Work Text:
Сеющий ветер пожнет бурю, — Ян знает об этом с тех самых пор, как научился складывать буквы в слова.
Первое, что приходит на ум, едва он успевает увидеть Богуна, — это ветер.
Не ласковый бриз, а тот самый ураган, что проносится по степи, раздувая пожар из случайной искры.
Богун и пахнет ветром — сухими травами, конским потом, раскаленной зноем степью посреди февральской слякоти.
Богун быстр, как ветер: сию минуту он здесь, а через мгновение — там, где его никто не ждет. Нрав его переменчив: вот он смеется шуткам пана Заглобы, а вот — в ярости всаживает нож в стол.
Ян знает: этот нож должен быть в его груди.
И он увозит с собой из Разлог в Лубны и потом на Сечь эту так и не состоявшуюся рану — лихорадку, жгучую боль, осыпающую колючими искрами вдоль позвоночника.
Он — Иисус и Мария! — постоянно возвращается мыслями к тому, что следовало бы забыть: острый клинок, взгляд острей ножа, полоснувший душу.
Поединок, яростный, смертельный — единственное, что возможно между ними.
Не смотря на свое легкомысленное, холопское, мальчишеское имя, Юрко Богун — не мальчишка и не холоп.
Все вокруг только и говорят, что Богуне: о его отчаянной храбрости и находчивости, о его везении и о том, что он, должно быть, характерник.
Ян склонен согласиться с тем, что Юрко — колдун. Ничем другим, кроме колдовства, не объяснить те тревогу, жажду новой встречи, необъяснимое томление, навсегда поселившиеся в сердце Яна. Он думает об этом у Желтых вод, под казачьи барабаны, вслушиваясь в шум недалекой битвы, от которой зависит его жизнь. Ян должен думать о ее исходе — но думает о Богуне и о Елене. О том, в какой тугой узел сплелись их судьбы и о том, что развязать его не удастся — только разрубить.
Ян думает об этом и после Корсуня, когда Хмельницкий лично разрезает веревки на его запястьях. Он больше не пленник — и больший пленник, чем когда бы то ни было.
Ян убеждается в этом, стоит лишь услышать любимую Богуном казацкую песню, ту что он пел в Разлогах, единственный раз!
Знакомый пожар в груди вспыхивает с новой силой.
Вся его шляхетская гордость восстает против этого — и все же он думает о Богуне, спрашивает о Богуне и получает ответ.
Богун спалил до тла Разлоги. Богун вместе с Кривоносом предал огню и мечу крепость Бар, считавшуюся неприступной. Богун отправился с посольством к Яну Казимиру. Богун штурмовал Збараж. Богун ранен, — может быть, смертельно.
И вместо того, чтобы радоваться возможной смерти врага, соперника, того, кто непременно довершил бы начатое в Разлогах, встреться они на кривой дорожке, Ян тоскует.
Тоска его смертельна, как рана Богуна.
Он честен по крайней мере с собой: тоска по Елене, которую он теперь никогда не увидит, ничуть не сильней тоски по Богуну, с которым он теперь никогда не сразится.
Они встречаются еще раз: на голове у Богуна грязная пропитанная кровью повязка, на шее веревка.
— Он твой, этот лайдак, — бросает князь Вишневецкий, пренебрежительно скривив губы и Елена, прильнув, пытливо заглядывает Яну в лицо: что ты будешь делать?
Богун тоже смотрит, и во взгляде его нет ни страха, ни покорности, только тот же вопрос, превратившийся в насмешку: ну, что теперь, пане поручнику?
И правда — что?
Ян режет веревку прямо у его горла и сглатывает тугой комок:
— Свободен.
Ян думает, что Богун не обернется, и это хуже, чем если бы тот сгинул где-нибудь под Глуховым, — без следа.
Но тот все-таки оборачивается — в последний миг. Ян знает, что пожалеет о своем поступке, знает, что посеявший ветер — пожнет бурю.
И все же он рад.