Work Text:
…Цзинь Гуанъяо ходит по галерее, прижимая к себе всхлипывающего во сне А-Лина. Сперва он бродил кругами по его спаленке, а теперь вот — по галерее, над ослепительно белыми, сияющими в темноте пионами.
— Давай я, — шепотом, хмурясь, предлагает Цзян Чэн. Он стоит, прислонившись спиной к перилам, и мрачно наблюдает за ними.
Гуанъяо поднимает на него глаза и чуть улыбается. Отрицательно качает головой.
— Проснется, глава Цзян, — таким же шепотом отвечает он.
И Цзян Чэн — в облаке густого цветочного запаха, в сумраке, — слушает, как шаги тихо удаляются по галерее, бездумно считает их. Раз, два, три — на счете «двадцать два» они замирают на миг и приближаются снова, пока Гуанъяо не выступает из тени узким золотистым силуэтом.
Он проходит мимо Цзян Чэна, не оглядываясь, укачивая на руках А-Лина, который проплакал весь вечер на руках у нянюшек и служанок, хотя лекари клялись, что он здоров, и затихал, только когда Гуанъяо поднимал его и принимался носить по комнате.
Мимо Цзян Чэна — в шелесте вышитых золотом рукавов, с прямой спиной, нисколько не согнувшейся, хотя А-Лина держит уже не один час, дальше в сумрак.
Раз, два, три…
…Сиамских кошек привезли торговцы с юго-востока.
Одна Цзян Чэну понравилась особенно, и он оставил ее при себе. Та, любопытная и мигом обнюхавшая каждый уголок Пристани Лотоса, напоминала Гуанъяо. Когда она, при всем своем изяществе, убила жирную крысу, чуть не больше себя самой, и, гордая, принесла ее Цзян Чэну, он решил, что это определенно Гуанъяо. Крыса вполне сходила за Вэнь Жоханя, если так подумать.
Даже говорлива сиамка была так же — запрыгивала Цзян Чэну на колени, ложилась там и начинала ворковать и мяукать. Многих его просителей это раздражало — особенно когда кошка вставляла свою болтовню прямиком в паузы в их речи. Часто Цзян Чэну казалось, что она звучит даже разумнее.
Когда Гуанъяо подарил А-Лину щенка, Цзян Чэн подумал и сделал ответный ход. Он привез ему котенка. Тот громко жаловался на судьбу всю дорогу, и Цзян Чэн цыкал на корзинку, которая в ответ только начинала мяукать еще трагичней.
При виде такого подарка Гуанъяо удивленно вскинул брови (Цзян Чэн преисполнился самодовольства, потому что удивить его мало кому удавалось), потом улыбнулся чуть шире, чем обычно, и извлек котенка из корзинки. Тот немедленно укусил его за палец, а Гуанъяо рассмеялся и погладил его между ушей.
— Вот и познакомились, — весело сказал он.
Цзян Чэн дернул плечом. Теперь ему не казалось, что это такая уж забавная идея.
— Это сиамский, — отрывисто объяснил, словно Гуанъяо о чем-то спросил. Скажем, как Цзян Чэну вообще пришло в голову подарить ему кошку. Словно это что-то объясняло.
— Мя? — удивился котенок тому, что он сиамский.
— Я вижу. Он очень красивый, благодарю вас, глава Цзян, — мягко сказал Гуанъяо, поглаживая того уже по спинке.
И ничего не спросил.
Котенок уже опять звонко мяукал — небось, ябедничал на него Гуанъяо, подумал Цзян Чэн и сам поразился глупости этой мысли. Тот стоял, прижав его к себе, склонившись, и лица его было не разглядеть…
…Из-за двери слышался тихий перебор струн гуциня и смех А-Лина. Цзян Чэн вошел, увидел Гуанъяо, сидящего за инструментом, племянника, укрытого его рукавом, — и тот мигом вскочил с места.
— Дядя! — закричал он, не дав им с Гуанъяо даже обменяться приветствиями. — Сыграй дядю!
— Что? — недоуменно спросил Цзян Чэн.
Гуанъяо слегка улыбнулся. Как ему показалось — смущенно.
— Я…
— Дядя играл Фею! — перебил А-Лин. Он уже схватил Цзян Чэна за руку и тащил его к гуциню. — Пусть он теперь сыграет тебя!
— Я импровизировал, а темы выбирал А-Лин, — объяснил Гуанъяо, наблюдая за ними. — Боюсь, хотя бы пристойной мою игру назвать трудно, глава Цзян, но ему нравится.
А-Лин бросил Цзян Чэна и требовательно дернул за рукав уже его.
— Сыграй дядю!
Гуанъяо посмотрел на него, потом — в лицо Цзян Чэну.
— Вы позволите?
Цзян Чэн хмыкнул. Ничего страшного он тут не усматривал и только коротко кивнул, усаживаясь напротив. Рядом на полу, в пятне солнечного света, томно вытянув темные лапки, лежала сиамская кошка. Из крошечного котенка она превратилась в гладкого, довольного зверя, и Цзян Чэн потянулся погладить ей бок. Кошка обернулась, посмотрела на него синими надменными глазами, но улеглась обратно. Не убежала. Гуанъяо опустил руки на струны.
Низким голосом гневно заговорила одна из них, и Цзян Чэн услышал в ней собственное раздражение, набухающее грозовой тучей, растущее, чтобы разразиться снопом молний. Сквозь тучи прорвалось солнце, заслонилось на миг набежавшим облаком и просияло вновь, дробясь на речной волне…
Он хотел увидеть лицо Гуанъяо, но тот играл, склонившись к инструменту, и Цзян Чэн никак не мог разобрать его выражения — но слышал собственный смех в голосе его гуциня, слышал, как кричит на совете и как говорит с А-Лином перед сном, когда тот капризничает и не желает идти в постель…
Он вздрогнул, когда мелодия смолкла, и Гуанъяо снял руки со струн.
— Играть вас — все равно, что играть весенний день, глава Цзян, — негромко сказал тот.
— Почему еще? — нахмурился Цзян Чэн, чуя подвох.
Гуанъяо поднял голову и взглянул ему в глаза.
— Все время меняется погода, но дело все же идет к лету.
Он еле заметно улыбнулся.
***
Хорошо, Цзян Чэн не знал, когда. Он мог бы вспомнить еще тысячу таких случаев — когда Гуанъяо смешил его, когда играл с А-Лином, когда он готов был заорать, но Гуанъяо касался его локтя, говорил несколько слов — и орать уже не хотелось.
Он мог бы — но все равно не знал, когда и как тот стал частью его жизни.
Цзян Чэн по вечерам разбирался со счетами — и представлял себе, как Гуанъяо делает то же самое, а его кошка, избалованная до непотребства, лежит на важных письмах и трогает кисть. (Он точно знал, что она это делает, — однажды ему пришло письмо от Гуанъяо с еле заметным отпечатком лапки в углу.)
Тень Гуанъяо вставала за плечом, когда он читал книгу и думал: это неплохо бы ему показать, ему бы понравилось. Цзян Чэн, не зная сам зачем (не желая знать), купил пару подвесок на пояс, которые пришлись бы ему по душе, велел заваривать чай, который он любил, и, когда А-Лин вынырнул из воды с торжествующим воплем, сжимая в кулаке ракушку, едва не обернулся со словами: «Видел?!» Он хотел бы, чтобы Гуанъяо видел, но тот торчал в своей Башне, интриговал и пропускал все самое интересное.
Он никогда не говорил Цзян Чэну «ты». Всегда только «глава Цзян», но настроение Гуанъяо окрашивало его в тысячи цветов. Иногда это было напряженное «глава Цзян», однажды — тот поразился сам, когда почувствовал это в вечно безмятежном тоне Гуанъяо, — даже злое, но иногда оно сияло изнутри, как талисман, полный силой.
Цзян Чэн собирался поговорить с ним четыре сотни раз по меньшей мере. Не обмолвился ни словом. Он, не боявшийся никакой драки, никакого спора на совете, боялся удивленного взгляда Гуанъяо (оскорбленного, быть может!), боялся, что их странная не-дружба расползется по швам (и он ведь был женат, женат), а нового не будет ничего, боялся…
Цзян Чэн ненавидел бояться. Страх — это было из прежних дней, когда орден Вэнь шел по Юньмэну, и при одной мысли о нем он чувствовал запах дыма, навсегда въевшийся в ноздри, и вкус крови во рту.
Последним сроком Цзян Чэн положил себе праздник Цветения, когда все веселы, немного пьяны, и у него будет шанс поговорить с Гуанъяо наедине в темноте пионовых кустов.
(Словно у него мало было шансов и без того, издевался он над собой мысленно, словно не он входил в кабинет Гуанъяо и чуть ли не в спальню его, как родственник, когда искал А-Лина.)
Назначенная дата странным образом его успокоила. Теперь Цзян Чэн засыпал и думал: через месяц я буду знать. Через две недели я буду знать. Через три дня я буду знать…
Во сне к нему приходил Гуанъяо — с распущенными волосами, обрамляющими умное лисье лицо, с улыбкой — не той, безразлично-вежливой, которая доставалась всем подряд, а особенной его улыбкой, предназначавшейся А-Лину и, иногда, — Цзян Чэну… приходил и склонялся над ним, заслоняя собой весь мир.
А потом наступило утро, когда Цзян Чэн открыл глаза и подумал: сегодня я буду знать.
***
Гуанъяо стоял спиной к нему у стола, снимая с пальцев тяжелые кольца. На его волосах лежали золотые отсветы свечей. На его волосах, на его одежде, на его коже — он казался бледным золотым видением, лисицей из старой сказки.
— К счастью, кажется, все довольны, — сказала лисица, и Цзян Чэн вздрогнул, осознав, что Гуанъяо что-то говорил, а он прослушал, пялясь ему в спину.
Голос у него был усталый, без привычной улыбки. Цзян Чэн понимал, почему, — он же и организовал праздник, кому еще-то… это другие сегодня развлекались, Гуанъяо работал весь день напролет и большую часть ночи.
За окном уже занимался рассвет.
Нельзя ни о чем говорить сегодня, запоздало понял он. Гуанъяо обернулся и все-таки улыбнулся.
— Так о чем вы хотели поговорить, глава Цзян? — мягко спросил он. Без тени намека, что лучше бы Цзян Чэну убраться.
Если бы он промолчал сегодня, — не сказал бы уже никогда.
Цзян Чэн и так стоял перед ним столбом, онемев, не зная, как говорят — такое, а Гуанъяо смотрел и улыбался, молча, молча, плыл в золотом полумраке комнаты.
— Я, — хрипло начал Цзян Чэн, — хотел тебе… хотел спросить…
Он замолчал, не в силах продолжить. Гуанъяо не был девушкой. Он был женат, и, что хуже всего, — он родился в борделе. Цзян Чэн задевал эту мысль, как больной зуб. Не потому что это его унижало — а потому что он своим предложением мог унизить, сам того не желая.
Он не знал, как лучше, и те слова, которые казались подходящими, протекли водой сквозь пальцы, а новых Цзян Чэн найти не мог, как ни силился. Правильных. Которые объяснили бы все.
Гуанъяо ждал, и Цзян Чэн почувствовал вдруг страшную усталость. В голове было пусто.
— Я тебя люблю, — сказал он и увидел, как расширяются глаза Гуанъяо, а один из уголков рта ползет вниз, и от привычной улыбки остается странная ухмылка. — Я не хочу тебя этим обидеть. Я просто тебя люблю. Давно.
— О, — пробормотал Гуанъяо и неожиданно прыснул почти по-девчоночьи, и, сдерживая этот смешок, прижал пальцы к губам движением, которого Цзян Чэн у него никогда раньше не видел. — О. А я-то думал, ты из-за той истории с кланом Бао…
Цзян Чэн не понял. При чем тут клан Бао, какая речь может быть о клане Бао, который уже был готов вступить под руку Юньмэн Цзян, а вместо этого вдруг стал частью Цзинь? (Цзян Чэн знал точно, что этому поспособствовал Гуанъяо, но обиды на него не держал — это был будущий орден А-Лина.)
Он мотнул головой.
— Нет. При чем тут клан Бао? Я говорю…
— Я услышал, что ты говоришь.
Перебил его Гуанъяо тоже впервые в жизни. Обычно он умудрялся как-то ловко попадать в паузу между словами, словно его речь всегда так звучала, но никогда не прерывал прямо.
— Ну, так ответь что-нибудь! — рявкнул Цзян Чэн прежде, чем успел сдержаться.
Осекся — но Гуанъяо уже медленно покачал головой. Это и был ответ.
Нужно было уходить, чтобы хоть как-то еще сохранить лицо. Извиниться, развернуться и выйти. Цзян Чэн не тронулся с места. Он спросил:
— Почему?!
— Почему… — Гуанъяо вздохнул. — Потому что орден Цзян отказался от Вэй Усяня.
— Чего? — растерялся Цзян Чэн. Он хмурился, мучительно пытаясь связать вместе концы разговора, а те выскальзывали из пальцев.
— Ты вырос вместе с ним, — мягко терпеливо объяснил Гуанъяо, — потом Вэй Усянь дрался против Цишань Вэнь вместе с тобой. А потом, когда он стал портить репутацию ордена Цзян, орден от него отказался. Это было разумно. Между большими потерями и малыми ты выбрал малые, лучше отрезать кусок от сердца, чем насадить его на вертел целиком.
Слушать это было все равно что трогать края незажившей раны. Но Цзян Чэн по-прежнему не понимал.
— И при чем тут…
Гуанъяо улыбнулся неожиданно зло.
— Когда я портил репутацию моему отцу, он отказался от меня. Когда я стал полезен — принял в свой дом. Я видел, как ты сделал то же самое с человеком, которого любил. Вроде бы.
Цзян Чэн схватил его за плечи, но рта открыть не успел — Гуанъяо продолжал быстро и жестко, не вырываясь:
— Ты будешь любить меня так же? До тех пор, пока я не испорчу тебе репутацию, пока я буду удобен, а потом скажешь — возьмите его и убейте, я никогда не был рядом с ним? Нет, я не хочу для себя такой любви. Я говорю — нет.
Кровь кинулась Цзян Чэну в лицо. В ушах зашумело. Было в его словах, во всем этом, такое унижение, что у Цзян Чэна руки разжались сами.
— Если ты так обо мне думаешь… — прохрипел он.
— Я думаю, что ты всегда будешь выбирать не меня, когда придется выбирать, — Гуанъяо передернул плечами. — Тут не о чем говорить.
Цзян Чэн еще мгновение смотрел на него — молча, не в силах ничего сказать, потом развернулся и вышел, не оглядываясь.
***
Он напился быстро и страшно, один. Потом уснул тяжелым сном, накрывшим его, как камень, и в этом сне к нему приходили поочередно Гуанъяо и Усянь, путались между собой, и ему казалось — он сможет исправить, если сейчас проснется, — сможет исправить все. Сон душил, как навалившийся мертвец, и Гуанъяо с братом слились в нем воедино, в непроглядный серый туман, похожий на дым.
Когда Цзян Чэн проснулся — мокрый от пота, с раскалывающейся головой, — время шло к полудню.
Он встретил Гуанъяо тремя палочками позже. Тот стоял и гладил Фею. А-Лин размахивал руками рядом, и его хвост мотался, как хвост собаки.
— …с двадцати шагов, почти не целясь! — пронзительно, ликующе закончил тот, и от его звонкого голоса у Цзян Чэна мигом заломило виски, хотя он всегда был доволен успехами племянника. — Дядя! — заметив его, обрадовался А-Лин.
Гуанъяо обернулся. Так же неторопливо, как всегда. Улыбнулся — так же спокойно и приветливо, как всегда.
— Глава Цзян, — обронил он, и в его тоне ничего не изменилось.
Цзян Чэну показалось, что он видит дурной сон, и никакого объяснения прошлой ночью не было. Хотя не мог же он при А-Лине, конечно…
Он стиснул руку в кулак.
— Я хочу с тобой поговорить, — резко сказал.
А-Лин забежал между ними.
— О чем, дядя? — беспокойно спросил он, переводя взгляд с одного на другого. — Вы поругались?
Цзян Чэн уже хотел рыкнуть, чтобы убрался в сторону и не мешал, когда Гуанъяо потянулся и легко погладил А-Лина по спине.
— О клане Бао, А-Лин, — он улыбался. — Но мне казалось, мы с главой Цзян уже обсудили это прошлым вечером… за несколько часов ничего не изменилось, — Гуанъяо посмотрел Цзян Чэну в глаза — всего на миг — а потом опустил ресницы.
У него перехватило дыхание.
— Было бы из-за чего сердиться, — пробурчал А-Лин. — Ладно. Я возьму Фею.
Гуанъяо кивнул ему, и несколько мгновений они оба молча смотрели, как А-Лин, положив руку на спину собаке, уходит, и покачивается за его спиной длинный хвост.
Потом Цзян Чэн перевел взгляд на Гуанъяо, зацепился за его вежливую, равнодушную улыбку и вдруг подумал: он совсем не знает этого человека. Он знал Гуанъяо, который играл с А-Лином и одной фразой на совете мог белое сделать черным. Он знал Гуанъяо, который торговался так азартно, словно орден Цзинь был вынужден экономить каждый юань, и Гуанъяо, который гладил кошку, спящую у него на руках, и склонял голову, щекой касаясь ее острых ушей.
Но, если вдуматься, Цзян Чэн ни капли не знал того, кто почти кричал на него прошлой ночью, бил его словами, как грязной тряпкой по лицу. Того, кто, оказывается, задумался о случившемся с Усянем. Того, кто боялся, что выберут не его, и говорил ему «ты», а теперь — снова «глава Цзян».
Цзян Чэн совсем его не знал, но теперь, когда золотая скорлупа треснула, и он увидел из-под нее живое, злое и яркое, он хотел увидеть больше.
— Хочешь спарринг? — спросил неожиданно даже для себя.
Гуанъяо чуть склонил голову набок, изучающе на него глядя.
— Главе Цзян со мной будет неинтересно, — предупредил он, но это не был отказ, Цзян Чэн знал, каким тоном он отказывает. — Я плохо дерусь.
— Глава Цзян сам решит, что ему интересно! — огрызнулся Цзян Чэн и понял, что тон взят верно: Гуанъяо рассмеялся и жестом пригласил его за собой.
Они никогда раньше не фехтовали вместе, и Цзян Чэн пожалел об этом в тот же миг, как Гуанъяо сжал пальцы на рукояти меча. Он должен был увидеть это раньше.
Гуанъяо дрался не плохо. Он дрался, как бандит. У него не было никакого стиля — и все же Цзян Чэн явно видел обрывки из манеры Не, из фокусов Вэней, из ланьских ухваток, что-то цзянское, что-то цзиньское, что-то — одним богам известно у кого подсмотренное, где подхваченное, искаженное…
Гуанъяо не дрался красиво, не дрался честно — он дрался так, словно стремился убить каждым движением. Он почти не защищался, только норовил достать противника, извернуться из любого положения, как ядовитая змея, разевающая пасть даже после того, как ее схватили за голову.
В нем не было веселой, беззлобной легкости Усяня, не было неумелого, бешеного азарта А-Лина, не было дурашливой робости Хуайсана… А что было — Цзян Чэн понять не мог.
Он загнал Гуанъяо в угол площадки и там ткнул мечом в грудь. Тот тяжело дышал и улыбался ему насмешливо, словно выиграл, гладко расчесанные волосы разметались по плечам, и меча он не выпустил.
— Мне было интересно, — сказал ему Цзян Чэн.
— Тогда, хотя бы в благодарность за развлечение, главе Цзян не следует закалывать меня прямо здесь, — весело отозвался Гуанъяо, и только тогда тот запоздало опустил руку. — А еще главе Цзян стоит хотя бы позавтракать… хотя, скорее, уже пообедать, — уточнил он, глянув на небо.
— Да уж, стоило бы. Но…
— Да, глава Цзян?
— Может, твое мнение по поводу клана Бао еще изменится? — хмыкнул Цзян Чэн.
Гуанъяо снова улыбнулся — тонко, еле заметно.
— В жизни случаются странные вещи, глава Цзян. Но я бы особенно не увлекался этой мыслью. Хотя вчера после нашего разговора я припомнил историю с вашей женитьбой, и она меня очень позабавила.
— Чем это? — напрягся Цзян Чэн.
Гуанъяо усмехнулся уголком рта.
— Списком требований. Помнится, ваша будущая супруга должна быть миловидна, но не слишком уж красива, трудолюбива и бережлива, не слишком сильна, не слишком болтлива, принадлежать к уважаемой семье, хорошо относиться к А-Лину и не слишком громко разговаривать…
— И?
— Видите ли, — сообщил Гуанъяо, откровенно забавляясь, — я нахожу, глава Цзян, что, если вдуматься, я вполне соответствую всем этим требованиям. Не по ним ли вы меня выбрали?
Цзян Чэн мгновение в замешательстве смотрел на него, потом отшатнулся.
— Ты смеешься надо мной, что ли?!
— Вы так настойчивы, глава Цзян, что это все, что мне остается.
Они двинулись с тренировочного поля бок о бок. Цзян Чэн пытался разозлиться на него, честно пытался — но ему хотелось только рассмеяться.
***
Гуанъяо не оскорбляло его внимание, и Цзян Чэн с каждым днем все больше сходил по нему с ума. Он забыл о том, что Гуанъяо женат, почти забыл о собственной гордости, он был отравлен им, как незадачливый заклинатель — чарами старой лисы.
Он уже знал, что приветливая улыбка не означает отсутствия издевки, но узнал также, что Гуанъяо, с его ядовитым языком, охотно говорит мелкие гадости, но никогда не стремится оскорбить его всерьез. (Были те, кому он гадостей не говорил вовсе, и Цзян Чэн иногда их даже жалел — потому что это было забавно. Это был спарринг без меча, в котором он всегда проигрывал, но не находил в себе сил огорчиться этому.)
Он уже знал, каким Гуанъяо бывает, когда устает, какое умиротворенное у него лицо, когда он гладит кошку, утаптывающую лапками его колени… увидел, как он сидит вечером в кабинете над последними письмами, уже едва ли не полуодетый, с небрежно рассыпавшимися волосами, под урчание кошки, — и легко мог представить его в своем доме. Заканчивающим дела и приходящим к нему в постель.
Он узнал, что Гуанъяо ненавидит пионы и золото (лотосы ему нравились, и он с удовольствием ел юньмэнские сладости, а Цзян Чэн смотрел на него и не понимал, почему нельзя забрать его в Пристань прямо сейчас, наплевав на все). Он ненавидел даже собственное имя и пояснил Цзян Чэну, поджав на миг губы: в нем — часть отца.
Стало быть, Цзинь Гуаншаня он ненавидел тоже.
Цзян Чэн попробовал говорить ему «Яо», и тот удивленно посмотрел, потом коротко улыбнулся и еле заметно кивнул. Потом вслед за Лань Сичэнем, к которому ревновал отчаянно и непроглядно, попытался даже «А-Яо», наедине, за закрытыми дверями, и Гуанъяо насмешливо поднял бровь, но поправлять не стал.
Честно говоря, он много кого ненавидел, не только отца. Цзян Чэна это не пугало — его занимала ярость Гуанъяо (А-Яо!), потому что тот умел ее скрывать. Самому Цзян Чэну это никогда не удавалось, и теперь, когда ему позволялось видеть с каждым днем все больше, он с интересом думал о том, как глубока эта река, сколько мертвецов на ее дне.
Цзян Чэн никогда не боялся глубокой воды.
— Ты любишь свою жену? — спросил он однажды.
Они стояли в темном коридоре у комнат Гуанъяо, тот — прислонившись к стене, глядя снизу вверх весело и дразняще, Цзян Чэн — уперевшись ладонями в стену по обе стороны от его головы; они только что сбежали с приема, на котором Гуанъяо был нежен с Цинь Су, слишком нежен.
— Как сестру, — легко ответил тот. — А что?
— Ты знаешь, что!
— Я не понимаю, о чем говорит глава Цзян, — кротко сказал Гуанъяо. Он улыбался.
— О клане Бао, — сказал Цзян Чэн в эти жестокие, смеющиеся глаза в тысячный, десятитысячный, стотысячный раз.
— Возможно, дела клана Бао занимают меня немного больше моей жены, — обронил Гуанъяо, и Цзян Чэн схватил ртом воздух, не уверенный, что услышал то, что было сказано.
— А-Яо…
Гуанъяо взял его лицо в ладони, и Цзян Чэн склонился к нему, покорный этим узким белым рукам.
— Я все думаю, — сказал Гуанъяо, — как клан Бао отнесся бы к некоторым вещам. Но пока не нахожу ответа.
Прежде чем Цзян Чэн успел сказать хоть слово, Гуанъяо поцеловал его в губы, не размыкая своих, — короткое, едва ощутимое прикосновение — и выскользнул из-под его руки. Качнулись его волосы, когда он уходил прочь.
Цзян Чэн, остолбеневший, онемевший, готов был его догнать, вытрясти из него, о чем речь, узнать все до конца, потому что ему было все равно, ему уже было все равно, даже если бы Гуанъяо сказал, что сам своего отца убил или еще кого…
Он, прикасаясь к своим горящим губам, решил: когда разъедутся гости, они поговорят.
Тем же вечером ему пришлось вернуться в Пристань. Неделю спустя на реке поймали контрабандистов, которые пытались проскользнуть, не платя пошлины. Потом сбежал на ночную охоту А-Лин.
А потом… потом вернулся Усянь.
***
Цзян Чэн входит в его спальню поздним вечером, когда шум в башне давно улегся. Когда Усянь и Лань Ванцзи давно покинули ее, когда А-Лин, всхлипывающий и бранящийся, ушел к себе. Когда улетел даже Хуайсан, лепечущий про своего брата.
Когда Гуанъяо остается один.
Он оборачивается к Цзян Чэну, стоящему в дверях, и говорит непривычно резко:
— Простите, глава Цзян, сегодня я не настроен говорить о клане Бао. У меня умерла жена, если вы не заметили. Учитывая также…
— Я не собираюсь говорить о клане Бао, — огрызается Цзян Чэн и закрывает за собой дверь. Проходит в глубину комнаты к нему, сидящему за столом, садится рядом.
Гуанъяо хмыкает.
— Сегодня, как я посмотрю, все вламываются в мою спальню. Что ж. Тогда — о старейшине Илина?
— Усянь тут ни при чем. — Цзян Чэн потирает бровь. У него начинает болеть голова. — Нет, он тоже, но я не о нем…
Гуанъяо молча ставит перед ним свою чашку и придвигает крохотную шкатулочку со снятой крышкой. Он держит там пилюли от головных болей, которые мучают его по вечерам, Цзян Чэн знает. Он, хмурясь, выбирает одну, остро пахнущую травами, и забрасывает в рот. Подносит к губам чашку Гуанъяо.
Тот так же молча ждет, поглаживая кошку, спящую у него на коленях.
— Я знаю, что голова Не Минцзюэ была, — говорит Цзян Чэн, аккуратно ставя чашку на место. — Усянь никогда бы… Усянь бы не стал. Если бы не было.
— Что же вы молчали, когда мы об этом говорили, глава Цзян? — спрашивает Гуанъяо почти весело.
— И свою жену ты тоже убил сам.
— Почему бы мне не предложить вам выйти сейчас, глава Цзян?
— Потому что я правду говорю. Ты же не идиот, ты никогда А-Лину не позволял лишний раз под солнцем постоять, а рядом со своей женой бросил такое оружие? Да с чего бы ей резаться? И ты никогда не стал бы делить ни с кем свой тайник.
— И вы пришли сказать мне это наедине, чтобы?..
Гуанъяо смотрит на него с выразительной улыбкой, почти издевкой. Протяни руку — отгрызет пальцы, Цзян Чэн чует в его улыбке эти оскаленные клыки и колотящий по земле хвост.
— Не для того, о чем ты думаешь, — хмуро говорит он. — Не ради клана Бао.
— О, да?
Цзян Чэн почти видит вздернутую верхнюю губу, шерсть на загривке, стоящую дыбом. Почти слышит в этом небрежном вопросе рычание из самое глубины горла.
— Я пришел, чтобы сказать, что когда тебе совсем поджарят хвост, ты можешь прийти в Пристань Лотоса, — говорит Цзян Чэн и отрывисто добавляет: — Публичной поддержки не обещаю. Нечего тут поддерживать. Но нора у тебя будет.
Гуанъяо глядит на него с тенью улыбки.
— Может быть, у меня много нор?
— В этой тебя даже Усянь не найдет, — обещает Цзян Чэн мрачно. — На первое время...
— А потом?
Цзян Чэн неожиданно ухмыляется в ответ.
— А я откуда знаю? Сам же не можешь жить спокойно!
У Гуанъяо вырывается смешок, похожий на начало настоящего смеха. Цзян Чэн видел тысячи его улыбок, но никогда не слышал, чтобы он был так близок к тому, чтобы захохотать от всего сердца.
— Жить спокойно! — с иронией повторяет он. — А разве у меня был шанс жить спокойно?
— Я не собираюсь рассуждать, кто там прав, кто нет. Ты сказал — ты хочешь, чтобы я был на твоей стороне. Я на твоей стороне. Я даже спрашивать ни о чем не буду, — Цзян Чэн сжимает на мгновение губы. — Если тебе будет нужно — я помогу.
Он поднимается с места.
— Все, что я хотел сказать.
Гуанъяо смотрит на него снизу вверх.
— Действительно все?
— Да, — бросает Цзян Чэн. — Что еще?
Он дергает головой, обозначая полупоклон.
— Спокойной ночи, А-Яо.
— Останься, — говорит Гуанъяо и встает с кошкой на руках.
Они стоят друг против друга, молча, не отводя глаз.
— Останься на всю ночь, если хочешь, — негромко повторяет Гуанъяо, наклоняется и устраивает кошку на столе. Та открывает глаза, длинно томно зевает и засыпает снова.
Цзян Чэн отрывисто мотает головой, смотрит на ее темную мордочку.
— Я хочу, чтобы ты меня любил, а не благодарил. Не надо, Яо.
Гуанъяо тихо смеется.
— Мы не в борделе, чтобы предлагать себя в благодарность. Тем более — тебе. Ты плохого мнения обо мне, а я-то думал — хоть тебя не беспокоит мое прошлое!
— Я не хотел тебя оскорбить.
— Я пошутил, А-Чэн. Иногда я могу шутить и об этом тоже.
В полумраке комнаты Гуанъяо шагает навстречу, и Цзян Чэн обнимает его. Этой ночью ему нет дела до мертвых. Он жив, и жив Гуанъяо в его руках. Ему нет дела до честности, до убийств, до тайников. Он проводит ладонью по жесткому шитью на худой спине, касается губами гладких волос, пахнущих благовониями и пионами, которыми здесь пропахло все, и не смеет, никак не смеет поцеловать его по-настоящему…
***
— Забери А-Лина, — говорит Гуанъяо. — Увези его в Пристань, удержи там, пока все не кончится. Никуда не суйся сам. Я не знаю еще, что будет.
Его жесткий отрывистый голос не вяжется с полностью, по-варварски обнаженным телом, золотым от занимающегося за окном рассвета. С мягко рассыпавшимися, спутанными волосами. С рукой, продолжающей поглаживать Цзян Чэна по груди. Он касается шрамов, но ни о чем не спрашивает. Может быть, потому что у него полно своих, а может быть — потому что он знает. Цзян Чэну все равно.
— И мою кошку тоже забери, — в голосе Гуанъяо слышен смешок. — Я буду по ней скучать, но лучше так. Когда все кончится, я заберу ее обратно. Ты понимаешь, А-Чэн? Никуда не суйся, прошу тебя.
— Меня не поймут, если я так сделаю, — хмыкает Цзян Чэн.
— Я знаю, у тебя паршивый характер, — соглашается Гуанъяо. — Но не суйся хотя бы слишком глубоко, понимаешь? Обещаешь?
Цзян Чэн качает головой.
— Нет.
Гуанъяо потрясает в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, словно призывает богов в свидетели упрямства Цзян Чэна. Тот молча смеется.
— Насколько проще с тобой было, когда ты был безответно влюблен, — ворчит Гуанъяо и снова становится серьезным. — Ты понимаешь, что я не могу пообещать безопасность ни тебе, ни А-Лину, ни твоему счастливо вернувшемуся шисюну?
— Причем здесь Вэй Усянь?! — вспыхивает Цзян Чэн.
— Я не слепой и не дурак. А-Лину будешь рассказывать о своей пылкой ненависти, мне — не надо.
— Вэй Усянь…
— Почему во всей Пристани Лотоса до сих пор нет ни одной собаки? — перебивает Гуанъяо.
Цзян Чэн затыкается. Не замолкает даже — затыкается, шумно дыша.
— Откуда ты про собак-то знаешь? — мрачно спрашивает он.
— Твоя сестра как-то обмолвилась.
— Займись своей безопасностью, — бросает Цзян Чэн после паузы. — Об остальном позабочусь я.
Гуанъяо, запрокинув голову, смотрит ему в лицо.
— Как интересно, — задумчиво говорит он. — Ты готов устроить мне нору и рискнуть собой, А-Лином и Вэй Усянем, но не спрашиваешь ничего о том, что я уже сделал и что собираюсь сделать.
— И знать не хочу.
— Да вы лицемер, глава Цзян, едва ли не больший, чем я, — фыркает Гуанъяо. — Как не стыдно? Такой достойный господин, и вдруг!..
Цзян Чэн притягивает его к себе и целует смеющийся злой рот. Снова и снова, пока Гуанъяо не обнимает его за шею, прижимаясь.
Еще половину сяоши спустя он выходит из спальни Гуанъяо прямой и строгий, с тщательно подобранными волосами. С недовольной сиамской кошкой на руках: та звонко обиженно мяукает и пытается вывернуться. Увезти ее снова в Пристань, увезти туда же А-Лина — это он может сделать.
Он собирается вернуться самое позднее через несколько дней.
В следующий раз он встречается с Гуанъяо в храме Гуаньинь.
***
— Вас тоже привела сюда Фея, глава Цзян? — спрашивает Гуанъяо, стоя посреди храма. Даже сейчас он продолжает улыбаться.
Они с Цзян Чэном встречаются глазами.
— Меня привела сюда, — медленно отвечает тот, — история с кланом Бао.
А-Лин издает изумленный возглас, Усянь — тоже, но Цзян Чэн не оборачивается. Он смотрит, как меняется в лице Гуанъяо, совсем как той ночью, когда он впервые заговорил с ним о любви. Даже удивленная кривая полуулыбка та же самая.
— История с кланом Бао? Глава Цзян, верно, шутит. Даже и теперь, после всего, что коснулось его лично?
Цзян Чэн отрывисто кивает.
— Дядя! — вспыхивает А-Лин. — Да при чем тут сейчас клан Бао?!
Краем глаза Цзян Чэн видит, как мотает на него головой Усянь. Тот напряженно прислушивается к их разговору.
Гуанъяо шагает навстречу. Почти у самых его ног, как шипящая змея, бьется и извивается, разбрызгивая искры, Цзыдянь, но он словно не замечает. Вглядывается в лицо Цзян Чэна, подавшись всем телом вперед. Он тоже как змея, вставшая на хвосте, покачивающаяся, решая, свернуться снова или кинуться.
Гуанъяо даже не кивает — просто опускает на миг ресницы.
Цзыдянь взвивается с пола снопом искр и молний, окутывает его облаком, ложится на плечи — и в следующий миг он, легкий, как бумажная фигурка, уже летит через весь зал к дальнему притвору. А-Лин кричит, и в его голосе Цзян Чэн слышит неподдельный ужас.
Он прыгает следом, как кошка. Цзыдянь хлещет снова — и они с Гуанъяо исчезают с глаз. Плеть лупит по стенам, во все стороны летят брызги камня, и в этом треске и грохоте Гуанъяо поднимается с пола.
— Глава Цзян, — мягко тихо говорит он, — если бы я не знал силу Цзыдяни, я решил бы, пожалуй, что вы и правда пытаетесь меня убить.
Цзян Чэн подходит к нему, держа в опущенной руке не гаснущую плеть. Она мечется, рассыпая искры, вокруг — настоящая буря, но они с Гуанъяо в самом сердце ее, в тишине, склоняются друг к другу головами.
— Мне хотелось, когда я узнал, что ты впутал в это А-Лина.
— Я и тебя впутал.
— Плевать.
— О! — Гуанъяо чуть улыбается. — И ты пришел меня спасти?
— Я пришел сказать, чтобы ты убирался отсюда в Пристань Лотоса.
Цзыдянь задевает забытый на столике гуцинь, и тот низко звенит всеми струнами разом. В зале должно быть слышно.
Оба вздрагивают и замирают.
— Мне нужно закончить дело...
— Ты хочешь свернуть себе шею?
Гуанъяо, глядя на него, нервно сплетает пальцы и тут же снова их разжимает.
— Если я сюда пришел, скоро придут и другие.
— И у тебя есть идея?
— Какое у тебя тут дело? — спрашивает Цзян Чэн вместо ответа.
— Здесь моя мать, — шепотом говорит Гуанъяо.
— Что?
— Здесь похоронена моя мать. Я не могу оставить ее тело.
— Я не знаю, где тело моей матери. И не знаю, где тело моего отца. Я не мог остаться ради них, — отрывисто говорит Цзян Чэн. — И ты уходи. Живой ты ей больше нравишься.
Он не умеет ни объяснять, ни утешать, ни уговаривать, никогда не умел. Лучше всего он умеет приказывать и огрызаться, но на Гуанъяо огрызаться бесполезно, а приказывать ему — глупо, хотя больше всего Цзян Чэну хочется заорать «Катись отсюда, и чтоб я тебя не видел!»
Они с Гуанъяо смотрят друг на друга, молча, снова. Цзыдянь врезается в резное украшение, и с потолка на них летит каменная пыль. Потом Гуанъяо кладет ладонь на рукоять меча.
***
Хуайсан приезжает в Пристань Лотоса через неделю. Он выглядит раздраженным и настороженным, а веер в его руках порхает так, что поднимает вокруг ветер. Цзян Чэна от этого мелькания начинает мутить.
Значит, Хуайсан, думает он устало. За последние дни Цзян Чэн узнал столько нового о людях, которых любил и с которыми дружил, что это его уже не потрясает.
— Я не знаю точно, кто, — Яо, раздумывая, рисует свою кошку, а та статуэткой сидит напротив него — позирует. — Я могу предполагать, но точно… нет.
Яо он стал, покинув храм Гуаньинь, отбросил прежнее имя, как ящерица — хвост.
— Я думаю, тебя навестят через дней пять, может быть, через неделю. Быстрее все мои норы не обшаришь. — Он усмехается. — А у тебя меня будут искать все же не сразу.
Цзян Чэн, не отводя глаз, смотрит на кисть, движущуюся в его пальцах.
Вопреки обыкновению Хуайсан не вываливает на него все свои горести разом. Они просто идут от ворот к дому, и Хуайсан выглядит как человек, переживший глубокое разочарование. Оно и немудрено, узнать такое о своих братьях… Цзян Чэн понимает. Он тоже много что узнал о своем брате, и эта заноза ноет в груди — не вынуть.
Он так задумывается об Усяне, что упускает — Хуайсан уже что-то говорит. Цзян Чэн хмурится, возвращается по его голосу, как змей на шелковой нити спускается с неба.
— А, ну да, — отвечает он. — Совсем выздоровел.
На самом деле — грудь, пробитая мечом в храме Гуаньинь, все еще ноет.
Яо целует его в лопатку сквозь ткань повязки.
— Мой бедный А-Чэн, — говорит он ласково. — Очень больно было?
— Терпимо, — фыркает Цзян Чэн.
Закрывает глаза, чувствуя, как узкие жесткие ладони гладят его по животу и груди. Яо прижимается к нему сзади, притирается щекой к его плечу, улыбается в шею. Цзян Чэн чувствует эту улыбку на губах, касающихся его кожи. Он согласился бы еще на сотню ран, если бы Яо и дальше сидел вот так, прильнув, жалея и ластясь, как кошка.
Хуайсан озирается по сторонам, словно первый раз оказался в Пристани, и Цзян Чэн спрашивает:
— Что ты ищешь?
— А? — Хуайсан вздрагивает, оборачивается к нему, снова машет своим веером. — Ничего, ничего не ищу. Просто давно здесь не был!
— И зачем приехал?
Это не грубость, Цзян Чэн просто терпеть не может долгих блужданий кругами.
— Повидаться с тобой, — говорит Хуайсан, глядя честными ясными глазами. Такими честными и ясными, Цзян Чэн просто поверить не может, что он приехал сюда в поисках следов Яо. — Я подумал, тебе тут будет одиноко одному, Цзян-сюн…
Забавно, но спустя все эти годы он все еще обращается к Цзян Чэну так, словно они вместе учатся в Гусу. Наверное, это никогда не изменится. С другой стороны, а как еще ему говорить?
Хуайсан касается веером губ.
— Теперь, когда А-Лин — глава ордена Цзинь, — щебечет он, — он ведь будет реже бывать в Пристани, да? Для чего же еще нужны друзья…
— Его здесь нет, — говорит Цзян Чэн ему в лицо. — Он уехал.
Улыбка замирает на губах Хуайсана. В ней ничего не меняется, но Цзян Чэну кажется, что он видит перед собой обнаженный клинок.
Рука Яо выскальзывает из его руки. Небо вдалеке уже серо-фиолетовое, светлеющее, и ему пора лететь.
— Тебя могут перехватить по пути, — вырывается у Цзян Чэна, когда Яо легко ступает на меч. (Он хочет сказать совсем не это.)
Тот оборачивается через плечо, улыбается, молча качает головой.
Утренний ветер над водой подхватывает Яо, как перо из птичьего крыла. Подхватывает и уносит, Цзян Чэн видит, как он мелькает над водой вдали и растворяется в поднимающемся тумане…
— Как мне горько это слышать, Цзян-сюн, — говорит он тихо-тихо, и в его голосе — впервые за все время, что Цзян Чэн его знает, невозможная, — звучит отчетливая угроза.
— Зато А-Лина не огорчает, — огрызается тот.
По лицу Хуайсана пробегает странное выражение, как рябь по воде. Потом тот с шелестом распахивает веер и кивает.
— Ради А-Лина — конечно, я понимаю! Он так его любит!
Хуайсан улыбается снова, взмахивает веером, и донесшийся до Цзян Чэна порыв ветра, кажется, проносит мимо него что-то страшное. Так телом уворачиваешься от мертвеца на охоте и только потом сознаешь, как близко прошли когти.
— Наверное, ты не знаешь, куда он направлялся?
— Нет. Да и знал бы — не сказал, — честно говорит Цзян Чэн.
Хуайсан кивает, принимая к сведению.
— Какое счастье, Цзян-сюн, что ты совершенно не умеешь врать, — легкомысленно говорит он. — Можно сберечь столько времени!
Цзян Чэн немеет и рот открывает от такого заявления.
— Зато вокруг меня — сплошные лжецы! — гавкает он, снова обретя дар речи.
Хуайсан принужденно смеется, стукает его веером по рукаву и спрашивает:
— Но ведь чашку чая ты мне все равно нальешь?
— Я подумаю, — мрачно говорит Цзян Чэн. — Разве что на самом дне. Пару капель.
***
— Как ты думаешь, дядя когда-нибудь вернется?
А-Лин все утро плавал, как щука, вокруг Цзян Чэна, потом скакал вокруг него на одной ноге, вытряхивая воду из ушей, как делал, пока был еще подростком, потом шлепнулся на мостки рядом и запустил руки в шерсть Феи, которая за их дурачеством наблюдала, снисходительно улыбаясь во всю пасть. Прежде она бы нырнула следом, а после отряхивалась, обдавая их облаком брызг, но за последние годы Фея сильно постарела. На ночную охоту с А-Лином ходила теперь пара ее сыновей, клыкастых и умных, как мать.
Цзян Чэн уселся рядом, по другую сторону собаки, чесал ее за ушами и гладил седую морду, щурясь на солнечные блики, отражающиеся от воды и листьев лотосов.
Тогда-то А-Лин и спросил.
Цзян Чэн молчал, и он добавил виновато:
— Я очень по нему скучаю. Несмотря на… ну, ты знаешь.
— Знаю, — неохотно сказал Цзян Чэн. — Может, вернется. Кто его знает.
— Ты вернешься? — спросил он.
Яо вздохнул. Он вертел в руках чашечку, давно пустую, и никак не ставил ее на стол.
— Я не знаю, А-Чэн. Я понимаю, ты хочешь услышать «да», но… я не знаю. С моей стороны было бы жестоко заставлять тебя ждать и моего возвращения тринадцать лет.
— Мне некуда торопиться, — хмыкнул Цзян Чэн.
Яо поднял на него глаза и улыбнулся.
— Тогда подожди меня, пока не наскучит. А потом поступай как знаешь. Я тебя ни в чем не упрекну. Может быть, я никогда и не узнаю.
Цзян Чэн глядит на воду, не вынимая руки из пушистой собачьей шерсти. Вода бьется, колеблется, дробится, рассыпается на сотни осколков и срастается вновь. Воде некуда торопиться. Она видела босые пятки Вэй Усяня, свесившего ноги из лодки, и пожар, стоящий над Пристанью Лотоса. Она растворила в себе кровь и растворила — пот. Вода терпелива, у нее впереди вечность.
У Цзян Чэна вечности нет, но он привык.
Он смотрит на солнечные блики, на рябь, бегущую по воде, и думает: возвращайся. Я жду.