Work Text:
Сэм размыкает веки и безрезультатно пытается сфокусировать взгляд. Это что-то вроде подвала — если в бункере можно назвать что-то подвалом, — полутёмное, хреново вентилируемое помещение, и он даже не может решить, то ли свет настроен настолько слабо, чтобы не ударил сходу в глаза, то ли потому, что хозяину так больше нравится. Не то чтобы Сэму было действительно интересно: ударить его по голове, неслышно подобравшись сзади и не дав среагировать, этому же хозяину ничто не помешало и является куда большей проблемой.
Из-за плеча бесшумно выходит Хиггс, и Сэм резко втягивает ноздрями воздух. Ну, это многое объясняет, хоть он ни разу и не задумывался, где Хиггс обитает. Он бы представил скорее какой-нибудь кокон, особо вычурную пещеру, чем как угодно переоборудованный бункер, но, конечно, с практической точки зрения последний имеет куда больше смысла.
Может, и Хиггсу нужно с кем-нибудь выходить на связь обычными способами.
Может, он использует для этого какое-то другое имя.
Мысль прошибает голову болью — словно поверх той, что и так расходится от затылка по всей черепушке.
У Хиггса в руках армейский нож, и боль стучит теперь прямо в висках. Впрочем, Хиггс на Сэма не очень-то смотрит, подходит к столу в углу и открывает большую плоскую коробку.
Расходящийся запах только подкрепляет картинку: свежая пицца, которую Сэм и доставлял. Если внутри и должно сейчас сойтись что-нибудь воедино, то у Сэма просто не остаётся сил, и он может только смотреть: на то, как Хиггс, развернувшись вполоборота и сосредоточенно зажав верх коробки подбородком, мерно водит ножом по содержимому, на то, как мечтательно прикрывает глаза, вдыхая всё больше заполняющий помещение запах.
— Знаешь… — начинает Хиггс, и Сэму абсолютно, нисколечко не хочется ничего от него узнавать. Ему хочется прокричать именно это, но шок и боль слишком сковали тело. Верёвка, которой он примотан к стулу со спинкой, тоже неплохо добавляет к невозможности двинуться. Но Хиггс, конечно, и не ждёт какой-либо вербальной реакции: — Не понимаю, куда они дели те ролики, это же ролики? — Нож застревает где-то у края коробки, Хиггс цокает языком и изворачивается, запуская вторую руку в коробку и нетерпеливо дёргая. — Ну, которыми просто «вжух», и разрезаешь пиццу всю целиком. Не самое плохое изобретение человечества, а теперь днём с огнём не сыскать. — Хиггс замирает, задумчиво склоняет голову, а потом вдруг смеётся: — Хотя я не пробовал оформить доставку! Как думаешь, в какой они категории?
Хиггс продолжает веселиться, выуживая большой кусок пиццы и аккуратно прикрывая коробку, чтобы не остыла остальная.
Он не выпускает нож, теперь перемазанный в растаявшем сыре и красном соусе, и в этой полутьме, с плывущей от боли картинкой, начинка кажется Сэму тёмной и вязкой, вызывает тревогу.
Хиггс идёт в его сторону, и Сэм думает, что место и правда обманчиво: толстые стены, обычно внушающие — кому угодно, кроме, может, него и Хиггса, — уверенность и чувство безопасности. По факту — он мог бы быть и в особо вычурной пещере, дело только в компании.
Хиггс слишком непредсказуем: может вдоволь повещать, пока жрёт, перенести их и выкинуть Сэма посреди очередного нигде; может завестись на пустом месте и применить нож по обычному назначению — Сэм не устаёт поражаться фантазии Хиггса в пытках, что говорит о многом, ведь Сэм устал от всего абсолютно, и настолько давно, что уже не помнит, каково это — не быть уставшим.
Конечно, Хиггс может придумать и что-то ещё, он даже не в своём обычном костюме, а в самой обычной кофте и домашних брюках. Сэму сложно держать голову ровно, и он её опускает, утыкается взглядом в приближающиеся ноги, в выглядывающие из-под коротких штанин голые щиколотки. Что-то в том, как костяшки перемещаются, перетекают под кожей, немного успокаивает бьющуюся пульсом боль хоть короткой передышкой — в ожидании, что же надумает Хиггс.
Передышка, впрочем, затягивается: Хиггс откусывает от куска пиццы, мычит от удовольствия и меняет траекторию, идёт сначала вправо, потом влево, беззвучно ступает по бетонному полу босыми ногами, бродя от стены до стены, полностью увлечённый процессом. Доев и ненадолго задумавшись, хмыкает, кивает сам себе и идёт снова к столу.
Но прямо перед ним останавливается — судя по щиколоткам, спиной к Сэму.
— Я столько всего хочу с тобой сделать… — вдруг тянет Хиггс — с обычным своим выражением, которое никогда не получается распознать.
Это смесь из злобы, обиды, снисходительности из-за того, что Хиггс знает больше, чем Сэм — хотя Сэму просто плевать на все знания, что, пожалуй, как раз добавляет к злобе с обидой, — но в то же время Хиггс явно доволен свежайшей пиццей, а ещё спонтанно впадает в приступы благоговения, не поддающиеся логике. Как результат, интонация может меняться даже внутри одной фразы; внутри самого короткого слова, и внезапно Сэм — через всю пульсирующую всё настойчивей, приближающуюся к невыносимой боль, — понимает, что привык даже к этому.
Сэм боится подсчитывать даже примерно, сколько раз — видимо, из тех, о которых он вообще в курсе, — пересекался с Хиггсом до этого, с самого начала пытался отбрыкаться, отрицать в них какую-либо систему: Хиггс ведь просто псих, просто террорист, просто помешан на Сэме — и последнее, вытекая из первых двух, разве должно удивлять?
Сэм боится, но давно подсчитывает всё равно, говорит себе: это чтобы не попадаться, словно Хиггс оставляет ему такую возможность. Надеется, может, что объектом помешанности Хиггса станет кто-то ещё — это было бы проще всего, — но в то же время странным образом этого не хочет.
Сэму сложно не думать о Хиггсе, когда тот втыкает свой любимый нож ему в бок, медленно прокручивает, веселясь, или резко разрывает плоть, что-то крича. Когда экспериментирует и разрезает кожу в самых случайных местах — в основном, чтобы не упускать момент, когда Сэм перестаёт его слышать, — и во время этих экспериментов выглядит настолько сосредоточенным, что Сэму кажется, будто Хиггс полностью себя контролирует.
Сэму сложно не думать о Хиггсе, когда тот может появиться из ниоткуда, с силой схватить за плечи, или придавить своим весом к земле, или вжать со всей дури в стену — тоже то в порыве веселья, то в ярости, то будто действует по какому-то взвешенному, здравому в системе координат Хиггса плану. Провести языком по щеке, или лбу, по покрытым перчаткой пальцам, ожидая какой-то реакции, которую Сэм в себе не находит. Или пойти куда дальше: содрать нетерпеливо или разрезать курьерскую форму, жёстко, унижая в процессе, трахнуть, толком не подготовив, так и не давая вырваться. Или, наоборот: так же не давая ничего сделать в ответ долго обманчивой лаской прикасаться, насаживаться на член Сэма с этим своим странным благоговением… и тут Хиггсу, пожалуй, уже давно ничем Сэма не удивить.
Хиггс цокает языком и разворачивается, так и не открыв коробку. Сэм с усилием поднимает глаза и снова смотрит на нож. Думает, что таким Хиггс ещё ничего с ним не делал — может, это что-то значит, может, у того целая иерархия ножей, которыми можно или нельзя вскрывать Сэма самыми разными способами. Мысль, неожиданно для самого Сэма, вызывает ухмылку.
— И иногда мне кажется, что ты совсем не против! — восклицает Хиггс, поднимая руку и, видимо, показывая на его лицо. — Сидишь с пробитой головой, накрепко связанный в каком-то подвале, пялишься на мой нож, будто принял уже даже это наше незатейливое развлечение. — Сэм всё-таки поднимает голову: Хиггс сводит брови, злобно выплёвывает теперь слова. Конечно, заведясь, он уже не может остановиться: — Ты вообще такой, да, Сэмми? Принимающий, смирившийся, весь мир у твоих ног, — Хиггс запинается и вдруг смеётся: — И под ногами, под стёртыми в кровь ступнями, от которых так легко отколупывать ногти. — Он бросает нож на стол и широкими шагами подходит, цепко хватает Сэма за подбородок и задирает голову так резко, что перед взглядом сгущается, сходится из пятен, белая пелена. Хиггс ухмыляется: — Так лучше, без твоей глупой улыбки, без твоего глупого взгляда, с которым я уже тоже что только не делал. Забавно, как можно оставлять себе части твоего тела, а ты попросту возвращаешься с новыми — может, мне стоит просто собрать себе ещё одного тебя, Сэм? О, ты не против этой идеи, — он сам слегка опускает и поднимает голову Сэма в подобии кивка, вызывая у Сэма в глазах новый взрыв белых пятен, — наверное, думаешь, что тогда я буду развлекаться с этой вот копией, а тебя оставлю в покое?
Хиггс отпускает его так же резко, делает шаг назад, и Сэм, не успев среагировать, роняет голову почти к самой груди и издаёт низкий хриплый стон.
— Неверно, Сэмми, я не оставлю тебя в покое. Я добьюсь своего, — увлечённо, теперь почти мечтательно говорит Хиггс.
Судя по щиколоткам, тот так и стоит от него где-то в метре. Раскачивается на ступнях с минуту и вдруг заливается смехом: громким, звучащим нервно, неправильно, отражаясь от тёмных бетонных стен замкнутого пространства.
— У тебя… — хрипит Сэм, и Хиггс мгновенно останавливается, снова возвращая к нему всё внимание — если, конечно, отводил до этого, Сэм так и не может поднять головы.
— Да-да? — нетерпеливо уточняет Хиггс — обожает, если Сэм пытается ему ответить. Яростно, с издёвкой или даже с мольбой, забывшись от боли — ему будто бы всё равно.
Сэм вдруг — через всю боль, теперь просто занявшую взгляд пеленой, а остальное тело — степенью онемения, на которую привычно плевать, — чётко и ясно осознаёт: Хиггсу действительно всё равно.
Как тот ни изгаляется, ни исходит своими тирадами, чаще напоминающими скорее попытки убедить в чём-то скорее себя, чем Сэма, он редко действительно его замечает. То есть не так: не его тело, не его слова, не его недовольство или протесты, а его самого — просто Сэма. Просто курьера, «героя», «идиота» и остальную бесконечность титулов и оскорбительных званий, которые Хиггс неустанно изобретает. За своей неустанной суетой Хиггс, пожалуй, давно позабыл, зачем вовсе начал, зачем первоначально привязался к Сэму.
Может, у него нет никакого плана, никаких знаний, действительно превосходящих знания Сэма, нет ничего, кроме безумия, склонности к насилию, больного удовольствия от того, чтобы причинять кому-то другому боль, а Сэм просто вот такой — терпеливый.
— У тебя пицца остыла, — неразборчиво, едва слышно шепчет Сэм.
Хиггс полностью замирает, причём надолго: Сэм, возможно, успевает всё-таки вырубиться от боли и обратно прийти в себя.
В итоге, ещё раз качнувшись на пятках, Хиггс разворачивается, отходит к столу — смиренно переставляя ноги короткими, неровными шагами. Судя по звуку, открывает коробку, с грохотом опускает обратно картонную крышку.
Он жуёт так странно, что Сэм понимает — Хиггс плачет.
И думает, что, может, в нём действительно не осталось — не было? — никакого простого Сэма. Никакого сострадания к Хиггсу, никакого настоящего удивления от боли.
Бункер на краю края света, посреди любого из здешних нигде; слабый свет ламп, который не бьёт по глазам, но в них и так белым бело и тоже плевать.
«Плевать» — обычное, удобное его состояние.
«Плевать» в адрес Хиггса — просто живёт внутри Сэма совсем другой жизнью, отзываясь целым спектром оттенков: злобой, и яростью, и отчаянными попытками понять, чего тот хочет. И редкими уколами почти что радости от промелькнувшего силуэта Хиггса, которые Сэм и перед самим собой отказывается признавать. И даже тёмным предвкушением, когда у того в руке нож или когда Сэм безвольно застывает под его весом.
Да, Сэму просто плевать.
С этой мыслью, под тихие, привычные всхлипы Сэм наконец вырубается.