Chapter Text
Примерно в то время, как впервые в этом году заалела смородина, а луга зацвели, я всерьез затосковал по Тириону. Одно дело сетовать, как это было в моде у горожан, на толпы, заполонившие рынки, и на то, что уборщики не успевают вымести мусор с улиц, и совсем другое – обнаружить, что ты всего этого лишился. Не в силах найти себе места, тоскуя по разговорам, что мы вели с Майтимо наедине и которые в эти дни совсем прекратились, я принялся слать письма моему дяде Арафинвэ, который был когда-то участником моих детских проказ. Он отвечал редко, и письма его были полны ласковых упреков. Нет, ты понятия не имеешь, писал я ему в свою очередь, насколько это утомительно, быть запертым здесь, где на пол-лиги вокруг ничего, кроме деревьев и пары десятков овец, и тишина такая, что давит на уши! Мой дядя любит меня и, как оказалось, сохранил мои письма, но я до сих пор надеюсь, что однажды в морозный день он наткнется на них в поисках растопки для печи.
Еще я стал с воодушевлением рассказывать о Тирионе всякому, кто оказывался рядом, но мало кто проявил к моим рассказам интерес. Примерно с тем же успехом я мог ораторствовать перед карпами в пруду, убеждая их, какая славная нынче погода. Ожеребилась одна из кобыл, и по этому поводу снова устроили пир, а потом еще три дня радостно препирались, кто будет хозяином жеребенка. Что еще было нужно для счастья? Заколосились поля, и мы видели, как по нивам, благословляя урожай, ходит Йаванна и ее девы – словно скользя над самой землей, не приминая ни колоска. В садах плоды наливались соком. Рыба в реке была настолько изобильна, что едва ли не сама желала прыгнуть в сети. И охотники вот-вот должны были снова отправиться на охоту! Этот дом был родным для лучшего скульптора наших земель и лучшего из менестрелей, а вскоре должен был вернуться величайший и искуснейший из всего народа нолдор. Так что никто не видел поводов для печали.
Я мог бы сказать, что скучаю по матери, и это было правдой и встречало понимание. Майтимо всегда терпеливо выслушивал меня, но, смею сказать, делал это исключительно из жалости. Благодарного слушателя я находил лишь в Макалаурэ.
– Расскажи мне об уличных певцах, о поэтах, – просил он, усадив за арфу и показывая мне новые аккорды, и странная тоска мелькала в его темных глазах, – спой мне их песни.
И я пел, все то немногое, что мог вспомнить. Я рассказал ему о маяке на Миндон Эльдалиэва, чей тонкий луч сияет высоко над городом и виден издалека, о стройном Галатилионе на главной городской площади, и об изящных арках Палат науки и ремесел, и о вымощенных белым камнем улицах и спускающихся бесконечными террасами садах Верхнего города. Еще поведал, как мы с дядей Арафинвэ и парой его друзей, тайком улизнув из дворца, отправлялись бродить в Восточные предместья и смотрели представления бродячих артистов, с их развевающимися лентами и увешанными крошечными бубенчиками браслетами на лодыжках, как окунались в лабиринт полутемных узких улочек и мощеных булыжником площадей – обитель поэтов, со знанием дела сохнущих от несчастной любви, и художников со всклокоченными гривами, веселое пристанище праздных, где одаренные мирно соседствуют с бесталанными и безымянными.
Я довольно легко позволил себе забыть не только о том, что эти вылазки прекратились уже в прошлом году, когда мой дядя женился и, кто б мог ожидать, стал нежнейшим из отцов, но также о том, что были они куда более редкими, чем можно было бы заключить из моих рассказов, да и сам мой восторг был восторгом домашнего мальчика, глазеющего со стороны, для которого кутерьма Восточных предместий была куда более чуждой, чем веселый хаос двора Феанаро. Но, послушав меня, можно было увериться, что во всем, от похабных песенок до ставок в игре в кости, я разбираюсь как минимум неплохо.
Майтимо должен был догадаться, что все это сыграло не последнюю роль в том, что меня отослали из дома, но с самого первого разговора, когда он выяснил, что я не в ладах со своим отцом, он более не затрагивал этой темы. Майтимо был весьма деликатен в подобных вопросах. Однако со временем, получше узнав его, я стал читать едва уловимые знаки, мимолетно нахмуренные брови и тень сострадания, то и дело мелькавшую в его глазах.
Мастерскую Феанаро наконец достроили, и она стояла, благоухая опилками и свежей штукатуркой, ожидая прибытия хозяина. Нрав Майтимо стал спокойнее, вспышки его почти прекратились – я полагал, что братья в конце концов потеряли терпение и выговорили ему. Повторю, что в то время почти не знал его.
Что до того, не нарушила ли новая пристройка общий архитектурный стиль, то должен сказать, что нет, за неимением такового. Если при постройке дома архитектор и имел в голове какой-то замысел, то он давно сгинул и стал неразличим в нагромождениях деталей. Вокруг большого зала громоздилось множество комнат, какие-то были обжиты и щеголяли изящной меблировкой, другие же были заброшены, и ветер заметал по углам прошлогодние листья и птичий помет. Этажи соединялись между собой то широкими белокаменными пролетами, то дощатыми ступенями, приличествующими разве что курятнику, то вызывающе-хрупкими с виду ажурными винтовыми лестницами с коваными перилами, выполненными в виде цветочных гирлянд или переплетения спиралей. Коридоры ветвились и, бывало, заканчивались глухой стеной, дверные проемы неясно темнели вдали, а потом вдруг нависали над головой, потолочные балки, покрытые искусной резьбой, дерзко взмывали на недосягаемые высоты. Спальни на верхних этажах и в башнях были, как и предупреждал Майтимо, переполнены до отказа, на первом же этаже целое крыло стояло в запустении. Тому, кто очутился здесь впервые, дом казался настоящим лабиринтом, насмешкой над здравым смыслом и симметрией. Мне, выросшему среди сдержанного изящества беломраморного Тириона, здешнее буйство красок – от разноцветного стекла в окнах до бесконечной пестроты мозаик и фресок – поначалу казалось излишним, безвкусным даже, но со временем я полюбил его и какое-то время предпочитал всему иному.
С самого приезда меня не оставляла мысль, что очаг в главном зале много старше самого дома, и это оказалось правдой: его сложил Ауле, собственными руками.
Так поведал мне Майтимо в одну из наших с ним редких в последнее время совместных прогулок. Ауле, сказал он, сам укладывал эти камни и здесь же впервые говорил с первыми из нолдор о том, как огонь плавит металлы.
– А после дед со своим народом выстроили вокруг очага дом. По крайней мере, самые старые из его стен. Но отец потом почти все переделал.
Я не сразу понял, что, говоря «дед», он имеет в виду не Финвэ, короля нолдор, а Махтана Урундиля, фигуру настолько легендарную, что мне было трудновато представить его настоящим, из плоти и крови, и то, что слугу Ауле никто не видел почти уже сотню лет, никак не могло мне помочь.
А самое удивительное, что у дома, как оказалось, было имя.
– “Миньямар”.
Первый Дом. Майтимо сказал это с коротким кивком, будто бы ожидал от меня возражений, но их не последовало – я счел название вполне справедливым. Этот дом в самом деле был первым, а какие дома и где строили в те времена ваниар, никому из нас не было особого дела.
– Так странно, что сын Нолофинвэ ничего не знает об этом.
– Мне не рассказывали, – коротко сказал я. – За все эти годы, ни слова. Даже тогда, когда я отправлялся сюда.
– Мне кажется, тебе много чего не рассказали и помимо того. Название дома может показаться в сравнении не столь существенным.
– Отцу следовало хотя бы упомянуть об этом. Хоть кто-то должен был сказать! К чему такая таинственность? Он отвел меня в сторону перед самым отъездом и посоветовал быть внимательным, вдумчивым и обходиться со всеми вежливо, но не объяснил ни куда я еду, ни даже не назвал имен тех, к кому меня посылает. Зачем умалчивать столь о многом?
– Я не Нолофинвэ, – сказал Майтимо, – но, возможно, он хотел, чтобы ты обо всем узнал сам.
– И сам бы обо всем судил?
Какое-то время мы шли в полном молчании и вскоре оказались на тропинке, ведущей к дому. По обе стороны от нее буйно цвел шиповник, и всякий раз, как налетал ветерок, на нас волнами накатывал, будто прибой на гальку, головокружительно-сладкий аромат.
– Король, – сказал Майтимо наконец, – был прав, назвав твоего отца Финвэ Мудрым.
Позже, за обедом, утирая со лба пот, я задал еще один вопрос, что не давал мне покоя:
– Скажи, а почему огонь разожгли даже в такую жаркую погоду, как сегодня?
На древних камнях с треском и ворохом искр раскололось полено, и очаг снова принялся светить ровным, мрачноватым багровым светом. Майтимо, казалось, сильно озадачил мой вопрос.
– Чтобы почтить Ауле, разумеется, – сказал он. – Этому огню никогда не дают погаснуть. Мать бы очень рассердилась, если бы это произошло.
У нас в семье все чтили Аратар, хотя лишь мать моего отца давала себе труд ежедневно возжигать ароматные травы и благовонную смолу во славу Манвэ и подниматься на башню, чтобы развеять пепел вместе с горстью голубых лепестков. Кроткая и добросердечная, в Тирионе она очень тосковала по Владыке Запада и считала, что мы поклоняемся ему неусердно. Но она была из ваниар.
– А твой отец?
– Я сомневаюсь, что он бы заметил. Это ведь не кузнечный горн.
– Я все же не понимаю, – сказал я. – Владыка Ауле требует от вас поддерживать огонь? Он оскорбится, если вы дадите ему погаснуть?
– Нет, – ответил Майтимо коротко. – Но мы все равно его поддерживаем.
Погода стояла жаркая. Мы ежедневно ходили на озеро - то, что между садом и выгонами, - а купаться шли после того, как вдоволь натешимся верховой ездой. С дюжину дней, показавшихся мне бесконечными, Тьелкормо, найдя «удручающими» мои навыки наездника, с примерным рвением принялся меня обучать. Для того, чтобы после окончания каждого из уроков не сползти на землю бесформенной кучей, мне требовалась вся моя сила воли, хотя улыбка Макалаурэ и само присутствие Майтимо неплохо помогали держаться. Я сидел ровно и с усмешкой, что самому мне казалась приклеенной к лицу намертво, вышучивал свои ссадины и синяки, а дунь ветерок посильнее – и меня тут же бы опрокинуло на спину.
После того, как я доказал, что способен сменить лошадь на полном скаку, не оказавшись после того на земле в плачевном состоянии здоровья, и что я довольно сносно беру барьеры, было решено, что меня обучили всему, на что я способен, а Макалаурэ взялся за арфу и воспел мой подвиг. Я сердечно посмеялся над его песенкой вместе со всеми, а потом постарался как можно быстрее ее забыть. Справедливым будет также отметить, что Тьелко обучил меня хорошо. Все сыновья Феанаро, вплоть до самого младшего, держались на лошади так, будто родились, росли и возмужали на лошадиной спине, и этот навык, как и все, за что они брались, доброе или дурное, они возвели в ранг искусства.
Искусства вообще было предостаточно в этой моей новой жизни. После того, как я натолкнулся на лужайку с мраморными скульптурами, я посмотрел на дом и его окрестности новым взглядом, замечая то, что раньше от меня ускользало. В том, кто мог их изваять, у меня с самого начала не было сомнений – слава моей тетки доходила даже до моих ушей еще в Тирионе, но до сего времени не пробудила моего любопытства. Теперь же я вполне целенаправленно оказался у нее в мастерской и стал часто бывать здесь.
Довольно скоро я понял, что она встречает меня приветливей, если я приношу с собою гостинец – фрукты или немного выпечки; прерывать работу ради такой прозаической. надобности, как трапеза, она не любила, а слуги, которым она могла бы поручить принести себе еду, в мастерской не появлялись. Поставив куда-нибудь свое приношение, я садился, смотрел вокруг и ждал, когда она со мной заговорит, и чаще всего так и случалось. Если же она не обращала на меня внимания, я уходил из мастерской столь же тихо, как появился.
В один из дней вышло иначе. Войдя, я не сразу ее увидел; последняя работа, бюст младшего сына, стояла на своем обычном месте почти законченной, Нэрданэли же нигде не было. Тут я услышал шум от дальней стены – мастерская была довольно узкой и длинной, – и, обернувшись, сделал было пару шагов, но застыл на месте. На деревянном помосте стояли три молодых женщины.
Среди нолдор нагота вне личных комнат не считается чем-то необычным. Носить одежду принято, но, если того требуют обстоятельства, ты просто разоблачаешься, и никто не сочтет это предосудительным. Мое детство прошло во дворце, где не требовалось регулярно посещать общие купальни, и у меня было, в сравнении со сверстниками, куда больше возможностей уединяться, так что я оказался менее подготовлен внезапно столкнуться с обнаженной натурой, чем следовало. Хотя, если бы я дал себе труд подумать, то этюды, развешанные на стенах мастерской, должны были подсказать мне, что рано или поздно я столкнусь и с теми, кто для этих этюдов позирует.
Мое появление вызвало россыпь приглушенных смешков, но натурщицы не нарушили композицию – в руках у каждой было глиняному кувшину, и они держали их так, будто поливают что-то в центре, невидимое мне. Тем не менее, очень скоро моя тетка, раздраженно фыркнув, объявила перерыв. Я, извинившись, уже развернулся, чтобы уйти, но она и слышать об этом не пожелала.
– Оставайся, мой милый, не обращай внимания на глупых гусынь. Что, ты сегодня снова маешься скукой?
– Само присутствие моей тети и ее искусство легко избавит меня от такой напасти, – отвечал я с глубоким поклоном, и мы оба рассмеялись.
Она со стоном потянулась, распрямляя спину, и заправила обратно под косынку пару выбившихся прядей. Она была босиком, пальцы ног припорошены мраморной пылью – видимо, сперва она работала со скульптурой, – руки же были перепачканы углем. Еще я заметил на ее пальце свежий порез. В тех редких случаях, когда она носила украшения, кисти казались слишком крупными, костлявыми, с загрубевшей от частого мытья кожей, но теперь руки ее творили то, для чего она была рождена, невозможно было видеть что-то еще, кроме красоты творения.
Я принес ей воды, и она благодарно улыбнулась, а потом устало прикрыла глаза, принявшись тихонько мурлыкать песню, что Макалаурэ спел вчера за ужином. Девушки продолжали наблюдать за мной, не иначе как надеялись, что я хотя бы покраснею. Мой взгляд упал на открытую папку со старыми эскизами. Последние дни я ленился заплетать косы, и теперь это сослужило мне хорошую службу: скрывшись за завесой волос, я сделал вид, что целиком поглощен разглядыванием рисунков.
Они были старыми и потрепанными, бумага потемнела на сгибах. На одних листах были этюды птиц и лошадей, портрет мальчика с широко распахнутыми глазами, чье лицо показалось мне смутно знакомым, а дальше много набросков здания с высокими окнами и сводчатым проходом, который я тоже почти узнал, но никак не мог вспомнить, что это. Рисовала не Нерданэль – ее руку я узнал бы сразу, а этим старательным, но осторожным этюдам недоставало уверенности мастера. Тем не менее, нарисовано было очень хорошо, даже мне это было очевидно. Сам я рисовать совсем не умею, составить рожицу из пары точек и загогулины – вот предел моих возможностей.
– А-а, ты добрался до старых рисунков Майтимо, – сказала тетя, поднявшись, и принялась укладывать на помост тяжелую драпировку. – Нашла их вчера вон в том сундуке. Не видели Света с самого нашего отъезда из Тириона.
Тирион, подумал я. Ну конечно. Эти арки, это ведь дворец, проход из галереи в тронный зал. Потом я наконец осознал все, что она сказала.
– Но Майтимо… - – запнулся я, – он ведь был тогда совсем ребенком. И он рисовал – вот так?
– Да. И ничего больше не нарисовал с тех пор. О, с талантом-то у него все в порядке!
Я пораженно молчал, не понимая горечи в ее голосе: таким тоном можно было признаться, что у сына талант к мелкому воровству.
– Я знаю, – продолжила она с невеселой улыбкой, – что ты бы ты сейчас сделал, сын Анайрэ, если бы не был воспитан в почтении к старшим: ты бы бросился его защищать, и я могу лишь любить тебя еще сильнее и за то, и за другое. Что до моего первенца, то со временем, быть может, я и научусь меньше сожалеть о том, что он отбросил столь многое в столь юном возрасте.
– Быть может, он продолжает рисовать втайне от всех? – предположил я.
Она покачала головой.
– Я бы знала об этом.
– Все равно, он может когда-нибудь начать снова.
– Только не Майтимо. С его отцом…
Она оборвала себя, осознав, что сказала слишком многое. Это было семейное дело, не для чужих ушей, даже если перед тобой твой племянник. Быстро разложив последние складки драпировок, она позвала девушек обратно на помост. Даже сидя на скамейке, двое так и не потрудились одеться, третья хотя бы завернулась в шаль. Бросив быстрый взгляд, я понял, что знаю ее – мы встречались, пока шла стройка мастерской. Девушка мне улыбнулась, но я не обратил на это внимания, мне было не до того.
Вскоре, ко всеобщему удивлению, в мастерскую явился Майтимо, и на этот раз натурщицы оделись мгновенно. Он поздоровался – довольно рассеянно, видно было, что мысли его витают где-то далеко, – поцеловал мать и, как всегда, коротко улыбнулся мне, будто говорил, вот мы с тобой, кузен. Майтимо и Финдекано. Как жест, он был почти незаметен, но как дар – дороже всего мира, и я бережно хранил его.
Кузен сел в кресло, небрежно перекинул ногу через подлокотник и принялся смотреть, как работает его мать. Он хмурился, то и дело принимался качать ногой, и было видно, что его что-то гнетет. Наконец он заговорил.
– Один из жеребят сегодня захромал.
– Правда? – Нэрданель потянулась за новым куском угля, сточив предыдущий до самых пальцев. – Почему бы тебе не сообщить Ниндиэль?
– Она как старший конюх и явилась ко мне с этим известием, – коротко ответил Майтимо.
– Тогда почему ты говоришь об этом мне, а не братьям? Я ничего не понимаю в лошадях.
– И в самом деле. Тогда как насчет кухни? Последний час я провел именно там, беседуя со всеми, начиная с поваров и заканчивая мальчишками из буфетной. Мажордом сообщил, что у нас на исходе соль, что огород нуждается в прополке, а в пекарне подгорели хлеба, и он за этим не уследил, потому как был занят скатертями. Накануне Праздника урожая у него полно забот. Макалаурэ вчера весь день ворчал, что в доме не осталось бумаги, но, как я понимаю, поисками он так и не озаботился, разве что выцеливает ее сейчас из лука в окрестных холмах.
Моя тетка со вздохом выпрямилась и жестом отпустила натурщиц.
– Я отправлюсь на кухню.
Майтимо поднялся тоже.
– А я, – сказал он, – навещу гончарную мастерскую. Один из слуг опрокинул полки с посудой, и к празднику нам понадобится много новой. Да, и если ты вдруг решишь, что стены судомойни в ужасном состоянии, знай, что это результат того, что твоему младшему доверили корзину с яйцами.
Она рассеянно кивнула.
– Морьо, его кто-нибудь видел в последнее время?
Я сказал, что нет, Майтимо нетерпеливо пожал плечами и сказал, что утром тот был с Тьелко, и именно в этот момент Тьелкормо ворвался в мастерскую с веранды, выходящей в сад, и гневно заявил, что на конюшнях захромал жеребенок.
Выяснив, что здесь это уже не новость, он разъярился еще больше.
– Ты брал его последним, – заявил он мне, прищурив глаза.
– Болван, – припечатал Майтимо прежде, чем я успел открыть рот. – Последним его брал я. А сегодня утром он повредил ногу, играя с другими жеребятами. Теперь же мы услышим, как ты извинишься перед нашим кузеном.
– Не буду я извиняться! Отец оставил тебя главным над слугами, а не над нами!
– Так, – сказала моя тетка, – что вы тут устроили? Я должна выслушивать, как вы выясняете, кто главный в моем доме, будто меня здесь и нет?
– Не я затеял ссору, матушка, – на щеках Майтимо расцветал гневный румянец. – Но скажи, ты точно помнишь, что твой дом простирается дальше стен твоей мастерской?
Я онемел от потрясения. Никогда, даже когда во время самых дерзких, как я думал, выходок, я и помыслить не мог обратиться к матери в таком тоне. А если бы при подобном случилось присутствовать отцу, сидеть бы мне в своих комнатах дней двадцать, а то и более. Моя же тетка лишь отмахнулась от своего первенца, будто от назойливой мухи.
– Ох, да замолчите вы, оба!
Она сорвала с головы платок, тряхнула волосами и, как была, босая, широким шагом вышла из мастерской.
– Я не позволю тебе оскорблять мать, ты, грубиян! – заорал Тьелкормо, когда двери за ней закрылись. – Не смей разговаривать с ней, будто с пастушкой с дальнего выгона!
– Давай, поиграй в хорошего сына! Прекрати трещать и займись делом!
Они бы кричали друг на друга еще долго, и не исключено, что дошло бы до драки, если бы из коридора не послышался громкий шум. Потом пронзительно закричала женщина. Мы в замешательства переглянулись и бросились вон. Когда мы добрались до зала, первым, кто попался на пути, был мастер-кузнец, державший на руках бесчувственного Морьо. Майтимо бросился было забрать его, но мать запретила.
– Не тревожьте его лишний раз, – сказала она. – Халланарэ, неси его в мои покои.
Потом, возвысив голос, она потребовала принести теплой воды, бинты, полотенца и лубки (левая рука Морьо была вывернута под неестественным углом) и шикнула на продолжавшую громко причитать женщину.
Нерданэль была само спокойствие, хотя в лице у нее не было ни кровинки, когда она принялась осторожно осматривать голову сына. На лбу у того вздулась большая шишка. Он забрался на стропила кузни, объяснил Халланарэ, и никто этого не заметил, пока он не свалился вниз, и, падая, еще ударился спиной о балку.
Мальчика уложили в постель, руку затянули в лубки, ссадины промыли. Его постоянно тошнило, но много часов он оставался в беспамятстве, а когда наконец пришел в себя и смог проглотить немного бульона, оказалось, что он не может двигать ногами и не чувствует их.
Майтимо рассказывал мне новости, когда мы с ним встречались во время трапез. В ответ я мог только раз за разом предлагать свою помощь, одновременно понимая, что толку от меня никакого. Семья затворилась в покоях моей тетки, и слуги сбились с ног, выполняя их поручения. Мне оставалось только держаться на расстоянии, как и всем остальным.
На четвертый день Морьо заявил, что чувствует, как пальцы ног чуть-чуть покалывает, потом смог ими пошевелить, но в следующие несколько часов стало много хуже – чувствительность вернулась полностью, а вместе с ней пришла боль. Он метался в постели, надрываясь от крика, и Тьелькормо, просидевший у его изголовья всю ночь, сбежал, не в силах более этого выносить. Утром я застал его сидящим на подоконнике в большом зале, он обстругивал деревяшку, и движения его рук были резкими, яростными.
– Твоей матушке только что передали для Морьо обезболивающий настой, – сказал я, поскольку сам только что видел, как в кухню вошла женщина, принесшая требуемое. – Он выпьет его и сможет заснуть.
Когда Тьелко поднял глаза, я увидел, что они полны слез. Он быстро отер щеки ладонью. Младший брат Майтимо возмужал телом настолько рано, что я порой забывал, насколько он юн – немногим старше меня.
– Спасибо, кузен, – сказал он. – Я пойду, проверю, как он.
Вдруг он скривился и с размаху швырнул деревяшку, что держал в руке, через весь зал. Она врезалась в стену и с грохотом упала на пол, по счастью никого не задев. Тьелко заработал пару косых взглядов, по залу пронесся осуждающий шепот.
– Это я, – глухо сказал Тьелкормо. – Я сказал ему идти прочь там, в конюшнях. Сказал не трогать жеребенка, а когда Морьо не послушал, я накричал на него.
– Ты ведь не заставлял его залезать на стропила? Он додумался до этого сам, так что не вини в случившемся себя.
Он глянул на меня свирепо, но в последние дни гнев его уже не вспыхивал так яростно, как раньше.
– Я и не виню!
– Вот и прекрасно. И, кстати, – прибавил я, – сегодня жеребенок хромает меньше.
Мне очень хотелось напоследок сообщить ему хорошую новость, и, кажется, ему и в самом деле полегчало – он улыбнулся, и когда поднимался по лестнице, к нему вернулась его прежняя пружинистая походка.
Десять дней спустя Морьо встал на ноги и вскоре уже стал снова появляться в большом зале. Найдя там много благодарных слушателей и никого, кто бы его одернул, с каждым разом он расцвечивал свой рассказ о падении со стропил все новыми подробностями, а сами стропила каждый раз оказывались на все большей и большей высоте. Он, возможно, немного побледнел после болезни, и щеки потеряли обычный кирпичный оттенок, но язык его, как и прежде, молол без передышки.
Так же, как и Тьелкормо. Их с Майтимо ссора, притихшая было после несчастья с младшим братом, разгорелась с новой силой. Гроза, как и следовало ожидать, разразилась довольно скоро, дождливым днем, когда тучи висели, казалось, над самой крышей. В этот раз Майтимо не в чем было упрекнуть – он ни разу не повысил голоса, и всякий раз, как Тьелко его подначивал, отвечал достойно.
Чем ближе был Праздник урожая, тем яростнее кипела работа. Мы собирали вишни, красные и темные, персики, абрикосы и сладкие сливы, смородину, малину и прочие ягоды. Все, кто жил в доме, трудились теперь в садах, я видел даже тетю Нерданэль с корзиной, полной айвы, и Морьо крутился с ней рядом. Кладовые быстро наполнялись пастернаком, морковью, пореем и редисом, туда несли короб за коробом, корзину за корзиной. Из фруктов, что созревали круглый год, выбирали самые крупные и красивые. Больше всего я любил лимоны, лаймы и огромные душистые апельсины, которых я более никогда не попробую и никогда не вдохну сладкий аромат их цветов, потому как никогда им не созреть в холодных туманах Хитлума. Одно из самых первых моих воспоминаний в жизни – это как я несу на Праздник урожая корзинку с апельсинами из дворцового сада и ставлю ее перед Возжигательницей звезд, пусть я не запомнил тогда ее лица.
С потолка в кладовых свисали пучки душистых трав, из пекарни доносились ароматы свежего хлеба, выпечки и вафель, а потом настало время варить мармелад, айва и смородина томились на меду в огромных чанах, и над домом поплыл такой аромат, что сладко вздыхать, принюхиваясь, начали все поголовно. Заулыбался даже Майтимо, мечтательно прикрыв глаза, но вскоре помрачнел опять и замкнулся в себе, затворившись там, куда я не мог за ним последовать, хотя почти не отходил от него в эти дни. После несчастья с братом Майтимо перестал меня избегать, и мы словно приклеились друг к другу – почти не разговаривая, поскольку уже и не нуждались в словах.
За три дня до того, как все должны были отправиться на Праздник, я нашел кузена в коридоре, ведущем в большой зал. Они снова пререкались с Тьелко, и я, вздохнув, прислонился к стене, надеясь, что на этот раз столкновение будет недолгим. Здесь меня и заметил Андамайтэ, который стоял неподалеку вместе с другими слугами. Он подошел ко мне вразвалку и просветил, что ссора началась из-за того, что князь Майтимо запретил юному князю Морьо прокатиться на пони, а князь Тьелко разгневан и считает, будто это жестоко, и не забота уже, а наказание.
Мне стало неловко оттого, насколько развязно Андамайтэ ведет себя, и я прервал его излияния, ясно показав, что ничего более не хочу слышать. Хотя, признаться, еще больше меня смутило то, что кузены принялись выяснять отношения у всех на виду, будто конюшенные мальчишки. Андамайтэ пожал плечами и направился к двери, собираясь выйти под дождь. Уходя, он не отрывал взгляда от Майтимо, и я вдруг узнал этот взгляд, я уже видел его на портрете из папки со старыми рисунками моего кузена.
– И прекрати нянчиться с ним, иначе он вырастет избалованным неженкой, будто книжник какой, и никогда не станет хорошим охотником!
– Он едва ли нянчился с ним в последнее время, – заметил Макалаурэ, выходя вперед. Он держал Морьо на руках, и тот уткнулся ему в шею, наполовину заинтересованный, наполовину испуганный тем, чему стал причиной. – Честно говоря, в эти дни он едва замечал его, как и любого из нас. И не стоит так говорить о книжниках, если ты не готов назвать избалованным неженкой нашего отца.
– Отца сюда не приплетай, –сказал Майтимо.
– Это правда! – Тьелько озабоченно наморщил лоб. – У тебя теперь никогда нет для нас времени.
– У кого нет времени? – спросила моя тетка. Я не заметил, как она подошла.
– У Руссандола, – ответил ее второй сын. – Руки у него заняты, а мысли витают где-то далеко. Может быть, он влюблен? Давай, назови нам ее имя!
Я заметил, как вздрогнул Майтимо. Из собравшейся вокруг толпы раздались добродушные смешки. Тьелкормо расхохотался в голос, но Нерданэль осталась серьезной и глянула на своего первенца задумчиво и тревожно.
– Такую безосновательную бессмыслицу, – сказал Майтимо веско, – я мог ожидать услышать от мальчишки, но никак не от своего брата, мнящего себя мужчиной.
– Безосновательную? Да разве? Мы с тобой уже целую вечность не музицировали. Когда я просил поехать вместе на охоту, у тебя нашлись дела поважнее. Когда мы приходим спросить твоего совета, ты или пожимаешь плечами и отворачиваешься, либо несешь какую-то безумную чушь. Ты что, решил нас бросить, как надоевшие игрушки?
Несмотря на шутливый тон, обида в голосе брата была настоящей. Зная доподлинно, как Майтимо проводит свободное время, я наконец понял, что происходит. Впредь мне надо вести себя более рассудительно. Всем нам это не помешает.
– Вот в чем беда, ты просто не знаешь, что значит бросить. Что ж, я покажу.
– О, и как же?
– Скоро увидишь. Тебе будет достаточно.
– Да. Достаточно, – велела моя тетка. – Морьо, иди сюда. Кано, спусти его с рук. Остальные – считайте, что все закончилось, можно расходиться.
Таким покорным я не видел Морьо вообще никогда. Не возразив ни словом, он подошел к матери, взял ее за руку и едва ли не спрятался за ее юбкой.
– Бросить, кого бросить, куда бросить, – принялся было он бубнить себе под нос, но осекся и замолчал, натолкнувшись на материн взгляд.
– Нет, это не девушка, это на Финдекано ты тратишь все свое время! – выкрикнул Тьелкормо, не желая успокаиваться. Он никогда не был самым сообразительным в семье, но здесь оказался на тысячу лиг впереди, сам не осознавая этого.
– Что?
– Ты слышал! Если бы ты занимался Морьо в тот день, когда он упал – но ты же болтал с нашим кузеном, разве не так?
– Не смей, – отчеканил Майтимо, побелев как мел, – втягивать в это Финьо, ты, маленькая дрянь.
Мать резко выкрикнула его имя.
Тьелкормо словно только этого и ждал и бросился на старшего, но Макалаурэ оказался быстрее: никто из нас еще не успел понять, что происходит, а тот уже держал его руку, завернув ее Тьелко за спину одним неуловимым движением.
Меня воспитывали в убеждении, что невежливо вмешиваться в дела окружающих. Более того, в этой семье я все еще чувствовал себя чужаком и смущался встревать между братьями. Майтимо вполне мог напуститься и на меня тоже.
Наверное, дело в том, как они стояли – все против него. Кто-то, сказал я себе, должен встать с ним рядом. Он совершенно один. И я двинулся вперед – будто во сне, будто по тонкому канату, и остановился подле него. Когда он едва слышно выдохнул, я понял, что сделал то, чего от меня ожидали. То, на что надеялись.
– Тронешь его – и я заставлю тебя пожалеть об этом, – сказал я, совсем негромко.
Вспоминая, какое стало у Тьелко лицо, я даже сейчас не могу не улыбнуться.
Воцарилась оглушительная тишина. Потом Майтимо ухватил меня за локоть, сказал: “Идем!” и повлек за собой к дверям зала. У дверей он меня выпустил и пошел вперед, и я, стараясь шагать пошире, едва поспевал следом. Столы были накрыты к ужину, но Майтимо не удостоил их взглядом.
– Собирайся, – заявил он, не оборачиваясь, – мы уезжаем.
– Уезжаем? – переспросил я. Мы уже дошли до башни, где была комната, что он делил с братьями. – Но куда? И кто еще...
Он остановился и вихрем крутанулся на месте. Глаза горели, брови сошлись на переносице.
– Слушай, ты едешь – или нет? Я уеду в любом случае, – он все еще был очень бледен.
– Успокойся. Конечно, я еду с тобой. Могу я узнать, куда?
Он помолчал, потом спросил меня:
– Ты был когда-нибудь на море, Финьо?
– Я был в Альквалондэ. На пляжах Эльдамара и в гавани.
– А на берегах Аватара?
– Конечно, нет! Кто вообще там бывал?
– Мы, – сказал Майтимо. – Отец, Кано и я. А теперь я побываю там со своим кузеном.
– Мы поедем вдвоем? Без слуг? – когда до меня начал доходить смысл его слов, я почувствовал, как на лице расцветает широчайшая улыбка. Потом я вдруг вспомнил еще кое-что. – Постой! А как же Праздник?
Ответ Майтимо был кратким и настолько исчерпывающим, что заставил меня онеметь.
Он хрипло рассмеялся.
– Рот можешь закрыть. Так ты идешь собираться?
– Да, уже. Что взять, еду?
– Я позабочусь о припасах и приготовлю нам лошадей. Возьми теплый плащ. Нет, лучше возьми два. И надень сапоги и штаны потолще.
– Потолще? Зачем?
Дорога до Тириона была легкой, а тракт, идущий от Тириона к побережью, едва ли не самым оживленным во всем Амане; стояло жаркое лето, и я не думал, что на юге будет холоднее, чем здесь.
– Мы пойдем через горы. Там лежит снег. Надеюсь, по горам ты лазаешь хорошо.
– Майтимо, – сказал я потрясенно, – но там же невозможно пройти. Все так говорят!
– Какая удача, что отец никогда не слушал, что говорят все. Теперь поторопись уже, если не хочешь, чтобы они догнали нас и вцепились. Встретимся у конюшен.
Я проследил, как он взлетел по лестнице, глубоко вздохнул и, испустив радостный вопль, понесся к восточному крылу, где была моя комната.
Говорили, что на Празднике урожая в тот год Морьо, полностью исцелившийся, танцевал на склонах священной Ойолоссэ, и что моя мать тщетно высматривала меня в толпе. Но к тому времени мы с Майтимо уже летели на юг по широким равнинам, и нашему смеху вторили соколиные крики. Это было, пожалуй, единственным в жизни Майтимо настоящим бегством, потому как если бунтовать ему и приходилось еще не раз, никогда более он не уклонился от исполнения долга и не пытался сбросить с плеч свою ношу.