пашу точно надо было вывести из редакции, из привычных до каждой трещинки на облупившейся краске стен, из места, где он привык работать до белой пелены перед глазами и класть себя на алтарь борьбы. Лёша чувствовал это — он так же ощущал себя в кабинете их адвокатской конторы.
Они зашли в кофейню в соседствовавшем с редакцией здании. Звякнул колокольчик, на Лёшу пахнуло сладким запахом корицы и свежей выпечки, и он, оставив пиджак на спинке стула, сел за маленький столик. Перелистнул страницы меню, не различая ни буквы, и Паша вдруг его руку своей накрыл:
— Тебя потряхивает, — сказал он и вдруг улыбнулся, хоть и невесело. — Мишель за меня боится, Марлинский — скрывает, но тоже раз двадцать уже посоветовал ходить с оглядкой и место жительства сменить, ты — вот. — Он с силой провёл по руке Лёши вверх, по предплечью, разминая и заставляя расслабиться зажатые спазмом мышцы. — А у меня — никаких эмоций, кроме злости.
— Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие.
— Гнев, гнев, гнев, гнев, гнев, — парировал Паша, улыбаясь, и потянулся, к сожалению, убрав ладонь с Лёшиной руки.
Встав с места, он дошёл до стойки, перекинулся парой слов с не до конца проснувшимся бариста, а потом под шипение кофемашины вернулся обратно. Сел, вытянув ноги, и своей коленкой коснулся напряжённых лёшиных.
— Знаешь, чего мне сейчас хочется? — спросил он, глядя чуть поверх лёшиного плеча, и что-то в его голосе заставило Лёшу прислушаться, подавшись вперёд. — Хочется, чтобы слитые фотки моей голой жопы были самой серьёзной моей проблемой. А ведь мне теперь каждый дикпик нужно будет ебалой сопровождать, да? — Дождавшись растерянного лёшиного кивка, он притворно вздохнул: — Так мне никто не даст больше никогда в жизни.
Шутка была до ужаса тупой — и совсем не в духе обычного пашиного остроумия, но Лёша всё равно рассмеялся, пусть и немного нервно. Паша смотрел на него со странной смесью заботы и заёбанности на лице.
— Хорошо, что мы ещё можем над этим смеяться, — сказал он негромко. — Когда перестанем — можно крест ставить.
Принесли кофе и две тарелки с омлетом, посуда звякнула о столешницу, и под тонкий перезвон вилок Лёша, не поднимая глаз, сказал:
— Ты не уедешь из страны, это мы уже поняли, но квартиру тебе точно сменить надо.
— К себе зовёшь? — хмыкнув, отозвался Паша, и это прозвучало немного агрессивно, но Лёша только философски пожал плечами:
— Почему нет? — перехватив вилку, он нагнулся и вытащил из дипломата ключи. — Адрес ты знаешь.
Паша замер, недоверчиво посмотрев на него через стол, а потом медленно-медленно протянул руку вперёд и забрал ключи.
Отсутствие ключей в дипломате Лёша ощущал почти физически — это привычное перечисление непреложных в его жизни телефона, паспорта, удостоверения, ноутбука, кошелька и ключей оказалось сегодня неполным и давило на загривок хуже недосыпа. Он прошёл в офис, поздоровался с щурящимся на экран монитора Колей Лорером, махнул рукой говорившей по телефону Маше и сел за стол. Посидел немного, пока просыпался ноутбук, и по щекам себя даже легонько похлопал, собираясь с мыслями.
События этого утра выкачали из него все силы. То, что не удалось сделать полугоду безуспешной борьбы с гидрой репрессий (на каждый оправдательный приговор приходилось по три обвинительных), сделала одна только новость о включении Паши в реестр иноагентов. Лёша и не думал, что это затронет его так сильно. Да, он Пашей восхищался — как и тысячи его подписчиков в твиттере. Он Пашей любовался порой, засматриваясь на решительные жесты сильных рук и уверенный блеск его глаз, — как и многие из его друзей. Он, конечно, обожал разговаривать с Пашей, часами глуша стакан за стаканом кофе, но и это не было чем-то необычным — под пашино обаяние почти все его знакомые попадали, как Каренина под поезд. Но вот мимолётный только намёк, что Лёша Пашу потерять может (отъезд через пять границ — тоже потеря, а не то, о чём Лёша даже думать боялся), опустошал. Как опустошала и ревность по отношению к тому человеку, который на фотографии Пашу за бёдра придерживал, бессмысленная и безосновательная. Снова заболела голова, и пришло какое-то отупение и тотальное нежелание даже смотреть на список дел на сегодня.
— Тяжёлые выходные? — спросила Маша, отложив телефон на стопку бумажных документов, и подсела на край лёшиного стола.
— Тяжёлые полгода.
— Тяжёлые последние лет восемь, — поправила его Маша с улыбкой. Они проходили этот диалог уже несчётное количество раз, вот с тех самых пор, как Маша решительно удержала Лёшу за пуговицу жилета после лекции, которую он читал выпускникам юрфака, и засыпала вопросами. Разговор этот перерос в совместный ужин, а потом — и в приглашение Маши на работу в лёшино бюро. — Видела фотографии твоего Пестеля в интернете, это же фотошоп?
Лёша поморщился и головой покачал. Поправлять Машу в том, что Пестель ему не принадлежал, сейчас не хотелось — не хотелось проговаривать это вслух.
— Чёрт, — Маша вытянула губы трубочкой, будто присвистнуть хотела, но только руку протянула молча, сжав лёшино плечо. — Слушай, ну он реально выглядит как фотомодель, сложно было не перепутать.
Хмыкнув, Лёша глаза отвёл: Маша его, конечно, так подбодрить пыталась, но сейчас любые слова о Паше ему только мешали.
— У не моего Пестеля сейчас сразу четыре проблемы, — устало проговорил он. — Два дела по оспариванию статуса иноагента (для «Звезды» и для него лично), сто тридцать седьмая в адрес «Московского вестника» за публикацию фотографий без разрешения и необходимость прятаться от потенциальной опасности. — Он поджал губы, хмыкнул негромко и всё-таки сказал Маше доверительно, будто тайну какую-то открывал: — Прятаться в моей квартире.
Маша всё же присвистнула и тут же губы ладонью прикрыла, будто стесняясь этого звука. Вздохнув, она заправила выбившийся из пучка локон за ухо и снова Лёше руку на плечо положила:
— Тебе с исками помочь?
— Справлюсь, — соврал Лёша, и Маша не стала давить: за долгие годы работы бок о бок они привыкли уже давать друг другу возможность выдохнуть и собраться с силами, прежде чем прийти за помощью.
Она отошла за свой стол, а Лёша, открыв ноутбук, начал составлять текст обращения. Обычно работа его успокаивала: комбинируя зубодробительные описательные формулировки, он словно бы клетку вокруг себя выстраивал. Судебный новояз всегда казался ему нарочно отстранённым: вот напишешь вместо «охуели вы там, мрази ёбанные» какой-нибудь пассаж вроде: «сторона защиты на основании проведённой дополнительно лингвистической экспертизы настаивает на пересмотре ранее вынесенного решения о…» — и даже вроде как легче становится. Но сейчас он писал «фотоизображения, снятые на индивидуальное техническое средство и демонстрирующие половой акт между подзащитным и неизвестным лицом (предположительно, Майбородой Аркадием Ивановичем 1995 года рождения)», а перед глазами видел только спину Паши и снова фантомно чувствовал прикосновение его сильных пальцев к своим рукам. Перечислял нарушения «Вестника», включая отсутствия маркировки о возрастных ограничениях (кстати, это могло бы стать единственным нормальным прецедентом применения этого сраного закона во благо), а думал о том, что сегодня Паша у него ночевать останется, пусть и на гостевом диване. Привычно описывал положенные запросы на проведение экспертизы и вызов упомянутого Аркадия Ивановича в качестве свидетеля, а представлял, как уговорит вечером Пашу просто потупить в какой-нибудь из сериалов, и Паша непременно заснёт под мелькание картинок на экране (с его накопленной усталостью так и будет — к гадалке не ходи), уронив голову Лёше на плечо.
От этих фоновых мыслей Лёше было стыдно до ужаса: он понимал, что попросту пользуется пашиной бедой, чтобы больше времени с ним провести, и от этого желание помочь Паше, оградить его хотя бы от какой-то части забот казалось неискренним даже самому Лёше.
Вздохнув, он взялся за телефон, но сообщений от Паши не было. Зато написал Мишель: переслал фотографию от Марлинского, на которой виден был краешек перил веранды, деревянные ступени крыльца старого дома и желтеющие уже яблони в саду, а следом — снимок пустого кабинета Саши с подписью «Получилось это, получится и с Паулем». Лёша только огонёчек его сообщению поставил, улыбнувшись. Ему снова вдруг вспомнилось, как Мишель сказал сегодня, что Паша даже Лёшу не послушается, а потом не ответил на вопрос — почему «даже».
Конечно, Лёша с его репутацией, адвокатскими корочками, годами и годами работы по защите политзаключённых и вообще — с его возрастом и спокойствием академически выверенной речи казался многим голосом разума. Но в груди робко трепыхнулась надежда — а вдруг Мишель что-то ещё в эту фразу вкладывал.
Как у восьмиклассника, право слово.
Скрипнув зубами, Лёша закрыл лицо ладонями и вздохнул медленно, как учили все бесполезные приложения с медитациями: на восемь счётов, полной грудью. На третьем таком выдохе он зажмурился и сильнее прижал ладони к щекам: усталость навалилась на него тяжёлым ватным одеялом — заломило в висках, плечи свело от напряжения, а в лёгких закололо.
— Лёш, мигрень или сердце? — встревоженно спросил Коля от своего стола и щёлкнул замком на тумбочке, вынимая оттуда бутылку воды и аптечку, но Лёша только головой покачал:
— Устал. Пройдёт.
— Ну-ну, — с сомнением отозвался Коля, но настаивать, к счастью, не стал.
Лёша выпрямился, снова глянул на экран ноутбука, не различая букв, и решительно свернул все окна, стремительно встав со стула.
— Маш, я сдаюсь, — сказал он, набрасывая на плечи пиджак. — Судов у меня сегодня нет, только документы, да и то я большую часть за выходные сделал…
— Иди, — отозвалась она, не поднимая головы, но Лёша видел, что она довольно улыбнулась. — Иди, спи, выключи телефон.
— Если что…
— Мы справимся, Лёш, — перебила его Маша и посмотрела на него, уже стоящего на пороге кабинета. — Если ты хотя бы один день не будешь всё контролировать, ничего не рухнет.
— Люблю вас, коллеги, — искренне проговорил Лёша и закрыл за собой дверь кабинета.
Отчего-то он чувствовал лёгкий мандраж, будто прогуливал урок в школе и одновременно — будто он что-то совершенно противозаконное и дерзкое делал, вроде курения в зале суда или броска пластикового стаканчика в шлем омоновца. Чтобы не дать себе вернуться обратно за стол, он быстрыми шагами, перескакивая через несколько ступенек за раз, спустился на улицу и, отойдя немного от подъезда, написал Паше:
«Внезапно освободился. Обед?»
Паша печатал долго, Лёша даже занервничать успел, но усмехнулся с облегчением, когда увидел его ответ:
«Давай сразу дома.»
Лёше то и дело хотелось ущипнуть себя за руку, настолько нереальным казалось всё происходящее.
Они с Пашей будто оказались в прошлом — в том мирном и ламповом прошлом, где ещё не начали завинчиваться гайки режима, и можно было спокойно и под шуточки учиться открывать незнакомые замки, обсуждать не новости, но книги и смотреть, как Паша, подтянув рукава толстовки и вооружившись полотенцем, жарит на плите мясо.
Паша в гостях у Лёши уже бывал пару раз — заезжал с документами по своему делу, подвозил после посиделок у Бестужевых и, разумеется, был зван на небольшую вечеринку по случаю лёшиного дня рождения. Поэтому и никакой особенной неловкости не испытывал, как-то сразу заняв чуть ли не всё пространство квартиры, будто делал так уже сотни дней подряд.
Будто сам только и ждал разрешения освоиться тут.
Лёша сидел вполоборота за небольшим — на полтора человека, как пошутил Паша, — столом, баюкал в ладони бокал с налитым на два пальца вином и совершенно бесстыдно Пашей любовался. Тот выбрался уже из толстовки, бросив её на свободный стул и оставшись в фирменной футболке «Полярной звезды» (строчка из популярного трека Пушкина про «взойдёт она, звезда пленительного счастья» успела уже выцвести от времени, но всё равно читалась), и теперь поглядывал то на Лёшу, то на томящуюся в глубокой сковороде жареную картошку с лисичками на гарнир к доходящим в соусе до готовности стейкам.
— Перенос столицы государства из города в город раз в три-четыре года — вот как с Олимпиадой или Чемпионатом мира по футболу — помог бы решить кучу проблем, согласись? — Паша взмахнул лопаточкой, как теннисной ракеткой. — Во-первых, децентрализация, во-вторых — развитие инфраструктуры в городе на период этого остоличивания, в-третьих — здоровая конкуренция между административными единицами в стране, и вообще…
— И вообще, Мишель бы порадовался за родной Нижний, — подхватил Лёша, мягко посмеиваясь.
Ещё утром за подобные речи он бы Пашу укорил: мол, наговоришь сейчас на срок по нарушению целостности страны, сепаратизму и экстремизму. Но сейчас, в облаке запаха специй и лисичек, после неожиданно давших в голову пары глотков вина и в окружении ненавязчивой пашиной заботы, он позволил себе расслабиться. Тем более идею эту об изменении федеративного управления Паша уже не впервые затирал — и в твиттере, и в подкасте, и даже Лёше лично, так что он примерно представлял, во что выльется этот диалог. И предсказуемость эта была тоже приятной.
— После Иркутска, — согласился Паша, которому Сибирь всегда была чуточку ближе. — За Уралом же вообще невероятная дыра в бюджете. А столицу туда перенести стоит хотя бы только ради шоковой терапии для московских и петербуржских чиновников.
— Да, на мерседесе с мигалками по расколотой трещинами дороге не покатаешься.
— И во время совещания не в золотой унитаз ссать, а в дырку в полу в деревянной будочке.
— Вот за что я люблю тебя, так это за яркость образов, — Лёша сказал — и тут же язык прикусил: Паша на секунду застыл, а потом снова начал остервенело мешать картошку в сковородке.
— Только за это? — спросил он, помедлив, и хохотнул негромко, показывая, что это шутка, а Лёша, глотнув ещё вина (для храбрости, видимо), головой качнул:
— Нет, конечно. Тебя я люблю просто так. А яркость образов, совершенно отбитый мозг и невероятная преданность друзьям и делу — это просто приятный бонус.
Сказать это оказалось легко. Лёша смотрел на спину Паши и всё замедляющиеся движения его руки с лопаткой, а сам невольно вспоминал эти чёртовы фотографии. Вспоминал — и снова чувствовал жгучую, яростную ревность к Майбороде, который не просто слил эти фотографии в сеть. Аркадия он шапочно знал, тот тоже в твиттере пописывал, пару лет назад организовывал сбор передач для рассаженных по ОВД и СИЗО задержанных после очередного митинга, и Лёша помнил мелкие светлые кудряшки, пухлогубое лицо с затравленным каким-то взглядом и то, как Аркадий в курилке ворчал на неорганизованность пришедших молодых девчонок с веганскими чипсами и менструальными чашами для задержанных девушек. В голове не укладывалось, что Паша вообще мог на Аркадия взглянуть дольше, чем на минуту, тем более — в постель одну с ним лечь. Аркадия Паша при нём не упоминал ни разу, так что Лёша успокаивал себя тем, что это было просто случайным перепихоном на одну ночь, возможно даже в обычном пашином приступе саморазрушения. Мысль эта помогала хоть немного успокоить горячий клубок ненависти к Аркадию, притупить его и отбросить в сторону мстительную мысль о том, как его все остракизму подвергнут, когда эта история вскроется.
В этой повисшей на секунду паузе Лёша хотел бы остаться, как муха в янтаре: вот в этом моменте, пока ещё всё не сведено в шутку; пока получается представить, что можно встать и ткнуться Паше носом в затылок, обнять его, отвести от плиты и, чуть согнувшись, поцеловать его, зная, что тот ответит на поцелуй; пока вино в бокале ещё осталось.
Стукнула лопатка о специальную фарфоровую подставку, которую Лёша купил давно, ещё до всего этого ужаса, с шипением погас газ под сковородкой, и Паша медленно обернулся, глядя на Лёшу. Взгляд его сейчас не казался тяжёлым — наоборот, Паша выглядел будто бы даже растерянным немного, но решительным. Лёша его таким уже видел — за стеклом клетки в зале суда, в окошке автозака, куда его утащили несмотря на жёлтый жилет с надписью «Пресса», в обложенной звукозиоляцией студии, где он подкаст записывал — и теперь, посреди своей кухни.
— Лёш… — негромко, точно голос ему изменил, позвал Паша, и Лёша только усмехнулся: на его памяти это был первый случай, когда у Паши — у того самого Паши Пестеля! — слов не нашлось.
— Если бы у нас с тобой было хотя бы немного времени вне работы, я бы подкатил к тебе ещё три года назад, — Лёша салютнул ему бокалом и допил вино одним глотком до последней капли. — Но это абсолютно ничего не значит.
Усталым жестом Паша провёл ладонью по лицу, будто прячась за ней от смеющегося, шального, наверное, лёшиного взгляда, а потом шагнул вперёд, вынул из лёшиной руки бокал, отставил его, звякнувший, на стол, и, наклонившись, прижался лбом к его лбу.
— Три года, — повторил он негромко, и Лёша близко-близко увидел его смеющиеся глаза. — Дураки мы с тобой, Лексей Петрович.
Лёша не видел ничего, кроме Паши, сейчас, не слышал ничего, кроме его дыхания, и Лёше даже на миг захотелось, чтобы так было всегда. Чуть подняв голову, он легонько коснулся пашиных губ своими, даже не целуя — только обозначая поцелуй, но Паше этого невесомого касания хватило: он качнулся вперёд, руку Лёше на затылок положил и языком в его рот скользнул. Краешком затуманенного немного вином, счастьем и — одновременно — облегчением сознания Лёша уловил, как Паша под его рукой тоже расслабил плечи и выдохнул так, будто давившая ему на загривок бетонная плита проблем одним мгновением если не исчезла совсем, то хотя бы на время перестала казаться такой уж тяжёлой.
Мысленно Лёша пообещал себе, что сделает всё, чтобы так было всегда.
— А на своём заявлении в суде я должен ебалу говорить? — спросил Паша, покусывая кончик карандаша.
Раннее утро серым светом заливало комнату, Паша лежал, выпростав ногу из-под тёплого одеяла, и черкал в блокноте текст последнего слова. До суда по делу о присвоении отметки иностранного агента оставалось ещё три часа, и Лёша переживал. Разумеется, он передал дело Маше — после того разговора на кухне, после признания и первого, ещё немного неловкого поцелуя он защищать Пашу в суде не мог. Если бы это вскрылось (а в дотошности тех, кто на Пашу бочку катил, Лёша не сомневался), было бы только хуже. Маше Лёша доверял как себе, да и сама она понимала, насколько Лёша за это дело (и за Пашу) бился, так что отнеслась к задаче — как к семейному делу. Даже заседание выбила на полдень, чтобы Паша выспался хоть немного.
Паша, конечно, мог бы и не писать речь — его хорошо подвешенный язык (Лёша с недавнего времени отлично знал, насколько хорошо) мог и не с такой задачей справиться, но с манифеста «Полярной звезды» и последовавшего за ним слива интимных фоток за Пашей смотрели многие, в том числе — и зарубежные источники, и надо было подготовиться.
— В суде — нет, но при публикации в интернете — обязательно поставить. Вообще, голосом её надо только для официальных или публичных заявлений проговаривать, особенно, на лекциях и в медиа.
Лёша лежал рядом с ним, плечом прижимаясь к его горячему боку, и, приблизив телефон к лицу, листал ленту фейсбука. Глянув в исписанный мелким, но разборчивым почерком блокнот, он вздохнул и пальцем ткнул в одну из строчек:
— Вот это убери, хуже будет.
Мимолётно поморщившись, Паша вычеркнул упомянутое предложение и отложил блокнот, закрыв лицо ладонью.
— Хуйня какая-то, Лёш, — приглушённо выдавил он.
— Если ты про современную судебную систему, то я с тобой солидарен.
— Да не, — усмехнувшись, Паша отнял руки от лица и, повернувшись, поверх Лёши взгромоздился. Тот только охнул негромко, привыкая заново к тяжести его тела, и отложил телефон, глядя Паше в лицо. — Выглядит дохуя сумбурно это всё. Вот чего они добиваются сейчас? Марлинского гнобят, Аркадия — вон — вообще хакнули.
Лёша кашлянул: любое упоминание Майбороды с самого момента слива вызывало у него только раздражение. Как и тот тред на тридцать с хвостиком твитов, который он написал, едва в сеть просочилась информация о том, откуда на странице «Московского вестника» пашины фотки взялись, Лёша читал целиком (а ещё — скриншотил, заверял у нотариуса и подшивал в папочку).
— Никто его телефон не взламывал.
— Ну, надавили на него. Думаешь, ни на кого из нас надавить нельзя так, чтобы мы не сломались?
Лёша руку протянул, разглаживая морщинку между пашиными бровями, и, подавшись вперёд, коротко поцеловал его. Он прекрасно знал, о чём Паша думал и чего боялся.
— Паш, не боятся только дураки. Умные — управляют рисками.
— Зануда, — отозвался Паша и, опустив голову, прижался ухом к лёшиной груди.
И сердце Лёши, конечно же, забилось быстрее. Неловко изогнув шею, он губами ткнулся Паше в макушку, за плечи обхватил и поёрзал немного, устраиваясь удобнее. Паша на нём, расслабившийся и горячий, тоже завозился, притёрся полувставшим членом к его бедру и, приподняв голову, легонько прикусил кожу на его ключице.
Прикусил — и тут же языком по покрасневшему пятнышку провёл, дохнул жарко, а потом, глянув коротко Лёше в лицо, забрался с головой под одеяло и сполз там, в темноте и тяжёлых складках, ниже, устраиваясь между лёшиных ног. Стоило ему на пробу мокро и горячо пройтись языком по жёстким волоскам под пупком, и Лёша, вскинув подбородок, руки за голову завёл, чтобы только не потянуться туда, под одеяло, не скинуть его, мешающееся, в сторону и не положить руку Паше на затылок, подталкивая его голову ниже.
Одеяло колыхнулось, когда Паша, растянувшись под ним, легонько подтолкнул лёшино колено в сторону и одним слитным движением взял его член в рот до середины. Его довольное урчание из-под одеяла слышно почти не было, но вибрацию звука Лёша ощутил всей кожей и губу прикусил, чтобы не вскрикнуть от удовольствия. Мерно двигая головой и помогая себе рукой, Паша принялся всё глубже и глубже забирать лёшин член в рот, то пропуская до горла, то выпуская и языком обводя головку по кругу. Лизнув ладонь, он приласкал лёшины яйца, заставив его всё-таки подать голос. На излёте вырвавшегося из горла стона Лёша попросил:
— Одеяло убери. Жарко же… — подумал секунду и добавил: — К тому же, хочу тебя видеть.
Это сработало: одеяло было откинуто в сторону, открыв лёшиному взору и пашины красные от тепла щёки, и плавные движения его сильной спины, и то, как он бёдрами вперёд толкался, притираясь затвердевшим членом к матрасу. Вот от одного вида этого Лёша был готов кончить, но Паша никогда не довольствовался малым.
На миг выпустив лёшин член изо рта, он прижался к перевитому венами стволу щекой, слегка царапая двухдневной щетиной, посмотрел, как Лёшу дрожью пробивает, а потом снова прихватил головку плотно сжатыми губами, проурчал что-то довольно и тут же расслабил горло, забирая член так глубоко, как только мог.
Лёша его даже предупредить не успел, только за волосы потянул, но всё равно кончил ему в рот. Тяжело дыша, он поднял голову и увидел, как Паша, даже не закашлявшись, сглатывает и, глядя на Лёшу, распластанного на помятых простынях, торопливо толкается в свой кулак.
Подавшись вперёд, Лёша своей узкой ладонью накрыл его, широкую, скользнул холодными пальцами по стволу вниз, сжимая его яйца в горсти, и Паша, вскрикнув, лбом ему в плечо уткнулся, пачкая и без того испорченные простыни спермой.
А Лёша только его руку к губам подтянул, собирая искусанными губами белёсые капли с его кожи.
— Лёш, — хриплым шёпотом проговорил Паша, и шёпот этот осел на лёшиной коже, а следом — смешок: — Данное сообщение или материал создано или распространено иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента, или российским юридическим лицом, выполняющим функции иностранного агента, — неторопливо проговорил он, и Лёша, всё ещё не очень хорошо соображающий после яркого оргазма, только вопросительно смотрел на него, по-прежнему держа его руку в своей и поглаживая её кончиками пальцев. — Люблю тебя.
Лёша только моргнул изумлённо, но ответить не успел: Паша подался вперёд и неловко мазнул всё ещё липкими и покрасневшими губами по его скуле.
— Сам говорил, что на официальных заявлениях её проговаривать надо.
Лёша усмехнулся и притянул его к себе ближе, обнимая поперёк голой и покрытой мурашками спины.
— Я тебе ответ, видимо, должен буду на бланке заявления подавать, — с нежностью проговорил он, и Паша плечами пожал, но не ответил, и Лёша, ткнувшись губами ему в висок, негромко добавил: — Я тебя тоже, Паша. Я тебя тоже.