Work Text:
Во-вторых, он запаниковал.
Это было вовсе не то, о чем нужно было распространяться на каждом углу. Совсем не то, о чем стоило узнать читателям «Нью-Йоркера».
Абсолютно не то, что сделает его карьеру еще успешней — скорее уж, пустит под откос.
Капоте, конечно же, прекрасно это знал — ведь все они были в одной лодке и умели распознавать своих с первого взгляда.
Наверняка — ошибки были чреваты немедленной и жесточайшей расплатой.
И тем не менее.
Вопрос был задан.
И чертов Капоте сидел напротив, поблескивая очками в роговой оправе и подставив диктофон.
А проклятая пленка и не собиралась заканчиваться.
Он достал сигареты — так медленно, как только мог. Смятая пачка «Честерфилда» могла бы стать спасением, если бы не напомнила о…
Огонек зажигалки дрогнул, но устоял.
— Джеймс Дин? Я его едва знал. Мы никогда не встречались.
У Джимми было совершенно щенячье выражение лица. И пухлые яркие губы, равно напрашивающиеся на поцелуи и пощечины.
И то, и другое Джимми принимал с одинаковым, почти экстатическим восторгом. И просил еще. Еще и еще — он умел быть настойчивым, когда чего-то сильно хотел. Или кого-то.
В тот самый первый раз, на специальном показе «Трамвая желания», устроенном в честь лучшего выпускника актерской школы Ли Страсберга, Джимми едва не прожег в нем дырку взглядом. Марлон буквально почувствовал, как вспыхивает, будто от жара, кожа, а потом поймал из зала этот восторженный, обожествляющий взгляд.
Мальчишка был красив — не по-актерски, а той особой расхристанной красотой, которая тогда едва входила в моду, и которую Марлон культивировал в пику Кларку Гейблу, Гэри Куперу и им подобным.
Старшее поколение никак не могло взять в толк: они пережили самую страшную войну в истории, они выжили. Они хотели быть живыми — во всем. Старшие больше смахивали на манекены или собственные ходячие чучела.
Мальчишка был не таков — и потому Марлон протянул ему руку.
— Меня зовут Дин, Джимми Дин, мистер Брандо. И я самый большой ваш поклонник!
— Правда?
Рука оказалась сухой и горячей, пожатие — неожиданно крепким, а большие голубые глаза сияли неподдельным восторгом.
— Да! И знаете что? Меня смущают многие вещи, но я совершенно не смущаюсь своего восхищения вами!
Через пять минут, прямо за сценой, среди сваленных в кучу старых декораций он поцелует Джимми. Кто же знал, чем все это обернется.
Сигарета обожгла пальцы. Марлон взглянул на нее с удивлением — и увидел окурок, успевший сгореть до фильтра. Столбик пепла дрогнул и осыпался — прямо на стол, на все еще протянутый диктофон.
Капоте смотрел: с тем же выражением сдержанного профессионального любопытства, и — как показалось вдруг — сочувственно.
— Но ведь вы снимались вместе в трех картинах, мистер Брандо. И даже фотографировались для журналов?
Вторая сигарета сломалась посередине — и он с силой вдавил в пепельницу ни в чем не повинный огрызок.
— Ну, да. Снимались. Фотографировались. Но… Он никогда не был мне другом. И даже приятелем. Знаете… У него была одна навязчивая мысль в связи мной. Он одевался, как я, ходил, как я, снял квартиру, с которой я недавно съехал… Даже сыграл те роли, которые предлагали мне и от которых я отказался.
— Вы хотите сказать, он стремился стать вашей копией?
Все это поначалу забавляло, потом начало раздражать. Рабская преданность, звонки в любое время дня и ночи, ночевки у его порога. Майка, как у него, куртка, как у него, прическа, как у него, подрезанная у него манера держать сигарету.
Словно они были братья-близнецы. Словно у Джимми не было никакой своей жизни и своих привычек — до него.
Это начало тяготить — и очень быстро.
Он к подобному не привык.
Он оказался не готов — к тому, что кто-то будет нуждаться в нем настолько отчаянно.
Марлон стал держать дистанцию. И однажды, когда Джимми явился на съемки в такой же косухе и рваной майке, как у него, не выдержал, рявкнул:
— Что на тебе за обноски? Хочешь, подкину на нормальный костюм?
Джимми, секунду назад светившийся, будто умытое росой майское утро, поник, и даже сияние вокруг него исчезло — словно его выключили.
Но вечером Джимми снова стоял на его пороге — с той же щенячьей покорностью во взгляде. И протягивал армейский ремень.
— Накажи меня, — блеснул глазами в ответ на немой вопрос. — Если я провинился, — накажи. Но не гони прочь.
Марлон скривился.
— Тебя же от этого прет, чертов ты мазохист. Я занят. Проваливай.
Они уже это проходили, много раз: вся грудь, плечи и руки Джимми были усыпаны сигаретными ожогами, некоторые были совсем свежими, двух, трехдневной давности.
Вечером Джимми раскаивался, клялся, что пойдет своей дорогой, просил простить, подставлялся под ремень, плеть или зажженную сигарету с пылом христианского отшельника, истязающего себя во имя веры.
А потом все повторялось снова. И снова.
Их стали сравнивать. Называть Джимми «вторым Брандо».
Иногда, при беглом взгляде на витрину газетного киоска, Марлон и сам не взялся бы сказать, кто из них — кто.
Так больше продолжаться не могло.
На глаза Дина навернулись слезы — и это тоже было знакомо, и когда-то казалось милым, потом смешным, а теперь просто раздражало.
— Не гони, пожалуйста. Я не буду мешать, просто посижу рядом.
— Хочешь посмотреть, как я буду трахаться с другим? Прошу!
Отступив, Марлон распахнул дверь пошире, чтобы Джимми мог увидеть развороченную постель и парня, сидящего на ней спиной к двери.
Марлон не планировал этого — но так уж вышло.
— Дорогуша, ты скоро? — капризно и кокетливо протянул парень. Имени его Марлон не знал, и узнавать не собирался. — Я замерз.
Джимми побледнел и бросился прочь.
За следующие сутки на автоответчике появилось не меньше двух десятков новых сообщений.
— Возьми трубку, умоляю, нам надо поговорить! — заклинал его Джимми.
Марлон отвечать не стал.
— Он часто звонил вам? — Капоте щурился, будто кот в предвкушении сливок.
— Не слишком. — Марлон снова зажег сигарету, и с облегчением почувствовал, как горьковатый дым обжигает гортань, обволакивает легкие. — О чем бы мы могли говорить? Он был болен и знал об этом. Однажды я посоветовал ему хорошего психоаналитика. Кажется, это помогло. По крайней мере, он как актер он явно стал лучше.
Резкая трель телефона заставила вздрогнуть — и Марлон с видимым облегчением взялся за трубку:
— Отель «Миоко»? — деловито поинтересовалась телефонистка.
— Да.
— Мистер Брандо?
— Да.
— Вас беспокоит » Парамаунт».
— Простите, секунду. Мистер Капоте, мы можем продолжить немного позже?
Звонок давал передышку. Возможность не думать. Не вспоминать.
— Ты совсем не хочешь со мной говорить, — печально и привычно сказал автоответчик. — А я купил машину. Ах, если бы ты видел этого зверя, Мэрлин… Завтра…
Но «завтра» не наступило.
Еще одна сигарета погасла, вспыхнув с последней затяжкой. Марлон машинально щелкнул зажигалкой — и новый огонек так же вспыхнул и тут же погас. Горечь стала такой сильной, что запершило в горле.
Все-таки «Честерфилд» — дерьмовая марка. Но это была любимая марка Джимми.
С тех пор, как Марлону сказали, что Джимми погиб, он выбирал только ее.
— Не понимаю, с чего вдруг столько шумихи вокруг этого малого. Все это обожествление Дина — полная чушь. Он ведь не был героем — всего лишь парнем, который запутался и никак не мог обрести себя.
Он был виноват. Марлон чувствовал это, он жил с этим неизбывным чувством вины, и отказывал себе в нем — ведь не из-за него в самом деле Джимми стал таким. А может, и вовсе таким родился. Марлон почти убедил себя в этом — и в том, что сделал все, что мог. Что от него больше ничего не зависело.
Но эти странные вопросы, которые задавал этот странный человек, так умело читавший все, что Марлон хотел укрыть от чужих глаз, разбередили едва зажившую рану.
И оказалось, что все эти полтора года ему отчаянно до рези в глазах, до дрожи в пальцах не хватало Джимми.
Во-первых, Марлон все еще любил его.